Минут через десять по приходе Эдмона слуга снова вошел.
- Доктор просит вас в кабинет, - сказал он.
В кабинете было большое бюро, книжный шкаф, бюст Гиппократа, глобусы, стол с хирургическими инструментами, стулья, кожаное кресло, в котором сидел г-н Дево, корзина с ненужными бумагами под столом, столовые часы на палисандровом пьедестале, ящик того же дерева, книги и бумаги на столе.
На бюро было разбросано множество писем.
Г-н Дево был в длинном домашнем сюртуке; в петличке красовался орден Почетного Легиона. Доктор писал. При входе Эдмона, он переложил ногу на ногу, одною рукой оперся о колени, другою поправил очки, пристально посмотрел на вошедшего и попросил садиться.
- Чем могу быть полезным? - сказал он.
- Не имея чести знать вас… - начал Эдмон запинаясь.
- Точно, я нигде, кажется, не встречал вас.
- Вы меня не встречали, но ваша обширная известность несколько оправдывает мое неожиданное посещение.
- Вы больны? - спросил доктор.
- Болен, - отвечал Эдмон, - или, лучше сказать, чувствую, что болен, но не могу определить ни болезни, ни ее причины.
Доктор внимательно осмотрел своего нового пациента.
- Желудок у вас не расстроен? - спросил он.
- Кажется, доктор, расстроен.
- Часто бывают головные боли?
- Бывают.
Эдмон отвечал наугад, чтобы что-нибудь отвечать. Дево продолжал расспрашивать.
В эту минуту Елена приложила ухо к двери, любопытствуя узнать разговор отца с молодым человеком.
Любопытство ее не удовлетворилось: расслышать нельзя было ничего.
- Покажите пульс, - продолжал Дево.
Эдмон снял перчатку и протянул ему руку, едва удерживаясь от улыбки при мысли, что доктор говорит с ним, не подозревая мистификации.
- Вы ни разу не были больны? - спрашивал доктор.
- Ни разу.
- Кашляете?
- Да.
- Постоянно чувствуете жажду?
- Да, - отвечал Эдмон, очень довольный тем, что мог сообщить что-нибудь о своей болезни; признак этот казался ему ничтожным.
- Вы ведете правильную жизнь?
- Да.
- Не предаетесь излишествам?
- Никогда.
- Это хорошо. Живы ваши родители?
- У меня нет отца.
- Знаете, какою болезнью он умер?
- Мне еще не было трех лет, когда я его лишился.
- Не припомните вы никаких обстоятельств его смерти?
- Не могу припомнить.
- Ваша матушка ничего вам об этом не рассказывала?
- Ничего; даже будто всегда избегала подобного разговора.
- Позвольте мне посмотреть вас, - сказал Дево, вставая.
Эдмон тоже встал.
- Потрудитесь снять сюртук, галстук и жилет, - продолжал доктор.
Эдмон повиновался.
Дево расстегнул рубашку и начал испытывать его грудь постукиванием, потом приложил к ней ухо и прислушался к его дыханию.
- Спите вы беспокойно?
- Да.
- Время от времени просыпаетесь? Лицо покрыто клейким потом? Тяжело дышите?
- Да, да.
- Кровью не случалось харкать?
- Случалось.
- Бывают биения сердца?
- Бывают, почти всегда по утрам.
- Ваша матушка знает все это?
- Нет, я не видел в этом ничего важного и не хотел напрасно ее расстраивать.
- В этом нет ничего важного, да… это у вас так - болезнь общая всем молодым людям. Скажите: вы должны непременно жить в Париже? Ваши занятия этого не требуют?
- Нет, мне все равно.
- Есть у вас состояние?
- Есть.
- Отчего вы не едете путешествовать? В ваши лета, не говоря уже о нравственной стороне, путешествие укрепляет тело… путешествие на юг.
- Мне необходимо путешествовать?
- Нет, но это бы вас укрепило; я вам даже советую путешествовать.
- В Париже все мои привязанности, привычки… Если нет окончательной необходимости…
- Нет-нет! Оставайтесь, только выполняйте, что я вам назначу.
"Нужно сделать, чтоб он не напрасно тратил свое время со мною", - думал Эдмон, пока доктор писал.
Дево кончил.
- Вы мне позволите часто приходить советоваться с вами? - сказал Эдмон доктору, взяв у него рецепт. - Вот моя карточка; мне бы хотелось сразу сделаться вашим постоянным пациентом. Не смею еще благодарить вас, но постараюсь заслужить ваше внимание и надеюсь быть с вами в правильных отношениях.
Доктор положил на бюро карточку молодого человека.
- Приходите всегда, когда вам время, - сказал он, провожая Эдмона глазами.
Эдмон ушел, осматриваясь, но нигде не замечая Елены.
Цель его была, впрочем, достигнута: он принят в доме доктора.
Тотчас по уходе Эдмона Елена появилась в кабинете отца.
- Будешь завтракать, папенька? - спросила она.
- Буду, дитя мое.
- У тебя был больной?
- Да, ты его не знаешь.
- Что это за карточка?
- Это того молодого человека, что сейчас ушел.
- Эдмон де Пере, на улице Трех Братьев, № 3, - громко прочитала Елена, стараясь казаться равнодушною. - Что он, очень болен?
- Да, очень.
- Что с ним?
- Наследственная болезнь. Я убежден, что отец его умер в чахотке. Развитие болезни в молодом человеке очень сильно.
- Бедный! - прошептала Елена, положив на стол карточку.
- Пора завтракать, я страшно проголодался, - сказал доктор.
VIII
- Чахотка в сильном развитии! - сказала Елена, садясь за стол. - Что, это очень опасно, папенька?
- Так опасно, что при самом внимательном лечении он проживет не более трех лет, а без лечения не протянет и двух, - отвечал доктор.
- И он знает это?
- К счастию для него, нет. Чахоточные никогда не подозревают настоящего своего положения.
Елена задумалась над этими простыми словами. Ей стало жаль Эдмона. Он безраздельно овладел ее воображением: месяцы упорных исканий и преследований не могли бы для него сделать то, что сделала предстоящая ему опасность.
После завтрака, когда доктор уехал к своим пациентам, Елена вошла в свою комнату, грустная, задумчивая…
Старая ее гувернантка тотчас же уселась и внимательно принялась читать первую страницу "Кенильвортского замка".
Елена села к окну: шторы были спущены, но время от времени молодая девушка украдкой взглядывала на улицу.
Принялась было она за шитье, но руки ее не двигались, шитье упало к ней на колени: новость ощущений погрузила ее в глубокую задумчивость.
Эдмон никак не мог подозревать, какое тяжелое впечатление оставит в молодой девушке его свидание с доктором.
Елена была крайне впечатлительна. Сердце ее было восприимчиво и постоянно открыто страданиям ближнего, как вообще у натур тонко развитых. За два года перед этим лишившись матери, она едва пережила свою потерю: с тех пор ее сердце сделалось еще восприимчивее, сочувствие к чьим бы то ни было страданиям развилось в ней еще сильнее.
Притом же смерть матери оставила в сердце Елены пустоту, которую ничто не могло наполнить: ни привязанность к отцу, ни постоянно новые мечты, наполняющие воображение молодых девушек, как первые весенние листья, покрывающие свежею зеленью черные, оледенелые сучья деревьев.
Эдмон дал Елене повод воротиться к мысли о понесенной ею потере: от горя ребенка, потерявшего мать, она мысленно перешла к горю матери около умирающего сына.
"Горе ребенка, - думала она, - проходит с летами, горе матери лишено этого утешения, лишено любви, которая так примиряет с жизнью в молодости".
И она невольно стала думать о матери молодого человека, советовавшегося с отцом ее и не подозревавшего даже, что он так близок к смерти.
Она видела отчаяние бедной женщины, и перед нею носились - вместо спокойного, кроткого лица Эдмона, вместо больших голубых глаз, недавно еще устремленных на нее с любовью, - лицо, обезображенное смертью, холодное, бледное, глаза без взгляда и выражения, сжатые вечным безмолвием губы…
"Бедный!" - говорила она, содрогаясь невольно.
Чувство сострадания в сердце молодой девушки граничит с чувством любви.
"Который ему год? - думала Елена, возвращаясь опять к живому Эдмону. - Двадцать два, самое большее двадцать три, а уже природа положила предел его существованию через два, через три года! И он ничего не знает, вошел сюда, воображая, что совершенно здоров, и не думая, что ему придется услышать смертный приговор. Он хотел узнать мое имя, хотел видеть меня и какой ужасный предлог выбрал для этого!
Его мать тоже ничего не знает: она гордится своим сыном, она счастлива. Бедная женщина! Участие к ней требует, чтобы ее предупредить. Задолго до рокового удара она свыкнется, сроднится с его близостью.
Не написать ли ей, что мне сказал отец? Может быть, еще есть время, еще можно спасти его.
Если бы я была сестрою этого молодого человека, как бы я за ним ухаживала, с какою преданностью выполняла бы его малейшую волю!
Я бы усладила краткий срок его существования.
Боже мой! Кто знает, какое несчастье предстоит ему! Его мать может умереть раньше; он угаснет один, без друзей, без родных, без любимой женщины, которая бы закрыла ему глаза.
Это ужасно! Боже мой, зачем я дочь человека, живущего болезнями ближних! Как прямо и хладнокровно говорит мой отец! Наука делает человека эгоистом, равнодушным к страданиям. "Не протянет двух лет", - сказал он про молодого человека и сказал без участия, даже без малейшего волнения. И к чему же эта наука, когда она бессильна над определениями природы?
Кажется мне, что привязанность и нравственные усилия могут спасти человека там, где материальные средства науки оказываются бессильными.
Я так много думаю об Эдмоне де Пере, а может быть, он сам виною своей болезни: может быть, он проводит ночи в оргиях и в игре, как большинство молодых людей, по словам отца.
Нет! - продолжала Елена после некоторого размышления. - На его лице нет следов беспорядочной жизни, черты его так женственны, в глазах столько привлекательной кротости! Говорят, что влияние того рода болезней чрезвычайно сильно на ум и сердце страдающих ими, что они могут сильнее любить, глубже чувствовать, вернее понимать и проникаться поэзиею.
Да, им определено жить так мало, что они, будто боясь потерять лучшие мгновения жизни, предаются им безраздельно.
Я хочу изучить эту болезнь - да. Когда г-н де Пере придет еще раз, а он придет непременно, я в этом уверена, - я не спущу с него глаз, узнаю истину и буду знать, что мне делать. Отец может ошибиться; указания науки не всегда верны; но не ошибусь я - сердце мне говорит, что я не ошибусь".
Так думала или, лучше сказать, мечтала Елена, как вдруг возле нее послышался легкий шум, обративший ее к действительности. Шум произведен был падением книги: г-жа Анжелика по привычке заснула над второй страницей романа.
Два года, с самого вступления Анжелики в дом г-на Дево, по смерти его жены, почтенная гувернантка каждый день после завтрака садилась, летом к открытому окну, зимою к камину, и принималась читать "Кенильвортский замок".
Но никогда не заходила она далее песни трактирщика Гослинга:
Когда лошадь в конюшне,
Всаднику можно выпить вина…
А это двустишие, как известно всем читающим, находится на второй странице романа, что и доказывает очень ясно непродолжительность литературных стремлений достойной гувернантки.
Каждый раз, дойдя до этого двустишия, Анжелика засыпала так сладко, что книга вываливалась из ее рук. Факт этот обратился в непреложный закон природы.
Елена, изучившая привычки своей гувернантки, найдя на полу книгу, улыбнулась.
- А! - сказала она. - Моя гувернантка дошла до пятьдесят второй строчки "Кенильвортского замка".
Обыкновенно после падения книги Елена вставала, будила свою гувернантку и болтала с нею о чем придется, только чтобы не быть одной, потому что героиня наша боялась тишины и одиночества; но на этот раз ей хотелось, чтоб никто не мешал ее задумчивости, и уроненная книга валялась по-прежнему на полу.
Против обыкновения тоже, Анжелика едва задремала при падении книги, и легкий шум разбудил ее; она торопливо протерла глаза, оглянулась во все стороны, подняла "Кенильвортский замок", закрыла его и преспокойно положила на камин, не имея даже ни малейшего желания узнать, что отвечал путешественник на приглашение трактирщика; потом, положив на колени руки, начала обводить большой палец левой руки кругом большого же пальца правой.
- Скажите, я задремала! - сказала она, удивленная по обыкновению.
- Да, - отвечала Елена, - спите, я вам не мешаю, вы так сладко уснули…
- Нет, я не хочу спать.
- Так читайте…
- Читать нечего.
- А "Кенильвортский замок"?
- Да уж я кончила.
- Кончили! - сказала Елена, весело рассмеявшись. - То есть как кончили? Пятьдесят две строки, помноженные на семьсот тридцать дней, - потому что вы, вот уже два года, каждый день прочитываете по пятьдесят две строчки, - составят около тридцати шести тысяч строчек, а их в целой книге гораздо менее; но ведь вы, к несчастью, каждый день только повторяете зады.
- Все равно, - отвечала Анжелика, - по началу видно, чем роман должен кончиться, а больше ничего и не надобно.
С читательницею, понимающею таким образом литературные произведения, спорить, разумеется, невозможно.
Елена не возражала, но тем не менее ей хотелось отрешиться от тяжелых мыслей, которыми волновало ее ум ее впечатлительное сердце.
Бедняжка не знала, что делать; ее мысль была прикована к имени Эдмона.
Это объясняется очень просто тем, что наш молодой человек бессознательно, но верно, обратился прямо к ее сердцу, сам того не зная, он дал Елене повод жалеть о нем; он вошел в ее душу тем потаенным ходом, который всегда открыт у натур молодых и добрых.
Если бы Эдмон был здоров, весел, ему никогда не удалось бы так скоро завладеть сердцем молодой девушки.
Думая отделаться от непривычных мыслей, Елена встала и начала ходить по комнате.
- Добрая Анжелика, - вдруг сказала она, - пойдемте гулять.
- Пойдемте, - отвечала гувернантка, - погода хорошая.
- Скажите мне, Анжелика, - сказала Елена, почти невольно делая этот вопрос, - знавали ли вы когда-нибудь чахоточных?
- А что?
- Так: я вам после скажу.
- Знавала.
- Все ли они умирают?
- О! Боже мой, нет. Я знаю одну даму: она вовсе не лечилась и теперь совершенно выздоровела.
- Как же это!
- Она два года провела на юге.
- Это всегда помогает?
- Нет, но почти всегда.
- Ему нужно на юг, - вырвалось невольно у Елены.
- Кому это? - спросила удивленная Анжелика. - Что вы сказали?
Елена вся покраснела.
- Пожалуйста, сыщите мою мантилью и шляпку: они там, в той комнате.
Не успела Анжелика уйти, как уже Елена, повинуясь инстинктивному внушению сердца, взяла листочек бумаги и написала торопливо два слова: "Поезжайте на юг"; свернула, запечатала, написала адрес Эдмона и тотчас же положила письмо под корсаж.
Анжелика, вошедшая с шляпкой и мантильей, ничего не заметила.
Наивная девушка вообразила, что нашла средство спасти Эдмона.
Вообразила, что эти два слова убедят молодого человека в необходимости путешествия, что он тотчас же поедет и вернется толстым и здоровым, как приятельница ее гувернантки. В этом письме выразилась вся ее золотая наивность. Ни минуты не подозревала она, какой смысл можно было придать этим словам.
Сама не зная, что делает, Елена бросилась на шею гувернантке и крепко поцеловала ее.
- Пойдемте, моя добрая, - сказала она, - день так хорош, нужно пользоваться.
Гувернантка, вся в черном, последовала за своей воспитанницей.
На улице Елена долго искала что-то глазами; наконец, найдя почтовый ящик, вынула из-под корсажа письмо и опустила его.
- Кому это вы пишете? - спросила гувернантка.
- Дельфине; вот уже неделя, как я не виделась с нею.
Дельфина была пансионскою подругою Елены.
Это была первая ложь Елены, но она не раскаивалась в том, что солгала; она даже гордилась этим, как добрым делом.
Да и разве не сделала Елена доброго дела? Целый день потом она была веселее, чем когда-нибудь, весела именно веселостью добрых…
Возраст, золотой и счастливый, когда сердце испытывает и печали и радости в самое короткое время и, по-видимому, без всяких причин!.. Как напоминает он весенние дни, когда вечером на свежей траве не заметно даже следов утреннего дождя!
IX
Густав пришел к Эдмону уже поздно; вместо своего друга он нашел только известную читателю записку.
"Да будет!" - подумал Домон и терпеливо решился ждать последствий.
Эдмон вошел беспечно и весело; в его руке был рецепт доктора.
- Ну?.. - спросил Густав, только что его друг показался. - Ну что? - нетерпеливо повторил он, не умея скрыть тревоживших его опасений.
- Что? Ничего! - отвечал Эдмон со смехом. - Ты будто ожидал чего-то недоброго!
- Видел ты Дево? - несколько хладнокровнее спросил Густав, успокоенный веселым лицом своего друга.
- Разумеется, видел: для чего ж я и шел?
- Что он? Что сказал?
- Что сказал! Сказал, что обыкновенно говорят доктора; рецепт прописал.
Густав чуть не вырвал рецепт из рук своего друга и с жадностью стал читать его.
В рецепте не было ничего важного: было прописано одно из обыкновенных медицинских средств для ничтожных болезней.
Густав вздохнул свободнее.
- Идем завтракать, - сказал он, - г-жа де Пере ждет нас.
- Идем, идем, но скажи, пожалуйста, отчего ты хотел, чтобы я никуда не выходил, не повидавшись с тобою?
Вопрос этот несколько затруднил Густава.
- Я хотел звать тебя обедать, - отвечал он, только чтоб отвечать что-нибудь.
- Куда это?
- К Нишетте.
- Сегодня?
- Да, сегодня.
- Очень рад. И больше ничего?
- Ничего.
- Обедаем у Нишетты.
- Так сейчас же после завтрака я ее предуведомлю.
- Пойдет он к доктору? - тихо спросила г-жа Пере у Густава, когда друзья наши вошли в ее будуар.
- Он уже был там, - отвечал Домон.
- Боже! - прошептала молодая мать.
- Впрочем, успокойтесь; Эдмону бояться нечего.
- Что сказал доктор?
- Прописал самое обыкновенное лекарство, только чтоб прописать что-нибудь здоровому человеку, воображающему себя больным.
- Благодарю вас, друг мой, - сказала г-жа де Пере, успокоясь и крепко пожимая руку Густава.
- Что у вас за секреты? - спросил Эдмон, от которого не ускользнул тихий разговор матери с Густавом. - Как тебе кажется, маменька, не правда ли, в Густаве есть сегодня что-то смешное?
- Я спрашивал у г-жи де Пере, - отвечал Густав, - не будет ли она на меня сердиться, что я увожу тебя сегодня обедать.
- А я отвечала, что сердиться на то, в чем ты находишь удовольствие, - вовсе не в моих правилах, - отвечала мать, с нежностью целуя в лоб сына.
Можно было без боязни говорить о свидании Эдмона с доктором; рецепт всех успокоил. Г-жа де Пере стала расспрашивать сына, и Эдмон охотно рассказал свои похождения; он находил уже удовольствие в простом повторении имени Елены.
Оставив Эдмона с матерью, Густав тотчас же после завтрака побежал к Нишетте.