Лида смотрела на нее с суеверным страхом. В ней поднялось неопределенное неприятное воспоминание. Нехотя она ее поцеловала и сухо-враждебно сказала:
- Здравствуй.
Клавдия на мгновение оторвалась от нее и церемонно поклонилась Ивану Андреевичу. Глаза ее внимательно остановились на нем.
Из деликатности он вышел.
Клавдия взяла Лиду за руки и долго с затаенным наивным страхом смотрела ей в глаза.
- Как ты решилась, Лида?
Лида не знала, что ей сказать. Ее присутствие мучило ее. Вдруг отчетливо вспомнилось это гадкое ночное посещение: офицерская фуражка с желтым околышем, Сергей Павлович, фотография Бланш, пощечина.
Она устало закрыла глаза.
- Тебе тяжело вспоминать?
- Не надо об этом говорить, - попросила Лида.
Она понимала, что Клавдию привело к ней одно любопытство, и не знала, как избавиться от нее.
- Что у тебя нового? - спросила она и тотчас же испугалась своего вопроса.
Наверное, Клавдия скажет сейчас какую-нибудь пошлость. Она почувствовала мурашки в онемевшей руке. Ей хотелось крикнуть: "Уйди!"
Клавдия сделала страдальческую мину:
- Ах, что может быть у нас нового? Это-то и ужасно, что нет и не может быть ничего нового. Я так сочувствую тебе…
Она многозначительно пожала Лиде руку.
- Отчего она у тебя такая неподвижная?
- Так.
В глазах Клавдии опять мелькнул наивный животный страх. Она оглянулась и внимательно оглядела стены, точно на них тоже было написано что-то страшное. Потом с любопытством посмотрела на Лиду. Глаза ее сузились. Пригнувшись к самой ее щеке, она спросила:
- А это очень страшно, Лидуся?
Лида отрицательно покачала головой. Клавдия замолчала; очевидно, думала о чем-то своем. Потом Лида почувствовала, как ее ресницы дрогнули на ее щеке.
Она подняла комочек платка к глазам, и вдруг ее полные короткие руки обвили шею Лиды.
- О чем ты? - спросила Лида.
- Какая ты счастливая, Лидка.
- Я? Счастливая? Но почему?
- Ты можешь все. Ты не знаешь колебаний. Если бы я только могла, как ты…
Она не договорила.
- Ах, эта ужасная жизнь… Ты можешь больше, чем кто-либо, сейчас понять меня. Я тоже сейчас близка к тому же самому… Так близка, но только…
Она в упор, зловеще поглядела на Лиду. У нее были какие-то новые, нехорошие мысли.
- Это так… пройдет у тебя, - сказала Лида, стараясь освободиться от ее объятий и чувствуя неприятную дрожь в теле.
- Или… или я что-нибудь сделаю с ним… с Сергеем.
Клавдия сидела выпрямившись. Лоб ее был угрюмо нахмурен.
Пальцами она рвала и дергала платье.
Лида с трудом превозмогла в себе мучительное чувство тошноты. Ей казалось, что еще мгновение, и она дико закричит ей, чтобы та убиралась. Лихорадка била ей плечи и хотелось безумно и неутешно рыдать.
- Знаешь, я сегодня что-то устала, - сказала она, стискивая зубы. - Ты меня извини.
- Да? Я сейчас уйду.
Но она продолжала сидеть. Лида ее ненавидела.
- Я потребую развода, - наконец, сказала Клавдия. - Не правда ли, это будет самое лучшее? Как ты думаешь?
Лида не отвечала. Ей было ужасно, что все ушли и оставили ее на произвол этому гадкому, вульгарному существу.
- С какой стати ты обо всем этом рассказываешь мне? - вспылила она. - В таких вещах нельзя давать советы.
- Ты, я знаю, презираешь меня, - сказала Клавдия покорным голосом. - Я сама себя презираю… За отсутствие решимости, кривлянья, позу… Ах, Лидка!
Она заломила руки.
- Если вспомнить, какими мы были чистыми, хорошими, когда были девушками… Впрочем, ты и теперь осталась такою же… Мужчины нас портят… О!..
Она судорожно передернула плечами, точно вспомнила что-то отвратительное.
- Как я презираю этих мерзавцев… Конечно, по всей вероятности, есть исключения… Прости, я сейчас уйду.
Она встала с места, но медлила уйти.
- Я гадка себе, но это они сделали меня такою гадкою.
У Лиды шевельнулась на мгновение острая жалость к этой маленькой, потерянной женщине, но она боялась сделать движение. Вместе с темным ужасом поднимались из глубины рыдания.
Она была еще слаба, чтобы реагировать на жизнь.
Вдруг она заметила в дверях мелькнувшую фигуру Ивана.
- Иван! - позвала она почти с отчаянием.
Он вошел, и ей показалось, что от его фигуры распространяется свет.
Она протянула к нему здоровую руку, и все ее существо разом потянулось к нему. В глазах стало темно. Потом прорвались слезы.
Беспомощно и сладостно она рыдала на его руках. Потом оглянулась.
- Она ушла? О, Иван!
Она долго смотрела ему в его серые, такие наивные и строгие, такие честные глаза.
- Ты - ребенок, - наконец, сказала она ему. - Я это как-то вдруг поняла… Но поди скорее, проводи Клаву… Мне надо тебе потом так много чего-то сказать…
Она судорожно притянула его к себе.
- Ну, посмотри еще… Я тебе сделала много зла… Но этого больше не будет… Я вдруг как-то поняла тебя… Но иди, иди… И извинись: она такая, в сущности, бедная… С ней творится что-то… Я не знаю… Как-нибудь потом… Но поди…
Она блаженно улыбнулась. И, пока он выходил, с невыразимым восторгом смотрела на него, следя за каждым его движением. Он казался ей совершенством.
- Иван! - слабо сказала она, любуясь звуками его имени, которое казалось ей божественным. - Иван…
О, скоро ли? Право же, она не переживет тех минут, пока он вернется.
И вдруг пальцы ее парализованной руки слабо пошевелились. Она сделала изумленное движение и разогнула руку.
И только левая парализованная нога оставалась неподвижною по-прежнему.
Клавдия одевалась в передней, глотая слезы.
- Как она изменилась! Как она изменилась! - твердила она, не глядя на Ивана Андреевича, с которым вообще держалась сухо и сурово.
Он подал ей муфту.
- Благодарствуйте, - сказала она почти враждебно.
Не взглянув на него и низко наклонив голову, она направилась к двери.
Когда он вернулся к Лиде, та посмотрела на него широко раскрытым, детски изумленным взглядом.
- Что? - спросил он ее невольно.
- Так.
Она помотала по-детски головой.
- Много. У меня вдруг сжалось сердце за Клаву. Знаешь, она была сейчас удивительно странная.
И Лида старалась, мучаясь, уяснить себе, что ее так поразило сегодня в Клавдии, и никак не могла этого сделать.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
I
В квартире Юрасовых уже давно не разговаривали.
Сергей Павлович боязливо приходил и тотчас же запирался в кабинете.
Клавдия лежала или сидела у себя. Изредка Сергей Павлович видел ее с растрепанными белокурыми кудряшками на лбу, красную, распухшую от гнева и слез, в небрежно надетом капоте. Она смотрела ему вслед, точно обдумывая или решаясь на что-то.
Даже обедали они обыкновенно теперь врозь.
Тем более его поразило, когда горничная Дуня сказала ему сегодня:
- Обедать пожалуйте в столовую.
- Что это значит?
- Так приказали барыня.
- Барыня мне не может приказывать.
Она фамильярно усмехнулась, и ее улыбка означала:
- Нет, может.
- Скажи барыне, что я буду обедать здесь.
Через минуту она вернулась.
- Барыня велели вам передать, чтобы вы беспременно шли в столовую.
Щадя его, она сказала это, опустив глаза, серьезная и официальная. Он задохнулся в предчувствии скандала и, опустив голову, грустно ответил:
- Хорошо, приду.
Но пошел не сразу. Его интересовало, что скажет ему и что сделает с ним жена и как он должен вести себя с ней.
И как всегда и во всем, он и теперь заставал себя врасплох и совершенно неподготовленным.
- Ах, черт, что ей нужно? Ах, черт…
Он бегал по комнате и тер себе беспокойно лоб. Потом подошел к зеркалу и стал смотреться. В последнее время, когда он беспокоился, у него появлялись два некрасивых пятна на щеках под глазами. Это к нему не шло.
- Черт знает, что такое! - возмутился он и с отвращением швырнул головную щетку.
Потом еще раз внимательно всмотрелся в лицо, подкрутил усы и, как был, не собравши мыслей, пошел в столовую.
В дверях он сразу же наткнулся на пристальный взгляд Клавдии, которая сидела за столом на обычном месте.
"Что ей нужно от меня? - опять ужаснулся он, видя ее старательно одетой и причесанной. - Она что-то задумала".
Вдруг ему показалось, что она начнет с ним серьезный разговор на тему, что "дальше так жить нельзя и надо придти к какому-нибудь окончательному решению". Женщины так любят говорить на тему об "окончательных решениях".
Сделав болезненно-кислую гримасу, он сел. Она величественно-холодно усмехнулась и налила ему супу.
- Кажется, достаточно продолжать играть эту глупую комедию, - сказала она негромко.
Это была только прелюдия. Он молчал, выжидательно-брезгливо усмехаясь.
Суп был раковый, его любимый. Ели молча. Пирожки с вязигой. Глупо: точно в именины.
Он еще раз с недоумением посмотрел на Клавдию. Но она только сохраняла по-прежнему величественно-холодную мину. Что она задумала?
На второе подали пельмени по-сибирски. Он даже покраснел. Что это значит? Она решила ухаживать за ним?
- Почему тарелки не гретые? Разве вы не знаете, Дуня, что барин любит гретые тарелки? - сказала Клавдия грубо.
Дуня хотела взять посуду переменить.
- Оставь! - возмутился Сергей Павлович. - Комедия!
Ему хотелось швырнуть салфетку, завыть не своим голосом и убежать.
- Какую и в чем вы тут видите комедию? - спросила Клавдия по-французски, с тем же надменно-холодным выражением глядя на него в упор. - Я бы просила вас выражаться при прислуге осторожнее.
Дуня унесла посуду.
- Да черт его… Не хочу… Что все это значит? - кричал Сергей Павлович. - Прошу меня оставить в покое со всем этим новым вздором. Что это за парадные обеды? Если так, я буду ходить в ресторан.
- В ресторан ты ходить не будешь.
Он разинул рот.
- Что-о? Да ты, скажи, с ума, что ли, сегодня сошла?
Он видел, как неровно дышала ее туго стянутая, миниатюрная грудь и менялось лицо.
- Да, - сказала она, кусая губы, и вдруг стукнула кулаком по столу, попав нечаянно по вилке. - Ай!..
Поднеся ушибленную руку к губам и дуя на кулак, она продолжала:
- Я желаю кончить эту нелепую жизнь. Вот что я тебе скажу.
Она запнулась, и лицо ее приняло странно-стыдливое выражение, которое сделало ее похожею на девушку.
- Я хочу нормальной семейной жизни. Вот тебе мое последнее слово. Иначе…
Она побледнела и упавшим голосом докончила:
- Тебе будет плохо.
Не выдержав, она расплакалась. Это лишило его возможности рассмеяться. Он вынул портсигар и закурил.
- Ты куришь сейчас после супу… Как это вежливо!
- Но я не хочу есть, - сказал он. - И вообще я плохо понимаю происходящее.
Господи! Что это такое? Нормальная семейная жизнь… Раковый суп…
- Тарелок не надо, Дуня… Можете идти…
Когда Дуня притворила плотно дверь, Клавдия продолжала:
- Да ты плохо понимаешь происходящее. Я это вижу. Я вчера была у Лиды и позавидовала ей: она имела мужество отравиться. Но только ты не беспокойся: я не отравлюсь… Да, ты очень плохо понимаешь происходящее и, менее всего, то, что происходит у вас… в вашем доме… Я не хочу этого больше, не хочу…
Отшвырнув с силой тарелку, так что остатки супа выплеснулись на скатерть, она упала головой на руки и стала громко рыдать.
- Не хочу, не хочу… Я убью себя, убью тебя… Я тебе что-нибудь подсыплю, отравлю. Ты - негодяй, хулиган…
Скрежеща зубами, она оторвала лицо от стола.
- Зачем, зачем я вышла за тебя? Какой же ты мерзавец! И это называется мужчина! Его жена, как проститутка, принимает у себя гостей…
Он вскочил, опрокинул стул. Ему хотелось кричать на нее, ударить ее.
- Смотрите, какая наглость! Она на меня же валит.
- Но кто этого хотел? Кто ставил условия?
- Я ставил условия для себя, - кричал Сергей Павлович. - Я не мог тебя к этому принуждать. Это было бы глупо.
- А, "это было бы глупо"! Значит, вам угодно было получить свободу только для себя? Это, по крайней мере, справедливо. Если, мой милый, ты, то, разумеется, должна же и я! После этого не только мерзавец, ты - шулер. Но мне больше не нужно твоей фальшивой игры. Я ставлю вопрос ребром. Ты вспомни наш первый разговор на эту тему. Ты помнишь, что я сделала тогда, в первый раз, когда ты сказал мне, что сохраняешь за собой право любить других женщин и сходиться с ними? Я заплакала тогда…
Клавдия всхлипнула и приложила платок к глазам.
- Но я была глупа. Во мне родилась тогда злоба, и я подумала, что буду тебе в отместку делать то же. И я мстила, мстила тебе! Если женщина это делает, она всегда мстит… Да, я была глупа. Я должна была тогда же ответить тебе по достоинству дать тебе по физиономии.
Сергей Павлович представил себе ряд ее романов после замужества с ним и, в особенности, последний со штаб-ротмистром Бутцко, и ему стало смешно.
Она заметила мелькнувшую в его лице циничную усмешку.
- Знаешь: ты - подлец! Ты - форменный, рафинированный подлец.
Он стоял, продолжая усмехаться. Вдруг она грудью сделала движение к нему. В страхе он попятился.
Ее глаза стали круглыми; на мгновение она подняла зрачки кверху и остановилась в странной позе, прижав руки к верхней части груди, точно созерцая что-то в вышине. Постепенно ее лицо осветилось восторженным блеском.
Он в ужасе смотрел на нее. Уж не сошла ли она с ума?
- Сереженька! - сказала она вдруг прерывающимся тихим голосом, продолжая не сводить глаз с какой-то точки наверху. - Дорогой мой, любимый, прежний… Понимаешь? Сереженька!
Радостный свет шире и шире раскрывал ее глаза.
- Не этот…
Она, сдерживая слезы, мотнула отрицательно головой.
- А тот… Понимаешь? Сереженька…
Она перевела на него по-прежнему широко раскрытые, удивленные глаза, точно стараясь увидеть за ним другого, прежнего. Сергей Павлович почувствовал волнение. Что-то знакомое, далекое, близкое и теплое мелькнуло на мгновение.
Она подошла и положила ему влажные от слез руки на плечи.
- Сереженька, - продолжала она, и улыбка в ее лице сделалась просительная и жалкая.
Больше она не прибавила ничего и только покачала головой.
Сергей Павлович почувствовал, что еще мгновение, и он разрыдается, как мальчишка.
- Ах, черт! - сказал он, ероша стриженную голову. - Что все это значит? И что такое значит: Сереженька? Если бы ты чаще называла меня, как теперь, то, наверное, не было бы таких сцен. Пусти меня, пожалуйста. Я вовсе не хочу и не хотел ссориться с тобой. Ну? Кажется, больше ничего?
Она тихо опустилась в углу на стул. Он стремительно вышел в коридор, не понимая, что, в сущности, случилось, и в то же время сознавая, что произошло что-то огромное, бесконечно важное. Он презирал себя.
В коридоре он остановился и, негодуя, сам себе показал кулак.
II
Вдруг Сергею показалось, что он и в самом деле виноват перед Клавдией. Перед ним стояло ее лицо, озаренное светом чистых воспоминаний.
Ему стало страшно. А что, если он действительно попросту развратник? И никакой, на самом деле, нет и не может быть свободы любви? И, может быть, вдобавок это именно он сам развратил ее.
Может быть "этого" женщине нельзя? Почем он знает?
Тогда он начинал думать о себе, о Бланш, об ее чулках, которые оставляли наверху над собой розовые кусочки тела, когда она, вольтижируя, быстро поворачивалась на лошади, раздувая розеткой короткое платье наездницы, об ее серо-голубых, точно стеклянных, с большими загнутыми черными ресницами глазах, в которых нельзя было никогда уловить никакого выражения. Черт! Все равно.
Важно то, что если он захочет поставить себе честно и прямо вопрос для чего или, вернее, для кого он сейчас живет, то ответ будет один, донельзя глупый и сумбурный:
- Для Бланш.
Эти месяцы он живет только для Бланш, чтобы видеть, как она "вольтижирует" с громко хлопающим бичом в розовых, крепких, ароматных руках, и потом в ее тесной уборной за туго натянутою парусиновою перегородкой, где пахнет близостью конюшни и губной помадой, без конца целовать ее пальцы, которые она со смехом у него вырывает, говоря на ломаном русском языке:
- Для чего так страстно? Какой надоедливый, право. Вот я не понимаю.
И потом больше всего смотреть в ее неподвижные стеклянные глаза.
Это было глупо, но это было так. И если бы ему сказали, что из его жизни вдруг исчезнет эта глупость, то он был бы бесконечно несчастен.
Что это такое было? Этого нельзя или можно? Почем он знает?
Опять он думал о Клавдии. Конечно, она права. Это разврат. Ах, ax!..
Все эти теории одна глупость! "Сереженька"… Как она это хорошо сказала! Она страдает, а он - подлец, развратитель, и никакой свободной любви нет! Все это вздор, теории… Ах, ах…
Он бегал по своей комнате, хватался за голову.
- Развод? Да, в самом деле! Какое простое средство.
"Сереженька"… Как она это хорошо сказала! Она страдает, а он - подлец, развратитель, и никакой свободной любви нет! Все это вздор, теории… Ах, ах…
Жениться на Бланш… Но в этой мысли было опять что-то смешное: "Для чего так страстно? Какой надоедливый, право"… Все это было хорошо по соседству с конюшней. Может быть, это гнусно, но это так. Сделаться мужем наездницы. Ездить за нею из города в город или же как? Какой вздор!
Выходило, что Бланш была необходима, чтобы бегать за нею, следить издалека, сохнуть, страстно добиваясь своего, но в жены она не годилась. И это был уже, действительно, один голый, откровенный разврат.
Ну, хорошо, разврат! Черт! Пусть будет разврат. Но если он не может? Пустить себе пулю в лоб? Не может он, чтобы не видеть Бланш.
Не видеть Бланш? Одно это предположение может быть только смешно. А если так, то и нечего ломаться.
Когда это стало для него ясно, он немного успокоился.
Но Клавдию ему было болезненно жаль. Да, но жалость не есть любовь. Любил ли он ее когда-нибудь? И что такое вообще значит "любить"? "Любит" он Бланш или не любит? Любил ли он Клавдию? Вернее, так… баловался… ухаживал. Но тогда же ведь это, значит, с его стороны было преступление?
Он начинал припоминать разные подробности первых встреч с Клавдией. Нет, конечно, любил. Тогда когда же "перестал" любить? И отчего?
Нет, никого никогда не любил… ни Клавдии, ни Бланш теперь не любит! Просто: чувственный негодяй. И черт со мной.
Но Клавдия… Как же быть с нею?
Стук в дверь. Это - она.
- Войди. Это ты?
- Да, это я…
Она тихо садится на стул у двери, точно не смея войти.
- Сережа, что мне делать?
- Как что? Почему ты это меня спрашиваешь?
Он начинает метаться по кабинету.
- Не надо лжи, Сережа! Не надо!
В лице опять эта новая серьезность и страдание.
- Я поняла, Сережа, что так нельзя. Мне страшно. Я боюсь, что сойду с ума.
- Это тебя, может быть, расстроил случай с Лидией Петровной?
- Может быть… Не знаю…