Ведь у нас как? Жизни не изучают, не знают, судят о ней с кондачка, по глупым книжкам или просто так… никак не судят. Есть и такие, которые собственные фантазии о жизни принимают за самую жизнь. А жизнь, господа, дело серьезное, большое дело, требующее не капризов, не фантазий, а такого же серьезного и должного к себе отношения. Так-с.
Он опять мягко улыбнулся одними губами и посмотрел на нее через пенснэ, не будет ли это слишком серьезно для нее. И Лида понимала инстинктом, что он говорил так от какой-то собственной боли, от чего-то мучительно его грызущего и застаревшего.
- Внушают ли нашей молодежи такое отношение к жизни? Набивают ваши головы в этих домах-погребах, в которых точно маринуют вас впрок, да во всех этих пансионах, разною старою, выходшеюся, ненужною для жизни дребеденью, а настоящему методу жизни, практическому, здоровому методу жизни не учат.
- А разве есть такой метод?
- Есть.
- В чем же он состоит?
- А в том, чтобы не брыкаться против жизни, не маскироваться.
- Как это "не маскироваться"?
- А так. Ложные разные навязанные с детства и со школьной скамьи идеи - за хвост и за форточку. Жизнь чертовски усложняется, да и всегда она, впрочем, была сложна. Надо плыть по ее течению.
Лиде вспомнились точно такие же слова Клавдии и жалкий опыт ее жизни.
Стало вдруг тошно, гадко и опять страшно.
- Нет, это не все, - сказала она, испытывая омерзительную дрожь, - мало только плыть по течению.
Она заволновалась.
Глаша шумно внесла корзину белых цветов.
- Смотрите, милая барышня, что вам прислали!
От кого? Ах, от Ивана.
Ее вдруг испугали эти белые цветы, напомнив похороны.
- Отчего так много белых? - капризно спросила она. - Я хочу красных, желтых, голубых. Подайте мне.
Она понюхала цветы, и вдруг опять печаль и ужас стиснули горло. Она покорно опустила здоровую руку, отдаваясь потоку неизбежного. Опять заструилось из окон черное, зыбкое. Она отстранила цветы, напрасно стараясь удержать рвущийся из груди клокочущий крик. Наконец, рыдания, смешанные с дрожью, вырвались наружу. Над ней суетились, приводя ее в чувство.
- Нет, я умру. И цветы белые. Ах, доктор, если бы я осталась жить, я бы знаете что сделала?
Он серьезно посмотрел на нее.
- Я бы сначала заперлась и стала думать над жизнью. Вы, доктор, правы.
Он сочувственно молчал.
- Я бы думала, думала, доктор… Вот так.
Ей казалось, что вся ее жизнь вытянулась в одну мучительно длинную линию. Надо сделать только одно страшное усилие, и вдруг все станет так ясно, так ясно.
Она слабо улыбнулась.
- Оставьте меня, доктор.
Две крупные слезы выкатились у нее из глаз.
- Да? Так я буду жить, доктор?
Он, нахмурив брови, несколько раз качнул головой.
- Теперь да. Это решено.
Но она побоялась поверить и только где-то далеко затаила свое счастье.
Она посмотрела на корзину белых цветов. Нет, это не страшно. Ведь он хотел этим сказать что-то другое.
- Подайте мне их сюда, - попросила она. - Они белые. Отчего?
И она тихо и примиренно плакала, обняв цветы левой рукою.
И слезы в первый раз приносили ей облегчение. Увидев, что в коридоре темно, она попросила:
- Зажгите свет… вот так… И в той комнате, рядом, тоже. Пусть будет везде светло. Я хочу света. Да, я хочу и буду жить. Ведь, папа, да?
XXVII
Пригнувшись сбоку к столу, Боржевский ласково говорил:
- По этой формочке пусть ваша супруга напишет прошение. От труда подыскивать свидетелей мы ее избавили. Ей достаточно будет приложить настоящий частный акт, составленный мною в качестве ее частного поверенного, - и вся мура. Дельце, можно сказать, обломали. К прошению истицы должна быть приложена копия, и уже консистория означенную копию перешлет вам, как ответчику.
Иван Андреевич взял вчетверо сложенный лист и прочел:
"Частный акт.
Жена надворного советника Серафима Викторовна Дурнева, подозревая своего мужа надворного советника Ивана Андреевича Дурнева в преступлении против святости супружеского ложа, поручила мне - частному поверенному поручику в отставке Савелию Максимовичу Боржевскому актовым порядком установить факт его прелюбодеяния.
Следя за г. Дурневым, я 14-го ноября 19** г., удостоверился, что он с женщиной легкого поведения проехал в "Столичные" номера на Варнавинской улице, в дом № 14. Записав № дома и № кабинета, в который они вошли, я отправился за подговоренными ранее свидетелями: тульским цеховым Порфирием Мироновым Кухарниковым и полотером номеров Кузьмою Антоновым Козловским (он же Антонов) и вместе с ними вернулся обратно.
Беспрепятственно дойдя до занимаемого г. Дурневым с его дамой кабинета, мы открыли дверь, которая оказалась незапертой, и вошли все одновременно…"
- Как нелепо, - сказал Иван Андреевич, - "дверь оказалась незапертой". Как этому могут поверить на суде?
Он насмешливо пожал плечами.
- Обычная форма. Сотни прошений проходят ежегодно.
- И всегда дверь оказывается незапертой?
- Вам угодно опять смеяться? - сказал Боржевский, положив руку на документ.
Иван Андреевич вежливо, но настойчиво освободил бумагу от его руки.
- Видите ли, я, конечно, новичок в этом деле, но меня удивляет лицемерие святых отцов, производящих "по всей строгости закона" судебное следствие. Уж если формалистика, то формалистика.
- И смею вас заверить, что следствие всегда производится по всей строгости закона. Малейшее упущение, и свидетели могут поплатиться арестантскими ротами. Суд входит в детали. Ведь это у нас в публике такой легкомысленный взгляд: в консистории, мол, на это смотрят, как на формалистику. Да вот сами увидите. Да и как может быть иначе? Состав суда все протоиереи, бывают и митрофорные.
- И дверь все-таки каждый раз оказывается незапертой?
Иван Андреевич, отложив бумагу в сторону подальше от Боржевского, хохотал, уже не сдерживаясь.
- Смейтесь, смейтесь… Подайте назад бумагу.
- Ну, ну, комедия!.. Так "митрофорные", говорите? Ведь тут же ложь самым откровенным образом бьет в глаза!.. "Которая оказалась незапертою", - прочитал он опять, вытирая выступившие от смеха слезы.
- А, по-моему, тут даже нисколько нет ничего смешного, - говорил Боржевский, глядя боком, и лицо у него стало серо-желтым, - откровенно говоря, духовных лиц даже пожалеть можно. Разве они, конечно, не видят? Служба! Ничего не поделаешь.
- Пожалеть… Служба… - хохотал Иван Андреевич, чувствуя наслаждение от того, что Боржевский сердится.
- А кто вам мешает, господа, вести честный, семейный образ жизни? Захотели нарушить святость брака, так и полезайте в грязь.
- Но протоиереи-то, протоиереи здесь при чем? Ах, эта предательская, никогда не запирающаяся дверь. Ну, ну… что дальше?
- Протоиереи при чем?
Боржевский презрительно-брезгливо смотрел на Ивана Андреевича, и это его смешило еще больше.
- Протоиереи вот при чем: священник вас венчал, он должен и развенчивать.
- Но почему должен непременно священник?
Боржевский придал лицу возвышенно-строгое выражение.
- Слыхали, сказано: "Тайна сия великая есть"? Да вы не смейтесь. А то я не стану говорить. Бога-то все-таки не следует, господа, задевать. Нехорошо, батенька.
- Ну, я не буду смеяться. Объясните.
Ивана Андреевича занимало, что Боржевский пустился в философию.
Боржевский побарабанил согнутыми пальцами по столу.
- Тайна сия великая есть. Что же тут непонятного? Велика и значит: велика. Тайна, то есть означает - таинство… собственно, таинство брака. Это не полбутылки в ренсковом погребе купить. Небось идете к священнику, а не еще куда-нибудь. Не ко мне.
Он сделал еще более строгую и значительную мину.
- А почему? Потому что тут обнажается естество.
- То есть, как это?
- Обнажение естества. Скоту, конечно, все едино, а человеку это не может быть так. Иначе бы все венчались у ракитова куста. У дикарей и то на этот счет есть свой порядок: приходит их шаман и шаманит. Значит, иначе нельзя. Вот к этому и говорится: "Тайна сия великая есть".
Он поднял указательный палец с желтым ногтем.
- Что-то мутно, - сказал, смеясь, Иван Андреевич, - вы - плохой богослов.
- Все может быть. А только вы обратите внимание, что это явление повсеместное. Значит, так надо. Ведь тут корень жизни. "Аз же глаголю во Христа и во церковь". И вот вы приходите к попу: смотри-мол! Я чист перед всеми. Я согласился с нею, она со мной. Венчай - и в отделку. Значит, он выходит как бы свидетель перед людьми и Богом. Так я понимаю? Теперь обратный случай: обет супружества нарушен, тайна раскрыта, а естество остается закрепленным. Значит, выходит: венчай наизнанку. Кто венчал, тот и развенчивает. Гражданская власть этого никак не может сделать.
- Это уж, простите, какая-то черная месса, обедня наизнанку, - сказал Иван Андреевич. - Какое-то кощунство.
- Не кощунство, а обратный ход таинству. И для этого должно присутствовать духовное лицо. "Властью мне данной аз разрешаю". Небось, слыхали? Да уж вы, батенька, лучше не вдавайтесь в рассуждения. Не глупее нас люди жили и живут на свете.
Иван Андреевич продолжал читать в бумаге.
"Вошли мы одновременно".
- "Одновременно" пишется потому, чтобы свидетели не показывали разное. А то нет ничего легче сбиться.
Боржевский вздохнул.
- Теперь пошло в особенности строго. Конечно, никому не охота разыгрывать пустую комедию, а тем более - духовному лицу. Да вот увидите.
Иван Андреевич, чувствуя, что внезапная краска заливает его лицо, быстро читал:
"На двуспальной кровати, стоящей у стены, налево от входа…"
- Ведь это же гадость! - крикнул он.
Боржевский, наморщив нос, нахально улыбался.
- А вы думали, консистории что от вас нужно? Как вы с кем-нибудь чай пили?
Иван Андреевич, местами пропуская наиболее омерзительные строки, жмурясь и отрываясь от документа, продолжал читать:
"При нашем входе этот мужчина, который был не кто иной, как И.А. Дурнев…"
- Я не могу согласиться на это, - сказал Иван Андреевич. - Да и бесполезно. Не могу же я послать эту бумагу для подписи моей жене?
- Отчего же, все посылают, а вы не можете?
Иван Андреевич дочитал "частный акт" до конца.
"Бормоча какие-то извинения, г. Дурнев потушил свет и стал быстро одеваться, а женщина, которая оказалась известной в городе проституткой, живущей (следовал адрес), пыталась углом простыни прикрыть свою наготу, ибо я вновь осветил кабинет, повернув выключатель, помещающийся у двери. Обратившись к г-дам свидетелям с вопросом, ясно ли они видели факт прелюбодеяния г. Дурнева и могут ли они клятвенно подтвердить свои показания, я приступил к составлению сего частного акта".
Далее следовало остальное описание комнаты. Мельком Иван Андреевич прочел, поразившись местами наблюдательности Боржевского:
"Свет падал сверху… Обри крупного рисунка, с заметно выделяющейся фигурою летящей птицы, цвета бордо. Одно большое окно с полуспущенной драпировкой из пестрого кретона с изображением крупной розы, темно-красного цвета… На столе самовар и полбутылки коньяку Сараджева… Все вышеизложенное подтверждаем…"
Следовали каракули подписей.
- Остается в последний раз извиниться за беспокойство, - твердо сказал Иван Андреевич, и возвратил бумагу Боржевскому. - Впрочем, может быть, это можно изложить по-иному?
Боржевский пожал плечами и, стремительно сложив акт, спрятал его в карман.
Чувствуя холодную дрожь в руках и особенный мучительный восторг отчаянной, последней, как ему казалось, решимости, Иван Андреевич смотрел на Боржевского.
Тот, усмехаясь, встал.
- Вот тут всегда будет лежать… Попрыгаете, батенька, вернетесь.
Он похлопал себя по карману.
- Эх, напрасно вы так. - Конечно, документ этакий… для дамского чтения неприятный, но в иных случаях и это на руку. Как-то после этого человек становится уже неприятен. Воображаешь его в таком виде, отчуждаешься от него. А вам чего же больше надо? Ведь прежнего уже не вернешь, да и незачем. Чем решительнее разорвать, тем лучше. Тут, батенька, тоже есть свой смысл. Премудрость! Пока разные эти там разговоры, все это то, да не то. А как прочтет такой документик, вся эта самая наглость сама за себя говорит. Конечно, нет спора, неприятно.
- Ведь это какое-то организованное надругательство над святостью прошлого чувства, прошлой связи, - сказал Иван Андреевич. - Кому и зачем это надо?
- Вот мы будем с вами еще эти вопросы разбирать. Кому-нибудь, значит, да надо. На отделку выходит. А, по-моему, как раз, в самую точку. Это и есть правильное расторжение: то был святой брак, а теперь, выходит, святость нарушена. А без того чем бы вы доказали, что она нарушена?
- Так ведь это же и есть надругательство! Обращение святого, интимного в мерзость, в грязь.
- Кто чего ищет. Церковь тут ни при чем. Она бы хотела, чтобы браки никогда не расторгались.
- Да, но если это необходимо?
- Тогда они расторгаются по всей форме. Это, батенька, дело не шуточное. А вам бы только по губам помазать?
Он надулся от важности.
- Хотя, конечно, ваша супруга может подписать и не читая, но только, разумеется, могут возникнуть неудобства на суде во время разбора дела… Многое зависит от состава суда. Бывает совсем легкое разбирательство. Как взглянуть. Иной раз все прошение на суде от строки до строки читается, предлагаются подробные вопросы. А то бывает, что и вовсе не читают.
Боржевский отстегнул осторожно борт сюртука, вынул не спеша бумагу и положил ее на стол.
- Так будет лучше, поверьте! Эх!
Он сочувственно покивал головою, вынул табакерку и развернул свою цветную тряпку. Глаза его заслезились.
- Смотрю я на вас и не пойму вас никак. Выходит так, что вы любите вашу жену. Зачем же вы тогда хотите разводиться? Я понимаю: если любишь, все это проделать тяжело. А если нет, то какое же может быть сомнение? "Ей будет тяжело!" Скажите на милость! Да вам-то что? Что она такое для вас? Вы должны думать о другой. Ведь вы любите Лидию Петровну. Кстати… мм…
Он понизил голос.
- Я хотел все вас спросить. Неужели это правда? Тут говорили…
Он покачал головой.
- Ах, ах, ах! Ну, и тряпка же вы, простите, мой дорогой! Тут нужно думать о будущем, о новой жизни… Как-то встретил я Петра Васильевича…
Он презрительно усмехнулся.
- Конечно, человеческая слабость. Я вот что вам скажу; вот чернила, перо. Садитесь и пишите вашей супруге. А я пойду мимо, на почте сдам. И готово дело.
Лицо его осветилось неприятным участием. Так как Иван Андреевич ничего не отвечал, он начал прощаться. Его маленькая фигурка в черном новом сюртуке выражала брезгливость и неодобрение.
- Н-да… - говорил он в передней. - Народ пошел. И так плохо, и этак. На что, кажется, проще вопрос? О, Господи!
Он махнул рукой и, кажется, что-то спросил, но Иван Андреевич его не слушал.
Отвратительный, сложенный вчетверо лист белел на столе.
"Я сойду с ума, - подумал Иван Андреевич. - Господи, Сима!"
Постояв еще немного в нерешительности, Боржевский вышел.
- Подлец я, подлец! - сказал вслух Иван Андреевич.
Смутным чутьем он понимал, что уже перестал владеть обстоятельствами и что пойдет и совершит все до конца, как бы оно ни было гнусно.
Вечером, вернувшись от Лиды, он писал письмо Серафиме:
"Дорогая моя! Я не нахожу теперь ничего лучшего, как во всем откровенно исповедаться тебе. Кажется, я запутался. Жизнь является для меня сейчас прямо-таки невыносимым бременем. Мой брак с Лидой для меня сейчас прежде всего - долг. Это не значит, что я не люблю ее. Но что-то перегорело внутри. Я не знаю, кто во всем виноват: она ли, я ли, или обстоятельства. Сейчас ее жизнь больше не в опасности, но и сказать, что она прежняя, тоже нельзя.
Я должен спешить с известными формальностями. Скоро ты получишь форму прошения с частным свидетельским актом. Прошу тебя подписать, не читая. Так надо. Не расспрашивай. Гнусность! Я думаю, что ты достаточно доверяешь мне, чтобы исполнить мою просьбу.
Если несчастна ты, то, верь, что несчастен и я. Меня интересует сейчас только одно: сам ли я таков, что не умею устроить счастья своего и окружающих меня, или, вообще, такова жизнь и, в частности, мои обстоятельства. Умеют же как-то устраиваться другие! Ничего не понимаю.
Итак, еще раз: подпиши, не читая, то, что будет прислано, прости и, если можешь, будь как-нибудь счастлива. Это бы меня утешило.
Твой любящий тебя Иван".
На другой день он выслал ей для подписи все бумаги.
С тех пор у него было такое чувство, точно он попал в глубокий, стремительный водоворот и его затягивает воронкой вниз.
XXVIII
Лида, когда к ней вошел сегодня Иван Андреевич, по обыкновению, сидела в кресле у окна. Но кресло было незнакомое, странно высокое, с большой спинкой.
- Я на колесах! - крикнула она и повернула, взявшись здоровою левою рукою за одно из больших колес с боку. - Эту игрушку мне купил папа.
Она сделала крутой поворот и бесшумно выехала на середину зала. Правая парализованная рука как всегда неприятно-неподвижно лежала у нее на коленях. Глаза неестественно смеялись, но щеки были мертвенно бледны и волосы тщательно причесаны.
Сделав еще несколько поворотов по комнате, заставляя катающееся кресло объехать вокруг, она подъехала к Ивану Андреевичу.
- Ну, теперь поцелуй.
Она подставила ему по-детски щеку.
Печальный, он поцеловал ее в щеку, потом в губы.
Его беспокоила мысль, что она навсегда останется в таком психическом и физическом состоянии.
Сегодня Лида была к тому же особенно оживлена, что указывало на то, что вечером ее опять ожидает истерика.
- Неужели я никогда не буду в состоянии больше тебя обнимать? - спросила она капризно и тотчас же засмеялась. - Я буду тебя обнимать вот так… одною рукою. А передвигаться можно и в кресле. Правда ведь?
Ей хотелось, чтобы он разделял ее настроение.
- Пожалуйста, только без печальных мин. Знаешь, как странно: сегодня мне так определенно показалось, что я стала какая-то совсем другая… Точно какая-то дурочка. Я боюсь даже, не сошла ли я с ума. Мне вдруг припомнилась наша старая яблоня, которая посохла вся, кроме одной веточки, и я подумала: какая эта яблоня все-таки счастливая. Понимаешь, как странно: сегодня мне так определенно показалось, что если бы ото всей меня осталось бы в живых, например, один только глаз, или одно ухо, или даже всего только эта рука, - я бы все-таки страстно желала жить. Вот так…
Она взяла Ивана Андреевича за руку.
- Я бы ощущала твою руку и была бы счастлива.
Отвернувшись, она вытерла слезы.
Долго прозвонил звонок.
- Кто это? - заволновалась она.
- Клавдия Петровна, - осторожно доложила Глаша.
И тотчас же в комнату ворвалась Клавдия. Она была вся жутко черная от черного платья и такой же шляпы.
Увидев Ивана Андреевича, она на мгновение смешалась, потом все-таки кинулась к Лиде и страстно обняла ее.