Она умоляюще посмотрела на него.
- Сережа.
Он молча бегал по комнате. Она встала и, прихрамывая, подошла к нему. И ему было смешно и немного противно, что она хромает, потому что натерла палец тесной ботинкой. Она так гордится своими маленькими ногами.
- Сережа, прости меня!
- Я не сержусь. Но… но что тебе нужно от меня? Скажи ясно.
В нем поднималась совершенно бессмысленная злоба перед этим поздним, безвыходным разговором.
"Я сейчас сделаю какую-нибудь глупость", - подумал он.
Ее неподвижные, умоляющие, полные слез глаза смотрели на него.
Что ей нужно? Не может он. Ей нужно лжи?
Ему хотелось что-нибудь швырнуть, разбить, выбежать вон, крикнуть.
- Сережа, оставь эту… женщину. Милый…
Он против воли улыбнулся. Вероятно, глаза и все лицо у него были невыразимо глупыми.
- Не смейся, Сережа. Я тебя умоляю.
Но его губы раздвигались все шире и шире. Он с трудом удерживал хохот, рвущийся изнутри. Это - истерика.
- Неужели тебе это только смешно? Я знаю, это нелогично. Я сама такая же. Я - падшая. Мне страшно дотронуться до самой себя. Но… прости.
Она вдруг опустилась на колени.
- Милый, дорогой Сережа, прости. Прости, моя радость, мое божество. Верни мне себя.
Она ломала руки.
- Ради Бога, встань, - попросил он. - Повторяю: к чему эти комедии?
- Нет, это не комедия, Сережа, а трагедия.
Он расхохотался. Она, обиженная, встала.
- Сережа, Сережа, что ты делаешь? Если бы ты знал, с какими чувствами я пришла к тебе. Ты пожалеешь об этом.
- Ты хочешь, чтобы я тебе солгал! - крикнул он, чувствуя, что сейчас произойдет самое непоправимое, и бессильный остановиться. - Ты говоришь: "не надо лжи", но тебе хочется, чтобы я тебе солгал! Именно этого хочется! Ты затем и пришла.
- Нет, Сережа, мне не надо лжи.
Простая, серьезная, униженная, она стояла перед ним.
- Нет, извини, тебе нужна сейчас ложь и только ложь. А я не могу и не хочу тебе лгать. Я люблю Бланш. Ты можешь надо мной издеваться, выставлять меня в смешном виде, но я ее люблю. Слышишь ты это? И я ничего не могу сделать с собой.
Он сказал последние слова тихо содрогаясь, и опустился на диван, чувствуя пустоту, ужас и отчаяние перед мыслью, что так дико и пошло солгал.
Она повернулась и тихо пошла к двери. Он хотел ее позвать, остановить, но не мог, не знал, что сказать. Было только гадко и не хотелось жить.
- Клава, - позвал он ее, сам не зная зачем.
Она остановилась, посмотрела на него расширенными глазами и отрицательно покачала головой.
Дверь за нею закрылась.
III
Весь день Сергей Павлович думал о происходящем.
Несомненно, Клавдия хотела "жить, как все". В ней запротестовало что-то… Вероятно, женское. Чисто женская сантиментальность взяла, наконец, свое.
А, может быть, она просто постарела?
И хотя он вел себя в объяснениях с нею обычно, как дурак, но был сейчас рад, что обнаружил все-таки твердость.
В сущности, это с ее стороны своего рода попытка устроить coup d’etat. Впрочем, ее отчаяние его трогало. Он даже почувствовал особого рода волнение, что-то похожее на давно заснувшее влечение к ней. В особенности, когда она стояла у двери, и он ее тихо позвал, а она отрицательно покачала головой.
Но, в общем, это было все-таки с ее стороны насилие. С насилием он должен бороться.
Ему представилось, что было бы, если бы он подчинился. Да вряд ли это удовлетворило бы и ее.
Вечером, вернувшись домой, он спросил Дуню, где барыня.
Она сделала строгое, осуждающее лицо.
- С самого обеда заперлись и не выходят.
Ему стало холодно.
Сначала он хотел к ней постучаться, но дрянная трусость взяла верх, и он, стыдясь самого себя и своей ничтожности, юркнул в свою комнату.
- Пусть она оглядится сама, - утешал он себя. - Ну, что он, что может ей сказать? Если угодно, это с ее стороны измена слову. Он какой был, таким и остался. Скажет: он развратен. Но он себя и не выдавал за образец чистоты и невинности. Он есть то, что он есть.
И опять его мысли вращались в том же заколдованном круге.
Он разделся и довольно скоро, утомленный безвыходными мыслями, заснул.
Проснулся от неопределенного, темного сознания. Кто-то точно стоял в темноте у его ног.
- Кто? - спросил он отрывисто.
Но никто не ответил.
Он пошарил около себя спички.
- Это - я, - сказала Клавдия.
Что-то равнодушное и вместе пугающее своею решимостью было в тоне ее слов.
- Ты… зачем? - спросил он, по обыкновению не то и не так, как бы хотел и как бы следовало.
Она усмехнулась.
- Да, теперь именно так тебе приходится меня спрашивать.
- Я сказал не то, - поправился он. - Ты какая-то странная.
Она тяжело опустилась на диван в его ногах.
- Я просто твоя жена, - сказала она тем же ровным и странно спокойным голосом. - И в моем приходе к тебе нет и не может быть ничего странного. Я хочу быть твоей женой.
Он лежал молча, не двигаясь. Желал знать, что она скажет или сделает дальше.
- … Нет, я умоляю тебя, - попросил он. - Не надо. Это так грубо и насильственно.
Он в отчаянии сел на диване. Тесно прижавшись к нему и отрывисто дыша, она шептала что-то бессвязное.
Глаз не различал ничего, кроме бездонной тьмы. Была омерзительная дрожь, отчаяние и страх.
- И я тоже не могу, - лепетала она. - Иначе я тебя убью. Я не отвечаю за себя.
Он старался разжать ее руки. Вдруг острая, тошнотворная боль ущемила его левое плечо. Это Клавдия впилась зубами.
- Вот тебе.
Он хотел отбросить ее от себя.
Она тяжело навалилась на него.
- Это - гадость, - сказал он. - Стыдно.
- Мне ничего теперь не стыдно.
- Что тебе нужно от меня?
- Чтобы ты был моим мужем. Ты и только ты. Иначе… иначе будет плохо и тебе и мне.
Завязалась борьба. Дрожа от злобы и отвращения, он овладел одною ее рукою. Она вскрикнула от боли и вдруг перестала сопротивляться. Он почувствовал, как ее тело вдруг пропало в темноте. Раздался глухой стук о ковер, и все смолкло.
Он чиркнул спичкой.
В некрасивой позе, полураздетая, она лежала на полу в обмороке. Рот был жалобно полуоткрыт, и ресницы мелко дрожали.
Перетащив ее на диван, он покрыл ее одеялом и сбрызнул водой.
Она долго не приходила в себя.
- Что же это будет? Что это будет? - повторял он в отчаянии и страхе.
Клавдия, хотя уже очнувшаяся, лежала неподвижно на диване с раскрытыми глазами и исступленно смотрела перед собой.
Он понимал, что с ней творится что-то чрезвычайное. Боролись - жалость и мужская гордость.
- Все равно я тебя убью, - сказала вдруг Клавдия глухим голосом. - Мне уже нечего терять. Я - погибшее существо.
Она мучительно пошевелилась. Лицо ее исказилось гримасой страдания. Потом, впавши в прежнюю неподвижность, она продолжала:
- Я стала форменным животным. Я даже не могу себя убить. Я могу только мстить, и я буду мстить. Тебе и всем тебе подобным, которые убили во мне женщину. Да, потому что я больше не женщина, а бесстыдная тварь.
Она замолчала, и только грудь ее гневно вздымалась.
- Я прекрасно понимаю, - говорила она немного спустя, - что ты - паразит, ничтожество. Ты развратил меня, потому, что это - назначение таких людей, как ты. Все эти дни и часы я думала над своим положением и пришла к одному определенному решению: или ты найдешь в себе силу и способность образумиться, или…
В нем проснулась ярость. Наскоро одеваясь, он крикнул:
- Никогда! Это черт знает, что такое! Ты хочешь заставить меня силой! Ты с ума сошла. Если так, я брошу все и уеду.
- Ты этого не сделаешь, - сказала она и перевела на него пристальный взгляд. - Вернее, не успеешь сделать.
Он знал, что у нее есть собственный револьвер. Но это, конечно, вздор, угрозы. Какая пошлая комедия.
- Этим ты только ускоришь свои счеты со мною, - заключила она, вставая. - Потуши электричество: я выйду.
Он повернул выключатель и отошел, натыкаясь на мебель, в другой конец комнаты. Клавдия казалась ему сейчас крупным, диким зверем, - вроде пантеры, - который поселился в его квартире. Она могла его безнаказанно терзать, как хотела. Она могла ему выбить глаз, исцарапать лицо. Вот подлость.
Клавдия захохотала в темноте.
- Жалкий трус… Пародия на человека… Пусть будет проклят тот час, когда я увидала тебя…
Дверь жалобно скрипнула. Он зажег свет и с лихорадочной поспешностью продолжал одеваться, еще не зная, что предпримет.
Его ужасало и удивляло то, что произошло.
"Следовательно, ее идеал - мещанский брак, - думал он. - Отлично! Союз супругов, основанный на принуждении…"
Но другое, более глубокое и искреннее чувство подсказывало ему:
- Она испугалась одиночества…
Он ясно видел перед собою ее раскрытые, остекленевшие глаза.
Но почему так внезапно? Это совершенно расстроило его планы, переворачивало душу. Какое она имеет право так не считаться с его личностью?
Припадок ярости вновь овладевал им, но он вспоминал ее страдающий расширенный взгляд, и снова проникался мучительной жалостью.
Нет, ему решительно не следовало жениться! Какая ошибка, какая ошибка! Боже!
IV
К утру, после бессонной ночи и метания по кабинету, у Сергея Павловича созрел план спокойного объяснения с женой.
Он постучал в двери ее спальни.
- Войди, - сказала она громко.
Как и вчера, она была тщательно одета.
- Видишь, нам самое лучшее договориться, - начал он и остановился, пораженный неопределенным выражением ее совершенно бледного лица.
Она сидела у туалета, полуобернувшись к нему лицом, и одна ее рука лежала на столике, точно держа что-то покрытое белым.
Он инстинктом понял, что наступил момент катастрофы, и у него еще есть какая-то ничтожная возможность ее избежать. Но бегство было противно.
Чувствуя холодное дуновение возле лба, он пошел прямо на Клавдию.
У него мелькнула мысль, что он еще успеет схватить ее за руку.
- Уходи! - крикнула она, и он понял, что она невменяема.
Но отступать было поздно. Он ясно видел перед собою ее лицо.
Кажется, более всего в нем было испуга и мучительной жалости к нему и еще какого-то особенного мгновенного понимания.
И то же самое чувство страха вместе с сознанием неизбежности, такой же мучительной и последней жалости к ней и такого же мгновенного понимания и бесконечного прощения охватило и его.
Он видел черную дырочку поднятого револьвера и не посторонился.
- Скорей бы! - хотелось ему.
Она старалась привести в действие спуск и не могла.
"Надо ее схватить за руку, - подумал он, приходя в себя. - Но все равно теперь уже не успею… все равно…"
Револьвер ее не слушался.
Господи! Это же безумие! Отчего он не выхватил у нее револьвера? Как глупо!
Инстинктивно он нагнулся, чтобы избежать выстрела, направленного прямо в грудь, и с отвращением подумал:
"Трус!"
Что-то с силою толкнуло в грудь.
Все завертелось волчком. Было тошно и пахло дымом. В ушах еще стоял треск от выстрела.
Почему-то он стоял на коленях у туалетного столика. Больно не было, и только отвратительная дрожь пронизывала тело.
Он искал глазами лицо Клавдии и никак не мог найти его.
"Вероятно, она убила меня", - подумал он, и вдруг увидел кровь на белой материи туалета и на ручном зеркальце. Кровь капала почему-то у него изо рта.
Куда же он ранен? Ему хотелось ощупать себя. Он покачнулся и упал, больно ударившись о что-то затылком.
И в то же мгновение увидел лицо Клавдии.
- Прости, - сказала она, нагибаясь над ним, и в лице ее не было ничего, кроме простой поспешности и того же самого испуга и мучительной жалости. Губы ее дрожали.
Она торопилась что-то узнать и получить от него.
"Да, я должен простить ее", - подумал он и кивнул ей в знак согласия головой.
Потом все поплыло. Немного погодя выделилось так же резко лицо Дуняши. Почти машинально он ей сказал, отплевываясь и брызжа чем-то липким:
- Я, Дуняша, сам… Никого не винить…
… Он очнулся в незнакомой комнате с высоким потолком и белыми стенами.
Из странного отдаления, но совершенно отчетливо на него смотрели несколько незнакомых мужских лиц. Он понял, что это допрос, и отрицательно покачал головой.
- Я это сам, - сказал он еще раз. - Надоело жить…
Ему хотелось увидать Клавдию.
- Где Клава? - попросил он. - Позовите.
Кто-то сказал:
- Она больна… Но положение вашей раны не таково, какое было бы, если бы выстрел произвели вы сами… Вы обязаны сказать правду… Это бесполезно…
Слова звучали с особенною, мучительною выразительностью.
"Я, вероятно, умру, - подумал он. - Как грустно… Она будет страдать и считать себя убийцей"…
- Клаву! - простонал он.
Он чувствовал, что теперь все, весь смысл его бытия сводится к тому, чтобы увидеть ее… еще один последний раз и сказать что-то…
- Ее нет… Вы должны показать все так, как было…
Он делает усилие на памятью:
- Спросите Дуняшу… Она видела…
… Какие выносимые страдания. Это даже не страдания… Это он где-то идет, все выше и выше… Да, это горит лампадка или ночник… Кто-то дышит или рыдает у его лица…
- Клава!
Закрывает от утомления глаза и опять куда-то идет и идет… Потом опять открывает их.
И как все ясно! Ясна жизнь. Отчего это не было точно так же ясно тогда, в тот момент? Вероятно, оттого, что теперь все ясно совершенно особенною, не умственною ясностью. Для этого надо только сделать вот так… рукою.
Холодная, отвратительная дрожь…
- Клава, ты… простишь?
Она плачет.
- Скорей, скорей!
- Да, да… Прощаю все…
- Ты… поняла?
- Что?
- Все…
- Да, да, я поняла… Ты успокойся.
Как хорошо!..
… Потом все белое… Когда-то это называлось день. Мучительно светло. В большие стеклянные рамы наклоняются деревья, покрытые инеем. Пахнет эфиром. Люди в белом. Звон инструментов, шаги. Близко-близко незнакомое нагнувшееся женское лицо. Карие глаза движутся точно отдельно.
Боль! Невыразимая, заставляющая скрежетать зубами.
Где-то в тумане течет вода, потом начинает однообразно капать размеренными каплями:
- Тим-пим… Тим-пим…
Высокий стеклянный потолок… Боль… И больше ничего.
Что-то липкое закрывает лицо.
- Я задыхаюсь.
Шьет швейная машинка.
… Яростная боль… надолго, навсегда! Опять высокий, но только не стеклянный потолок и белые стены. В углах правильные геометрические тени. Минуты вытягиваются в часы, часы - в вечность. За стеной шьет швейная машинка.
Лицо Клавы.
- Скоро ли?
- Скоро, скоро, - говорит она.
Как все ясно и понятно! И только бы умереть.
V
В первый раз Сергей Павлович почувствовал, что жизнь к нему возвращается, ранним утром.
На стенах лежал красный блеск от восходящего солнца. Это его удивило и обрадовало. Он повернул голову и позвал сиделку.
- Восемь.
Она равнодушно посмотрела ему в лицо.
Ему показалось, что она не дурна. Сиделка поправила на нем одеяло и схватила со столика какие-то стклянки.
Темные брови у нее были нахмурены, и глаза не глядели на него, точно он был бездушная вещь.
Это его обидело.
- Пупочка, дайте мне зеркало, - попросил он.
Она вздрогнула, потом звонко рассмеялась.
- Господи, как напугали!
С удивлением она мгновение смотрела на него, потом поправила белую косынку на белокурых волосах.
- Не положить ли вам подушки повыше?
- Зеркальце! - повторил он капризно. - Пупочка, то самое, в которое вы сами смотритесь по утрам.
Он хотел ей подмигнуть одним глазом, но вдруг сделалось больно в раненом боку. Он поморщился.
- Лежите спокойно, - сказала она повелительно, продолжая улыбаться.
Через минуту она принесла ему зеркальце в оловянной оправе. Он жадно схватил его и посмотрелся.
- Ба-ба! - сказал он в ужасе.
Должно быть, он чересчур вытаращил глаза, потому что девушка опять рассмеялась. Но он никак не ожидал, что щетина на небритых долго щеках и подбородке до такой степени безобразно у него отросла.
Это привело его в отчаяние.
- Кто ко мне вчера приходил? - спросил он, страдая. - Пожалуйста, никого не пускайте.
Ему хотелось плакать. Черт знает, что такое! Они, пожалуй, еще пустили бы Бланш. Ведь эти канальи способны на все.
Он выпростал из-под одеяла верхний край простыни и натянул его себе на нижнюю часть лица.
Девушка смеялась.
- Вам будет душно.
Сергей Павлович продолжал рассматривать в зеркале остальную часть лица. Глазами он остался доволен. Глаза ему никогда не изменяли во всех случаях жизни.
- Позовите парикмахера, - наконец, сказал он слабым голосом и выронил зеркальце из рук.
- Хорошо-с, я спрошу. - В голосе девушки была добродушная ирония.
Она с трогательною заботою поправила ему подушки.
- Кто ко мне вчера приходил? - спросил он опять, волнуясь.
- Барыня вчера не были.
- Почему? - спросил он испуганно.
Она запнулась.
- Этого мы не знаем.
Нагнувшись над ним, она оправляла его ложе.
- Милая, скажите, - попросил он, придав глазам то убедительное выражение, на которое женщины обычно сдавались в пустяках.
- Вам не велено говорить, - шептала она, слабея.
Он знал, что она радуется тому, что он очнулся и она с ним говорит.
- Вам сразу стало лучше, - сказала она. - Только вы зачем много говорите и беспокоитесь?
Он покосился на ее пышную грудь. Она чуть-чуть покраснела, но продолжала наклоняться над ним. Теперь он ясно разглядел, что у нее были почти белокурые волосы при густых, темных бровях и карих глазах. Нос слегка вздернутый и крупные губы.
- Скажите, бобочка, - допытывался он.
Страх за судьбу Клавдии пронизывал его скверною зябкою дрожью. Вдруг стало тошно и захватило дыхание.
- Она арестована? - спросил он, стараясь прочитать что-нибудь в ее лице. - Ангел мой, скажите.
Она нагнулась близко-близко к его лицу, почти касаясь своими губами его губ, и строго сказала:
- Да-с… Только вы, барин, не выдайте меня… У нас вчера так болтали…
Он дал ей глазами знать, что не выдаст. Она отошла от постели и посмотрела еще раз, все ли хорошо оправлено.
- Значит, теперь насчет только парикмахера. Это уже как доктора, - добавила она печально.
- Пупочка! - сказал он еще раз и послал ей воздушный поцелуй.
Он стал думать о Клавдии, и его до крайности бесила мысль об ее аресте. Она старался представить себе ее лицо, каким помнил его в бреду, когда она говорила:
- Скоро, скоро!