Но в ее лице были тогда только преданность, страдание и любовь.
Как ее смели арестовать? Он начал беспокойно метаться по постели.
… Девушка стояла над ним и тревожно говорила:
- Нехорошо, барин, нехорошо. Вот у вас опять температура.
Лицо ее было в красных пятнах. Глаза заплаканы.
- Вот теперь вам опять хуже. Смотрите: повязку свою сбили набок.
Он улыбнулся ей.
- Я спал.
- Как же… Коли будете себя так вести, я никогда не стану с вами разговаривать. Лежите, коли так, и молчите… Сейчас доктора придут.
Она замолчала, точно не решаясь еще что-то прибавить.
Он вопросительно посмотрел на нее.
- Лежите уж.
Громко разговаривая, вошли два доктора.
Их заботило внезапное повышение температуры. Они долго переговаривались об этом обстоятельстве.
- Вас что-нибудь волнует? - спросил главный доктор и внимательно уставился через очки.
Сергей Павлович понимал, что у этого человека есть нехорошая затаенная мысль. Ему хотелось крикнуть доктору, что он - сыщик. Но он сдержался и сказал, неприязненно усмехнувшись:
- Какое это имеет отношение к медицине?
- Такое, что вам не следует теперь волноваться, - сказал сухо и резко помощник.
Оба эскулапа внимательно и выразительно посмотрели друг на друга.
- Ваша рана нанесена, по заключению врачей, не вами самими, - сказал старший. - Что вы можете нам сообщить по этому поводу?
- То, что эта ложь меня возмущает…
Сергей Павлович закрыл глаза и добавил чуть слышно сквозь зубы, хотя ему хотелось крикнуть:
- Кому понадобилась эта клевета?
- Пусть войдет, - сказал главный доктор помощнику.
Послышались в коридоре шаги, и вошло несколько человек, в том числе один в полицейской форме.
Сергей Павлович болезненно пошевелился. Потом ему стало смешно.
Кто и что может сделать Клавдии, если он этого не захочет? Черт знает, какое нахальство! Это их личные супружеские счеты! Скажите! Они решили заступиться за него! Интересы общества! Как громко!
Молодой человек посредственного вида, с пробором посредине головы a la tango, раскрыл черный, вдвое согнутый портфель и, видимо, приготовился спрашивать.
- Да, я сам, - сказал на его вопрос Сергей Павлович. - Не считаю нужным давать отчета; впрочем, я сделал это потому, что мне изменила любимая женщина.
- Ваша жена?
- Нет.
- Вы можете представить какие-либо доказательства?
- Но зачем?
- В данный момент следствие на основании медицинской экспертизы привлекло к ответственности вашу жену.
Сергей Павлович по привычке хотел выразить недоумение пожатием плеча и вскрикнул от боли.
- Это - физическая боль, - сказал главный доктор. - Необходимо окончить допрос.
Сергей Павлович вспомнил о письме Бланш.
- Там… мое платье, - попросил он.
- Вас беспокоит содержимое его карманов?
Следователь с готовностью полураскрыл портфель.
Вдруг сделалось необъяснимо худо. Поднялись невыразимые боли в боку.
Младший доктор взял пульс.
- Желательно окончить допрос, - сказал он.
Сергей Павлович отрицательно покачал головой.
- Там… лилового цвета письмо… цвет отставки… Прочтите…
Сделав последнее усилие, он добавил:
- Глазовский…
И тотчас закрыл рот пальцами.
Ему казалось, что он говорит не то, что надо. Начался бред.
VI
- Интересы общества! Скажите!..
С этой мыслью Сергей Павлович очнулся вновь. На теле была неприятная испарина. В платок он опять начал кашлять кровью.
Но теперь ему казалось, что он уже очнулся окончательно.
Вошла миловидная сиделка и пустила электричество. Теперь она была строгая, неразговорчивая и держалась в стороне.
Сергей Павлович вспомнил, что забыл попросить докторов о разрешении побриться.
- Пупочка! - позвал он ее. - Вы на меня обиделись?
Он видел, как она вспыхнула и сделала упрямое лицо.
Дело идет на лад. Он щелкнул языком.
- Бомбошечка, подойдите ко мне.
- Какие вы неугомонные! - Верно, вы всегда были такие. За это вам и досталось. Сознайтесь.
- Послушайте, лучший цветок из садов Озириса, эта клевета не идет к вашим коралловым губкам.
- Что вы такое говорите? Я вас не понимаю, - сказала она печально. - Вы это говорите барышням.
- Вы лучше всякой барышни. Только не повторяйте, прошу вас, докторской лжи.
- Неужто вы сами? Ах, Господи!
Помолчав, она прибавила:
- Сергей Павлович… Это наш ординатор… давеча, я сама слышала, говорили: "А, может, и впрямь… ежели он стрелял, неплотно приставивши дуло"… Только теперь сказывают, что у вас идет на поправку.
Она стояла, скрестивши полные руки на животе. Какой у нее красивый голос. Боже, как безумно хороша жизнь!
- Как вас звать? - спросил он и вдруг испугался, что она назовет какое-нибудь вульгарное имя.
Но она поправила кокетливым жестом косынку и, быстро взглянув на него, сказал:
- Надежда.
И, откидывая пышноволосую голову и выгибая грудь, пошла к двери. В дверях она остановилась и нарочно поправила пышный бант назади. Она хотела, чтобы он полюбовался ее спиной и бедрами.
"Я буду жив, - подумал он, чувствуя знакомый внезапный толчок в груди, и приятная теплота залила ему тело. - Какое счастье и радость жизнь".
Ему захотелось встать, пойти, двигаться, кричать от восторга и плакать.
"Милая! - шептал он беззвучно, наблюдая девушку. - Ты хочешь, чтобы я смотрел на тебя. Я молюсь тебе, моя жизнь, моя Надежда!"
Она обернулась и, держа руки в боки, кивнула ему приятельски головою.
- Ну уж, лежите! Закройте ваши глазки, а то опять полезет температура.
Она ему говорила: "глазки", точно он был маленький, а она большая-большая. И ему хотелось бы поймать ее подвижную, белую, заботливую руку и с признательностью поцеловать.
- Извольте же лежать! - повторила она капризно и топнула ногой. - Ну!
Он кивнул ей головой и блаженно закрыл глаза.
Право, жизнь вообще недурно складывалась для него. Если рассудить строго, то ведь он сейчас был, пожалуй, в явном выигрыше. Все разрешилось так ясно и просто.
И что могла Клавдия сделать другого, как не выстрелить в него? Что ей оставалось? Объясняться и объясняться с ним без конца?
И что мог сказать ей нового тогда он, когда вошел?
Такие вещи разрешаются всего проще таким образом, как сейчас.
Как хороша жизнь!
Конечно, ему сейчас не хватает многого. Прежде всего, сигарет.
Он постучал нетерпеливо ложкой по стакану.
- Курить нельзя? Спросите! - приказал он девушке. - Пупочка, куда же вы ушли? Вы сейчас же приходите. Сидите здесь.
Он показал ей на кровать.
- Здесь нельзя. И курить вам тоже нельзя.
- А что же мне можно? Поцеловать вашу ручку можно?
- Я простая. Наших ручек не целуют.
- Будто бы!
Он настойчиво протягивал ей свою.
- Лежите, а то уйду.
- Закрыть глаза?
- Да.
Она сделала смешно-строгое лицо. Он закрыл веки.
- Только не уходите, - попросил он.
"Я же хотел думать, - вспомнилось ему, - и не думаю… О чем я думал? Кажется, о Клаве…"
И его мысли, бессвязно путаясь и переплетаясь, опять потекли. Он думал о том, что Клавдия была в сущности всегда с ним несчастна. Да, он был слишком легкомыслен. Он не задумывался над тем, что переживает она.
- Она соблазнилась легкостью его философии, но эта философия не для нее. - Ему начали рисоваться мрачные картины ее ареста.
- Где она? - спросил он вдруг.
Вероятно, девушка думала, что он бредит, потому что не ответила ему ничего.
- Я спрашиваю: где моя жена? - повторил он громче и открыл глаза.
- Не думайте, - посоветовала девушка. - Ее не обидят.
- Нет, ее обижают, - сказал он, превозмогая слезы. - Ах, какое несчастье, несчастье! - повторил он, вдруг сознавая весь ужас происшедшего. - Я - негодяй, Надя. Вы понимаете это? О, что я сделал! Я всю жизнь жил, не думая, Надя. Это ужасно! Это прямо-таки ужасно!
Он в тоске протягивал к ней руки.
- Сейчас вы больны. Сейчас вам не надо думать.
- Нет, нужно, Надя, нужно. Человеку всегда нужно думать. И вот я сейчас так хорошо понимаю всю трагедию. Она так и сказала: "Знаешь, ведь это не комедия, а трагедия". А я расхохотался.
Он смотрел на нее расширенными от ужаса глазами и силился привстать.
- Лежите, лежите! - укладывала она его.
- Ах, пустите меня, Надя! Я не достоин жить. Я сорву с себя повязки.
- Лежите, а то я позову слугу.
Он в невыразимой тоске затих. Образ Клавдии, тщательно причесанной и одетой, с заплаканными глазами и наивно-гневным лицом стоял перед ним. "Это не комедия"… И он мог хохотать! Да за это мало колесовать!
- Нельзя ли ее вызвать? Я должен у нее просить прощения. Позовите доктора! - вдруг крикнул он в последней степени отчаяния и, схватившись за голову, привстал.
Когда пришел дежурный доктор, он сидя в мучительной позе на кровати, рыдал.
- Женщина… Боже! Всегда виновата женщина… Некуда податься… руки связаны… Таких надо истреблять. Доктор, такие, как я, не должны жить.
Сиделка наскоро рапортовала доктору.
- Сегодня с самого утра страсть какие неспокойные. Сначала с самого первого рассвета, в восемь часов, с этим бритьем своим…
Она запнулась.
- Потом еще… Потом сигар и невесть что. Теперь просят к себе жену… тоскуют… Все обвиняют себя…
Доктор подошел к Сергею Павловичу. Тот недружелюбно посмотрел на него.
- Доктор, к сожалению, вы должны лечить такого мерзавца, как я. Вы думаете, я исправлюсь? Все равно, если не застрелят другие, я подстрелю себя сам. Только теперь я буду стрелять умнее. Надо приставить дуло вот так… плотно, плотно…
- А разве вы стреляли на расстоянии?
- Да, доктор. Понимаете? Я был всю жизнь трус. Я не умел посмотреть в глаза ни жизни, ни смерти. Я бегал и суетился, пока меня не хватила пуля. Это может показаться со стороны нелогичным, внезапным. Как так? И разве пуля может быть разрешением всех вопросов?
Вдруг ему показалось, что он проговорился.
- Что я сейчас сказал, доктор? Вы можете повторить?
Он со страхом смотрел на него. Но доктор, видимо, был уже занят своею мыслью. Улыбнувшись в сторону сиделки, он многозначительно сказал:
- Ведь я же говорил это им обоим еще сегодня утром. Виноват, вы на каком расстоянии держали дуло револьвера? Ведь на таком и в этом направлении, не правда ли?
Но Сергей Павлович не слушал его и все с тем же страхом глядел перед собою.
VII
Сегодня, после недели мытарств по судебным инстанциям, Клавдия вышла из заключения, освобожденная под залог.
Это известие, наконец, привез Сергею Павловичу муж его сестры Кротов.
- Люма придет к тебе сегодня же, - говорил он, скучно сидя на стуле у кровати и в сотый раз тщетно озирая пустые стены больничной палаты, - как же, она тебя непременно хотела навестить.
Он старался выжать из своей лобастой головы, напоминавшей по форме стручок, еще чего-нибудь, но все родственные, сочувственные излияния оказывались израсходованными, и он повторил еще раз:
- Как же, как же.
- Папиросы есть? - спросил неверным голосом Сергей Павлович.
- Есть… то есть, кажется, нет, - спохватился Кротов. - Да, совершенно верно - нет.
Он солгал.
С этого момента он совершенно перестал интересовать Сергея Павловича.
- А если бы были, небось - попросил бы?
Кротов с покровительственной усмешкой наморщил нос.
- Да, да, брат, удивительно ты легкомысленный человек.
И, посмотрев с удивлением на Сергея Павловича, точно видел его в первый раз, он прибавил:
- Удивительно.
Он покачал головой и, аккуратно сняв с картофелеобразного красноватого носа золотые очки, не спеша протер их аккуратно сложенным носовым платком.
- Ты не обидься, брат, - продолжал он, и глаза его, прищуренные без очков, стали одновременно извиняющимися и наглыми, - я ведь тебе скажу по-родственному. Вот ты увидел меня, сейчас просишь папиросы. Это ведь в тебе черта. Ты не обидься.
- А чего же мне у тебя просить?
Кротов его всегда одновременно злил и забавлял своею склонностью к поучениям.
- Разве я тебе сказал, что ты у меня непременно что-нибудь должен был попросить?
Кротов сделал торжественно-насмешливое лицо.
Вошла сиделка Надя.
- А, пупочка, где пропадали? - весело осведомился Сергей Павлович.
Она делала вид, что не слышала обращенного к ней вопроса.
Кротов вздохнул.
- Пупочка, а ко мне пришли родственники навестить меня… брат жены… как же, как же…
- Оставь, - потихоньку сказал Кротов: - охота тебе…
- Пупочка, он говорит, что вы ему нравитесь.
- Глупости, - сказала Надя, - вечно вы с пустяками. Вам надо поставить температуру.
Сергей Павлович наслаждался угнетенным видом Кротова, который смущался присутствием каждой женщины, кроме своей жены. Сейчас у него горели уши.
Надя встряхнула градусник и сказала, подойдя к постели:
- Извольте.
Сергей Павлович сделал удивленное лицо.
- Зачем он мне?
- Поставить. О, Господи!
В одной руке она держала градусник, другую беспомощно опустила.
- Я не умею, - сказал капризно Сергей Павлович.
Она метнула боязливый взор в сторону Кротова. Вероятно, ее тоже сконфузил вид его снисходительно наморщенного носа и профессорские блестящие очки.
- Раньше умели, - сказала она строго. - Вот мука каждый раз с градусником.
- Вы поставьте ему сами, - разрешил Кротов.
- Да рубашка у них застегнута.
Она опять посмотрела боком на Кротова и положила градусник на стол.
Пока она расстегивала Юрасову ворот и ставила градусник, а он жаловался на холод, прошло бесконечно много времени, в течение которого у Кротова было такое выражение лица, как будто он присутствовал при исполнении какой-либо мучительной или крайне рискованной операции. Наконец, все кончилось благополучно. Но вдруг Сергей Павлович придержал Надю за талию.
- Теперь поцеловать, - сказал он.
- Господи! - судорожно уклонялась она, - и шевелиться-то им нельзя. Вот грех с ними! Кабы были здоровые, так бы и махнула! Каждый раз… Вот ведь мука мученическая!.. Вы не поверите, - обратилась она, вся пунцовая, со взбившимися на лбу белокурыми кудряшками, к Кротову, - сколько они моей крови выпили. Пустите же, Христа ради. Нехорошо. Смотрите: день! Им все равно, день ли, ночь ли. Пустите же, - хныкала она.
- Вот что значит градусник ставить, - говорил Сергей Павлович, крепко придерживая ее одною рукою за талию и пригибая к себе.
Кротов ерзал на стуле, не зная, куда спрятать глаза, и громко покашливал.
- Тебе это вредно, Сергей, - наконец, сказал он.
- Он говорит, что мне это вредно. А, Надя? Верно ли?
Она судорожно рассмеялась. На глазах ее выступили слезы.
- Пустите, - попросила она тихо и покорно. Она глядела ему в глаза с безмерным обожанием, готовая исполнить все по его приказу и умоляющая.
- Поцеловать! - строго и жестко сказал Сергей Павлович.
- При всех? - уговаривала она его.
- Он - родственник… брат жены… как же, - настаивал Сергей Павлович. - При нем можно.
- Видно, уж поцеловать? Да? - спрашивала она в мучительном раздумье не то Кротова, не то себя, не то - и больше всего - Сергея Павловича. - Вот ведь вы какой! Нельзя вам поставить ни градусника, ничего…
Ее голова в белой косынке на темени все ниже и ниже склонялась над его лицом. Похоже было, точно удав глотает кролика.
- Черт знает, что такое! - возмутился Кротов. - Я уйду!
Но его не слушали. Наконец, белое пространство палаты огласилось звучным, сочным поцелуем.
Согнувшись, закрывая локтем пылающее лицо, Надя выбежала из палаты. У Кротова бегали глаза с таким видом, как будто он считал себя в чем-то провинившимся.
- Вот, вот, ты всегда такой, - сказал он наставительно и с упреком, но лицо его внезапно расплылось в скверную усмешку, и он гадко, пискливо хихикнул. - Ах, ах! Этого я не понимаю. То есть, какое-то полное отсутствие задерживающих центров: увидел меня - давай папирос! Первую попавшуюся юбку - объяснение в любви! Это… это…
- В любви? - сказал строго Сергей Павлович. - Ты это называешь любовью?
Он хотел сделать презрительную мину, но вдруг задумался.
- А, впрочем… все ерунда.
- Можно? - спросил осторожно в дверях низкий, почти басовый голос Людмилы, сестры Сергея Павловича.
Кротов суетливо встал, все еще красный от стыда и смущения и подавляя гаденькую усмешку.
- Что это у вас такое? - сказала Людмила, входя и внимательно останавливаясь взглядом на лице мужа. - Что-то чересчур весело.
Первым долгом, входя куда-нибудь, где был ее муж, она внимательно изучала глазами его лицо. У них не было друг от друга тайн, и, когда они сегодня выйдут вместе из лечебницы, он ей расскажет о том, как Сергей Павлович целовал сейчас сиделку. Собственно, было бы правильнее даже сказать: должен будет рассказать, потому что она его спросит, почему он так странно при ее входе смеялся. И, конечно, ему попадет за этот смех, потому что с "их" точки зрения (читать: с ее) - такой смех "безнравственен". Он должен был бы негодовать и возмущаться, а он смеялся!
- Не унывает Сережа, - сказал Кротов, вздохнув и делаясь еще более жалким. - Так…
- Секреты…
Она угрожающе, таким знакомым, хищным взглядом посмотрела на мужа (о, этот взгляд Сергей Павлович знал еще по ранним впечатлениям детства! Он ничего хорошего не предвещал для Кротова) и истерически двинулась к брату, крепко притиснув его лицо сначала к губам, а потом к своему могучему бюсту. У нее был большой запас неиспользованных материнских сил, потому что у нее не было детей.
К брату же она в особенности была нежна, как, вероятно, никогда не была нежна даже к мужу, и это в ней сердило и возмущало Сергея Павловича.
- Я тебя должна предупредить, - начала она, - чтобы ты не волновался…
Но он уже не слушал ее. Поднялась огромная, мучительная радость. Он привстал. На него замахали руками.
- Клава! - крикнул он, - где же она?
Людмила торжественно вышла в коридор.
- Можно, - сказала она своим грубым голосом.
На пороге показалась маленькая фигурка Клавдии в черном.
Он впивался в нее глазами и протягивал руки. Как они смели держать ее там, в коридоре?
Но она несмело оглядывалась на всех.
- Нам, может быть, лучше выйти? - пробормотал Кротов, не двигаясь с места.
Людмила свирепо посмотрела на него и тотчас же с жестоким любопытством перевела глаза на Клавдию.
Клавдия, в густой вуали, неловко и виновато подошла к постели и остановилась. Ему показалось, что ее лицо болезненно и желто, как воск.
Она несмело протянула ему руку. Он смотрел на нее, страдая, готовый разрыдаться при виде этого ее униженного, несчастного вида.
Вдруг его взгляд упал на торжествующе-снисходительный и жадный взгляд сестры.
- Уйди! - крикнул он ей с ненавистью. - Что за благородные свидетели?