– Да, я это знаю, но нынешним вечером я хочу, как вы видите, вести с вами переговоры, как равная с равной.
– Пойдем на условия, – вмешался Мазарини, переглянувшись с Гастоном, который приятно улыбнулся при виде удивления, выразившегося на лице его дочери.
– Говорите же, моя красотка, говорите, чего вы желаете? – сказала королева.
– Чего я желаю?
– Ну да.
– Я не понимаю, о чем угодно слышать вашему величеству.
– Вот видите ли… Господин де Гонди желает кардинальскую шапку, господин Бофор желает быть преемником своего отца в звании генерал-адмирала. Его высочество ваш отец получит… вы сами поймете, что он пожелает, ну, а вы?
– А я, ваше величество, ничего не желаю.
– Ничего?
– Совершенно ничего.
– Вот это удивительно!
– Ваше величество, я дочь первого принца крови французского дома, что может быть еще выше, к чему могло бы стремиться мое честолюбие? Следовательно, я не могу видеть, чего могла бы я добиваться.
– Ну, так и есть! – воскликнула Анна Австрийская, нахмурив брови и устремив на племянницу гневный взор, – я была в том уверена.
– В чем, ваше величество?
– Любезный брат, – обратилась королева к Гастону, – когда умерла ваша первая жена, я обещала быть матерью вашей дочери Луизы и взять на себя все полномочия, которые родство и королевский сан мне уже вручили. Вы подтвердили своим согласием мое намерение и несколько раз говорили, что судьба вашей дочери в моих руках, что мне одной принадлежит право выдать ее замуж.
– Меня выдать! – воскликнула принцесса, побледнев от сильного волнения.
– Без всякого сомнения.
– Но я не имею никакого желания выходить замуж, – сказала молодая девушка, вставая с места.
– Дочь моя… – сказал Гастон, взяв ее за руку и заставляя опять сесть.
– Батюшка, так вы за этим заставили меня приехать сюда? Так для этого вы вели беспрестанные переговоры с кардиналом и с Гонди?
– А хоть бы и так?
– Почему же вы мне не сказали этого прежде?
– Та-та-та! – воскликнул Мазарини, всплеснув руками, – что за очаровательное дитя! Кажется, она задумала не выходить замуж, кажется, она питает отвращение к замужеству. Так дело решенное, наперекор ей не должно идти.
– Но это неестественно! – воскликнула королева, бросив на принцессу подозрительный взгляд.
– Как неестественно, государыня? – возразил Мазарини. – А помните ли вы, как сами приняли ту особу, которая первой заговорила о вашем бракосочетании с покойным королем.
– Это совсем иное дело, – возразила Анна Австрийская, – тогда речь шла о том…
– О том, чтобы сделаться французской королевой, тогда как для герцогини Монпансье речь идет…
– Луиза, – сказала королева, взяв ее за руку и повелительно глядя на нее, – посмотрите на меня и отвечайте прямо и откровенно, как вы привыкли это делать. Отчего вы не хотите выходить замуж?
– Оттого что… не хочу.
– Разве вы достигли того возраста, когда можно иметь другую волю, кроме воли вашего отца?
– Ваше величество, не сказали ли вы мне сейчас, что хотите вести со мной переговоры как равная с равной! Каковы бы ни были мои причины, каково бы ни было мое отвращение, я не хочу выходить замуж, вот и все тут!
– Она влюблена в кого-то! – воскликнула Анна Австрийская.
Не меняя выражения лица, принцесса глядела на королеву.
– Отвечайте же мне, отвечайте, – настаивала королева запальчиво.
– Ваше величество, я не желаю выходить замуж по уже известной вам причине.
– Говорите прямо, любезная племянница, не напускайте на себя этот величественный тон, которым вы хотите сбить меня с толку.
– Я говорю прямо и чистосердечно. Поверьте мне, всемилостивейшая государыня и любезнейшая тетушка, если я вам противоречу, то это только потому, что совесть моя того требует.
– Словом, вы не хотите выходить замуж?
– Нет.
– По крайней мере, не хотите ли узнать, какого мужа вам предлагают?
– Не желаю, если это не тот, кого я сама намерена выбрать.
– Так вы сознаетесь, что влюблены в кого-то?
– Ваше величество, – возразила принцесса с необычайной кротостью, – не с нынешнего дня вам известны мои желания по этому предмету. Полтора года тому назад вы уже знали, за кого я хотела выйти замуж. Мои чувства не переменились.
– Но ведь это безумие!
– Вот видите, ваше высочество, я вас предупреждал, – сказал кардинал, – и вы напрасно ручались за покорность вашей дочери.
– Признаюсь, я неосторожно обещал предоставить ей полную свободу в выборе мужа.
– Но к чему вы это придумали, любезная племянница, – опять заговорила королева, – зачем вы выбираете мужа, который так стар, что может быть вашим дедом?
– А за другого я не пойду.
– Ну что это за прихоть!
– Напротив, – возразил Мазарини, – я очень хорошо понимаю желание ее высочества и нахожу, что, в сущности, ее честолюбие очень благоразумно.
– Господин кардинал! – воскликнула укоризненно королева.
– Ваше величество, – сказал министр с уклончивостью, которая всегда ему так много помогала, – я нахожу, что насилие над наклонностями принцессы не приведет к добру. Поскольку ей угодно быть женой императора – ведь речь, кажется, идет об императоре?…
Луиза грациозно кивнула своей прекрасной белокурой головкой.
– Да?… Так мы и постараемся сделать ее императрицей Германии.
– Но это сумасшествие! – воскликнула Анна Австрийская. – Иначе нельзя объяснить это упорное желание стать женой самого старшего государя в Европе. По его летам от него нельзя ждать ни счастья, ни радостей! Все это – недостойная комедия, за которой она хочет скрыть любовь к другому.
Луиза бросила на королеву злобный взгляд, подобный острому кинжалу. Этот взгляд королева не заметила и вполне понял хитрый министр. Принцесса встала и с глубочайшей почтительностью склонилась перед своей государыней в ожидании приказания удалиться.
– Поистине, любезный брат, я вам удивляюсь, – воскликнула королева, – она дочь ваша, а вы терпите все ее безрассудные выходки!
Принцесса покраснела и еще ниже наклонила голову.
– Уходите, сударыня, уходите вон! Избавьте меня от вашего присутствия и ждите дальнейших приказаний в ближайшей зале.
Произнеся эти жесткие слова, королева встала и в сильном волнении вышла в другую комнату.
Герцогиня Монпансье вышла и в зале увидела лотарингского кавалера, который по ее совету был принят на службу Гастоном с приказанием всюду сопровождать принцессу.
– Господин Жан д’Эр, – сказала она, поспешно подходя к нему, – вы недавно поступили на службу к моему отцу, но если я не ошибаюсь в людях, то мне можно при надобности положиться на вас.
– Приказывайте. Я молод, хочу пробить себе дорогу, и не достиг еще возраста, когда умеют быть изменниками.
– Вы должны сейчас же оставить дворец и отыскать герцога Бофора, где бы он ни был.
– Будет исполнено.
– Хорошо, тогда вы ему скажете: "Во что бы то ни стало – слышите? – во что бы то ни стало надо освободить принцев из заключения!"
– Это сделано.
– Как сделано?
– В настоящую минуту герцог Бофор едет в Гавр, предводительствуя отряд храбрейших удальцов. Когда мы недавно расстались с ним, он поспешил присоединиться к своим.
– Так это он защищал нас и провез до Нового моста?
– Полагаю.
Принцесса немного подумала, потом, подавая руку молодому человеку, сказала:
– Господин Жан д’Эр, постарайтесь следовать за герцогом всюду, где он будет, не оставляйте его одного ни на минуту. Если он будет драться, поддерживайте его своей шпагой, а если смерть ему будет угрожать…
– Так я подставлю грудь за него, уж это я вам обещаю.
– О, какое у вас благородное сердце!
Принцесса подала ему обе руки. Гонтран поцеловал их с пламенным самоотвержением, овладевшим его душой под влиянием доверия, которым его удостоила прекрасная принцесса. Он ушел. Принцесса повернулась и в испуге остановилась как статуя. Перед нею поднялась портьера, не замеченная ею в углу комнаты, и появился человек, низко раскланивающийся.
– Герцог де Бар! – воскликнула она, едва переводя дыхание.
– Ваше высочество, – сказал герцог, подходя к ней по всем правилам этикета и говоря так тихо, что звуки его голоса едва долетали до ее слуха, – если вы этого желаете, то я нем и, главное, совершенно глух.
– Если что-нибудь докажет мне, что вы что-нибудь слыхали, то считайте себя мертвецом, – сказала она высокомерно, и в глазах ее мелькнули грозные молнии.
В эту минуту Гастон вышел от королевы и, взяв дочь под руку, молча повел ее из дворца.
Когда они, сидя в карете вдвоем, ехали по дороге в Люксембург, герцог Орлеанский произнес сквозь зубы:
– Какая же вы дура, дочь моя!
– Королева нанесла мне жестокое оскорбление.
– Но вы не догадываетесь даже, какого мужа она хотела вам предложить!
– Предложить и дать – это большая разница.
– Кардинал понял наконец, что все его бросили; он боится, чтобы его не убили; он в ужасе, что принцы будут освобождены. Этот страх заставил его кинуться в наши объятия. А теперь по вашей милости он попадет, без всякого сомнения, в руки коадъютора.
– Но чего же он хочет?
– Он хотел сделать вас королевой Франции.
– Как, я была бы женой короля Людовика Четырнадцатого?
– Время еще не ушло.
– Но вы дали слово герцогине де Лонгвилль помочь ей освободить принцев.
– Ах, Боже мой, что же тут мудреного? Прежде сделайтесь королевой, а потом сколько хотите освобождайте принцев из тюрьмы.
– Но разве это значит – поступать честно, батюшка?
– Ах, Луиза, Луиза, королева отгадала, ты влюблена в кого-то.
– Ошибаетесь, – с горячностью отвечала принцесса, отодвигаясь в глубину кареты.
Через час горничные помогли ей раздеться, и она легла в постель.
От невыносимой бессонницы глаза ее не смыкались целую ночь. Одна мысль, ужасная, ослепительная, возбуждая, неотступно преследовала ее.
– Я могла бы стать королевой! – твердила она себе в эту долгую бессонную ночь.
Глава 16. Перемена в положении
Удивлением и гневом преисполнилась королева от упорства, выказанного принцессой. Кардинал решил вырвать зло с корнем, он видел повсеместную ненависть к себе и грозную опасность лишиться не только власти, но и жизни. По его совету королева призвала на помощь свою старинную приятельницу, герцогиню Шеврез, которая тайно была впущена в ее спальную. Долго продолжались их совещания.
На другой день герцогиня приехала к коадъютору со своей дочерью Шарлоттой, очаровательной девой-гренадером, прелести которой покорили даже довольно закаленное сердце честолюбивого коадъютора.
– Какой счастливый случай доставляет мне удовольствие видеть вас? – воскликнул Гонди, принимая их в своей часовне.
– Я приехала к вам по делам, – сказала герцогиня, – потому что нельзя терять времени.
– Ах, герцогиня, времена очень изменились, и обещания не были сдержаны даже на первых порах.
– Значит, вы все еще желаете получить кардинальскую шапку?
– Принцы де Кондэ, де Конти и принцесса де Лонгвилль противились этому. Потом они были арестованы, заключены в Гавр, где оплакивают свою неволю в узах…
– Заключение, сопровождающееся всем великолепием их дворцов, как в Париже! Это значит, что они не очень достойны жалости.
– Я их не жалею, но обещания не сдержаны – и опять все за то же, двор с некоторого времени делает только глупости. Кардинала Мазарини чуть было не зарезали нынешней ночью.
– А герцога Бофора прошлой ночью. Мне это уже известно.
– И по этой причине вас подсылают ко мне. Ну, говорите прямо.
– Неужели же, монсеньор, вы не на шутку чувствуете теперь такое глубокое презрение к кардинальской шапочке?
– Нельзя сказать, но есть важные препятствия тому, чтобы эта шапочка досталась мне.
– Что за препятствия? – спросила герцогиня.
– А те, что принцы де Кондэ, де Конти и де Лонгвилль поклялись, что восстанут всеми силами даже против намека предложить мне ее когда-нибудь.
– Но они в заключении?
– Ну, так что же?
– А то, что вы не должны больше чувствовать отвращение к возможности примириться с…
– С кем бы это? – спросил Гонди, улыбаясь.
В эту минуту девица де Шеврез уронила платок, и коадъютор, как следовало вежливому кавалеру, поспешил поднять его. Подавая платок девице, прославившейся тем, что тронула его сердце, он почувствовал легкое пожатие руки – как бы в знак предупреждения. Хорошо, что он сумел понять и правильно растолковать простое движение – по близорукости он не заметил таинственных знаков, которые ему делала прекрасная Шарлотта при первом вступлении в его комнату.
– Ну, с кем же иначе? Разумеется, с кардиналом Мазарини, – закончила герцогиня Шеврез.
– Герцогиня, – отвечал коадъютор, – очень вероятно, что шапочка будет вознаграждением за это прекрасное примирение. Но согласитесь, хотя я очень спокойно живу в стенах этого замка, кто знает, нет ли в них какой-нибудь слабой стены, куда приложилось теперь чуткое ухо с намерением доложить принцу Кондэ, что предводители Фронды выказывают пренебрежение к милостям двора лишь потому, что в действительности они для них недосягаемы.
– Полноте. Как можно думать, что принцы под замком могущественны, как на свободе.
– Я хорошо знаю свое время, свой двор, парижан и…
– Монсеньор, мне удивительно, что вы сомневаетесь в искренности моих слов, – сказала герцогиня, посмотрев на дочь.
– Знаю и понимаю, что не могли направить ко мне посланниц, более заслуживающих мое доверие, – отвечал Гонди, почтительно целуя руку герцогини. Потом он поцеловал руку ее дочери, задержав в своей руке.
– Следовательно?…
– Ах, герцогиня, спасение государств всегда зависело от ничтожных причин! Маленькие причины производят великие дела. Елена погубила Трою.
– Что вы этим хотите сказать?
– Verba volant! – сказал он на латыни. – Думаю, вы плохо понимаете язык Виргилия, я переведу это восклицание, но прошу вас обратить внимание на то, что я всегда с благоговением выполнял приказания ее величества; особенно когда эти приказания, хотя бы как самые простые желания, были выражены на бумаге.
– Так вам надо слово, написанное рукой королевы?
– Именно так, и вместе с ним ваше ручательство.
– Скептик! Вот вам, – воскликнула Шарлотта, вынимая записку, спрятанную под лифом.
– Злое дитя! Вам хотелось, чтобы я попросил вас, – сказал Гонди.
– Надо же было принять меры предосторожности.
– А вы хотите, чтобы я не убежал из ваших рук?
– Что делать? В Париже скучно без двора. Я была бы в отчаянии, если бы король удалился в Сен-Жермен.
Коадъютор прочел следующие строчки, написанные грубым почерком и очаровательной рукой, не имевшей себе подобной во всей Европе.
"Я не могу поверить, несмотря на прошлое и настоящее, что монсеньор коадъютор не принадлежит к числу моих друзей. Прошу его предоставить мне случай увидеться с ним так, чтобы никто этого не знал, кроме госпожи де Шеврез. Ручательством за его безопасность будет это имя:
АННА".
– Ну что вы на это скажете? – спросили обе женщины, обратив на него умоляющие взгляды.
Гонди хотел было отвечать, но, желая заплатить доверием за доверие, написал следующее:
"В жизни моей не было минуты, в которую я не принадлежал бы вашему величеству. Для меня слишком много счастья в возможности умереть за вас, чтобы думать о своей безопасности. Куда вы повелите мне явиться, туда и явлюсь.
ГОНДИ".
В эту минуту коадъютор переходил Рубикон и совершил это со всеми подобающими правилами честности: он вложил в конверт записку королевы со своей. Не любовь ли внушала ему мысль, что искренность есть самая выгодная дипломатия?
Что бы там ни было, но в тот же вечер он получил записку от герцогини Шеврез:
"В полночь, в монастыре Сент-Онорэ".
Коадъютор надел на себя черный костюм, надвинул на глаза шляпу с широкими полями и прямо из своей часовни спустился по витой лестнице во двор. Ночь была темная, никто в доме не обратил внимания на выход коадъютора; притом же всем были известны его таинственные привычки.
Он поспешно вышел на улицу Сен-Тома, где в те времена возвышался замок Шеврез, а от него шагов через сто стоял монастырь Сент-Онорэ. Это место мало посещалось пешеходами и пользовалось недоброю славою в народе. Но Гонди всю свою жизнь хвастался своей храбростью и отвагой, его трудно было напугать. Прошло не более пяти минут, и показалась тихая тень, как кошка пробиравшаяся к нему.
– Монсеньор, не угодно ли вам следовать за мной?
Коадъютор не сомневался в успехе свидания, узнав в этой тени Габери, пажа королевы. Не для шуток решаются призывать к себе такого важного сановника, такого могущественного бунтовщика, каким он считал себя.
Они прошли в Пале-Рояль через двор, наполненный огромными резервуарами, откуда проводилась вода для фонтанов в саду. Потом отворилась дверь, которая привела их по лестнице прямо в часовню.
Королева сидела в больших креслах, усеянных лилиями. Коадъютор при первом взгляде заметил два стула, указывающие места для людей, которые примут участие в совещании. Но королева была одна, она любезно предложила ему садиться.
– Господин коадъютор, – сказала она самым очаровательным голосом, – ваше согласие прийти ко мне доказывает вашу преданность королю и государству. Не сомневаюсь, что вы из первых присоединитесь к моим усилиям, чтобы потушить смуты, волнующие Париж.
– Я готов к услугам вашего величества и обещаю вам содействие моих друзей.
– Они многочисленны и очень отважны, я знаю это. Прошу вас поверить, что я не останусь неблагодарною.
"Высокомерная испанка, видно, очень нуждается во мне", – подумал Гонди, показывая всем видом бескорыстие и смирение.
– Мои друзья разделяют мой образ мыслей и сочтут за счастье пролить свою кровь для общего умиротворения, – сказал он.
– Притом же это умиротворение очень удобно в отсутствие принцев.
– Конечно, теперь меньше людей, которых надо удовлетворить. За исключением герцога Орлеанского…
– Не говорите о нем, вам известно лучше, чем кому-нибудь, что его высочество верноподданнейший слуга своего короля.
Гонди хотел что-то сказать, но дверь отворилась и вошел Мазарини.
– А, наконец вот и господин коадъютор! Как я рад, что опять вижу вас! Сколько на свете есть людей, которые из себя выходят, чтобы нас разлучить.
– Вашему высокопреосвященству известно, что я употреблял все усилия, чтобы не отставать от вас.
– Как хорошо сказано! – воскликнул Мазарини в поддельном восторге от этих слов. – Не позволите ли мне, ваше величество, нарушить уважение к вам?
– Каким это образом? – спросила Анна Австрийская, улыбаясь.
– Позвольте мне в вашем присутствии обнять человека, к которому я питаю столько же уважения, сколько и любви.
– Вы осыпаете меня своими милостями, – сказал смущенный коадъютор.
Кардинал бросился на него и прижал к своей груди с такой силой, что не будь тут крепкого стула, коадъютор упал бы.