Хотя Иван Андреевич не понимал, на что он намекает, но ему был понятен общий смысл его слов, и он кивнул головой.
- Вот я вам сейчас расскажу, но, разумеется, между нами. Пустяки, разумеется, а не могу забыть. Когда мы поженились и жили на даче, то на другой день пошли к обедне… так случилось. Было жаркое солнечное утро. И Сережа с нами пошел… брат ее, Сергей Павлович… Вот который сейчас плакал. Она раскрыла свой зонтик и передала мне, чтобы я над ней нес. Правда, дорога была пыльная, и она обеими руками подобрала платье. Мне было неприятно идти за ней этак, с зонтиком, и я ей сказал. Ничего обидного! И Сергей надо мной смеялся. А она обиделась, и это была наша первая супружеская ссора.
Он помолчал и придвинулся еще ближе.
- Потом бывало и обиднее, а этого вот до сих пор забыть не могу. Так и шел за ней две с половиной версты с зонтиком… точно в Китае или Индии. И это ложится на сердце. И так прошла жизнь. Я - человек от природы занятой и деликатный. Уступчивость в моей природе. Я люблю мир, но чем он покупается? Какой ценою? Вы понимаете?
Он пожал плечами.
- Женщина не ценит деликатности.
Он возбужденно замолчал.
- Скромность? - вскрикнул внезапно в противоположном углу Прозоровский. - У женщины? Ерунда или… как это? Самообман, оптическая абберация!
- Все-таки есть, есть, - говорил настойчиво лысый и желтый господин. - Вы почитайте у Дарвина. Тут закон полового отбора… женщина краснеет непроизвольно… природа тут преследует свои виды.
- А я вам говорю: она нарочно краснеет. У женщины нет стыда. Стыд только у этого…
- У мужчины, - подсказали ему.
- Этот Гаранька меня тронул, - продолжал Кротов.
Вдруг глаза его сузились, он таинственно пригнулся к Ивану Андреевичу и ядовито хихикнул:
- А как думаете, не наградил господин Прозоровский французскою болезнью этого беднягу Гараньку?
Он поднял брови выше очков и, вытаращив глаза, расхохотался.
- Что же вы находите в этом смешного? - возмутился Иван Андреевич.
- И трогателен и жалок этот Гаранька, как все наши русские Гараньки. У них всегда есть какой-нибудь общий незаметный враг. Они невежественны и наивны. Через полгода в семье этого злосчастного Гараньки назреет такая трагедия, что упаси Боже! Ах, уж эти злополучные наши "гаранькины" опыты.
- Так что же вы предложите в обмен? - спросил Иван Андреевич, раздражаясь.
- Взамен Гараньки и его "опыта"? Вы это серьезно?
- А почему бы и нет?
Кротов рассмеялся.
- Ну, вы, я вижу, увлеклись не на шутку.
- Однако же, что вы все-таки можете предложить взамен?
- Смотрите… Послушайте, что они там говорят, - дипломатично увернулся Кротов от ответа.
- У каждой женщины стыд это только… как его? - кричал Прозоровский.
- Защита? - подсказывали ему. - Кокетство?
- Нет, оружие, орудие… Да, вот именно орудие, которым она распоряжается по своей… по своему усмотрению. Вы не согласны? До поры, до времени… А в этой… как ее?.. в своей основе она лишена стыда. И когда она видит, что… как это? стесняться нечего, тогда… сделайте мое вам одолжение… монпансье в бутылочку.
В это время вошла сильно заспанная Маша, неся откупоренные бутылки содовой.
- Я вам каждую женщину и девушку раздену публично. Не согласны? - говорил Бровкин. - За приличное вознаграждение каждую.
- Вот Маши, например, не разденете, - сказал желтый господин.
- И Машу раздену.
Он порылся в брюках и вынул прямо из кармана скомканную красненькую.
- Машенька, твои. Можешь?
Он смотрел на нее посоловевшими глазами.
- Что еще выдумали! - сказала она. - Бесстыдники.
- Я прибавлю, - пробасил Бровкин и, открыв тугое портмоне, вынул и положил на стол в общую кучу несколько золотых монет. - Все твои, красавица. Ну, кофту и прочее долой.
Она в страхе и недоумении поглядела на сидевших и на деньги.
- Без обмана, моя дорогая. Можешь хоть сейчас взять. Только… лишнее долой… Понимаешь?
- Как же, стану я…
В глазах ее изобразилась тоска.
- Что выдумали! Которая это для вас при всех нагишом будет?
Внезапно она разрыдалась, спрятав лицо в согнутый локоть.
- Разденется… Пари! - сказал актер.
- Не разденется, - засмеялся желтый и лысый.
Бровкин подсыпал еще золота.
- Все твое. Смотри, дура.
Она взял Машу за руку, в которую она прятала лицо, и потащил к деньгам. Она стала остервенело вырывать руку.
- Тридцать пять рублей, - сосчитал актер. - Заработок, относительно, недурен.
Она насторожилась.
- Обманете… Вы известные обманщики.
Все расхохотались.
- Ну вас к Богу. Пустите.
Бровкин собрал деньги в горсть.
- Держи.
- А что снять-то?
Она смотрела на него, откачнувшись верхнею частью туловища назад. Ее губы и глаза выжидающе и лукаво улыбались.
- Все.
- Ишь вы какие! Как же! Я, небось, девушка.
Подумав и посмотрев в сторону и на потолок, она сказала:
- Прибавьте.
И опустила низко голову.
- Бита! - крикнул желтому господину актер.
- Нипочем не разденется, - ответил тот уверенно. - Или разденется, да не совсем, а так… только пококетничает. Нет, батенька, тут инстинкт. Натурщица, курсистка, актриса, те разденутся, а эта - нет.
Он спокойно выпил содовой и закурил.
- Всякая разденется. Пари. На сколько? - кричал актер.
Они хлопнули по рукам на десять рублей. Бровкин рылся в портмоне.
- Получи еще.
Маша вопросительно посмотрела на Прозоровского. Он сделал движение, приказывающее раздеться.
- Вы обманете, - сказала она Бровкину, смеясь, и вдруг все ее лицо зарделось.
- Разденется, - сказали несколько голосов уверенно.
Желтый господин отрицательно качал головою. Ивану Андреевичу тоже казалось, что она не разденется.
Из соседней комнаты показался Сергей Павлович, который отлеживался после припадка в спальне. Он изумленно смотрел на происходящее.
- Давайте деньги, - сказала Маша грубо.
Она зажала их в кулак и так, с зажатыми в кулаке деньгами, стала порывисто расстегивать крючки лифа. Лицо ее было красно. Глаза она крепко зажмурила и верхнюю губу прикусила. Нижняя была натянута и дрожала.
- Не разденется, - уверенно протянул желтый и лысый.
- Молчать! - приказал Бровкин.
Она вдруг приостановилась и, запахивая расстегнутый лиф, спросила:
- А можно вперед отнести деньги в сундук?
В глазах ее была боязнь, что они не согласятся.
- Коли не обманешь, можно, - сказал Бровкин.
Она, вспыхнув еще больше, убежала.
- Пропали денежки! - засмеялся желтый господин.
Поднялись шум и спор.
- Что такое? Зачем? - возмущался Сергей Павлович. - Она обязательно разденется. Что тут такого? Вот если не разденется, это я понимаю. Всякая женщина, если ей нужны деньги, разденется. Только это подло. И ребенок разденется. Только это подло. Гнусность, гадость! Черт! Кто это придумал? Что хотят эти господа доказать, кроме собственного разврата? Сладострастники! Черт!
- Не забегай, брат, вперед, - угрюмо сказал Бровкин. - Дело само себя окажет.
- Да если она не разденется, я готов черт знает что… Я готов на ней жениться! - крикнул неожиданно Сергей Павлович.
Раздался взрыв хохота.
- Ага, брат! - пискнул Кротов. - Только она все-таки что-то не идет.
Кто-то выглянул в переднюю.
- Да она тут стоит.
- Маша! - крикнул строго Прозоровский.
Она появилась в дверях.
- Ну! - сказал Прозоровский. - Что же?
Глаза его неприятно вылезали из орбит.
- А вы прибавьте еще.
Все засмеялись от неожиданности.
Она стояла, ощупывая рукою косяк двери.
- Я говорил вам! - крикнул желтый господин.
- Ну, уж это, голубушка, дудки! - сказал актер. - Это, моя прелесть, нечестно.
- Глупо сказано, - крикнул ему Бровкин. - Захотели честности от бабы. А еще актер… Сколько же тебе прибавить?
- Трешницу.
Новый взрыв хохота.
- Вот это утешила.
- За трешницу я согласна, - говорила она, глядя в косяк двери и проводя по нему пальцем.
Долго не могли успокоиться от смеха. Больше и пронзительнее всех хохотал Кротов. Он снял очки и, держа их перед собою и расставив ноги, визжал, как зарезанный поросенок.
- Вы подумайте: за трешницу! Ну, уж это чисто русская черта. Надбавьте еще трешницу, именно трешницу, и она уже все может. Дайте ей тысячу, она не может, а дайте пятьдесят рублей и надбавьте трешницу - и все возможно. Теперь она разденется. Можно держать пари.
- Не угодно ли?
Он махал рукой.
Бровкин отыскал зелененькую кредитку и, помахав ей в воздухе, передал Маше. Та взяла и, крепко сжав губы, стала быстро раздеваться. Движения ее были грубы и решительны. Иван Андреевич понял, что она ищет спасения в быстроте.
Сверкнула голая до плеча рука и показалась поношенная, жалкая, грубая сорочка. Кончик тоненькой косички, вероятно, от волнения выбился из прически наружу. Кофта упала к ногам. Сжав плечи и не глядя ни на кого, она начала развязывать юбку. Иван Андреевич почему-то отыскал глазами Сергея Павловича. Тот стоял бледный, с наморщенными страдальческими бровями и полураскрытым ртом.
Маша торопилась. Упала юбка, и теперь из-под второй коротенькой темной юбчонки виднелись ее неуклюжие ноги в грубых серых чулках. Актер покачал головою и с улыбкой посмотрел на желтого господина. Тот сделал плечами движение, означавшее:
- Еще посмотрим.
Маша остановилась и с отчаянием взглянула в напряженные лица мужчин. Иван Андреевич вдруг понял, что сейчас она решится на последнее, и, не выдержав, пошел к двери.
- Пойдемте! - сказал он Сергею Павловичу.
Тот не двигался, точно загипнотизированный, и только болезненно крикнул, удерживая его за руку:
- Сейчас. Подождите же.
Прозоровский стоял, дрожа, и лицо у него было совсем больное, полупомешанное. Рот слюняво раскрылся.
- Погодите, - сказала Маша. - Я отойду.
- А рубашку сюда, - угрюмо сказал Бровкин, надувая щеки и протянув руку.
- Зачем?
- Ну, не торговаться.
Она глядела на них, прижав локти к бокам, точно затравленная мышь. Иван Андреевич понял, что она ожидает снисхождения.
- Ну, довольно! - крикнул он. - Больше не надо. Доказано.
- Позвольте! - раздались негодующие голоса. - Ничего не доказано.
- Она просто, дрянь, торгуется. Сейчас опять попросит надбавки.
Иван Андреевич, махнув рукой, пошел к двери. За его спиной раздались неожиданные всхлипывания девушки.
- Ну, конечно, в слезы, - сказал кто-то полным раздражения и странной ненависти голосом. - Первое оружие!
В передней было уже по-утреннему светло. Иван Андреевич почувствовал стыд, тошноту и неопределенный страх. Ему захотелось как можно скорее найти пальто и бежать.
В гостиной ахнуло разом несколько голосов. Послышались громкие рукоплескания.
С отвращением, презирая себя, но не в силах побороть грязного, скотского желания, он заглянул в дверь. Навстречу ему бежал Сергей Павлович с болезненной усмешкой и без пенсне.
- Продала! - крикнул он.
Иван Андреевич смутно увидал голую женскую фигуру, понурую, желтую и некрасивую, неожиданно полную и с широкими бедрами, и Бровкина, который держал в руках белый ком Машиной рубашки. И еще ему запомнились точно вышедшие из орбит, отвратительные безумные глаза Прозоровского. В комнате была тишина, полная скрытого, отвратительного движения. Ему показалось, что сейчас должно произойти что-то гадкое. Он видел, как Бровкин наклонился и исчез, а потом тотчас выпрямился.
Маша взвизгнула.
- Уйдемте! Черт! - торопил его дрожащий Сергей Павлович. - Я сегодня сойду с ума. Мерзавцы!
Он бросил снятое с вешалки пальто на пол и рванулся опять к двери, но Иван Андреевич его инстинктивно удержал.
- Не ходить? - спросил Сергей Павлович беспомощно и крикнул в дверь. - Слышите? Вы - мерзавцы! Все! Все!
- Кто первый? - крикнул остервенелым голосом Бровкин.
- Ф-фу! - визжал Кротов, выбегая в дверь и зажав почему-то нос. - Интеллигенты! Ха-ха! Вот вам иллюстрация. Пойдемте! Стыдно, стыдно, господа! Нечего смотреть, нечего!
Он торопливо оделся и стал их обоих тащить к двери.
- Знала бы Люма, что творится по временам на свете. Ах, ах!
Оба они дали себя глупо увести, и только опомнились на крыльце.
- Я не могу, - сказал Сергей Павлович, сотрясаясь от озноба. - Ведь это же уголовщина. Мерзавцы!
- Почему? - хихикнул Кротов. - Добровольное соглашение.
Сергей Павлович бросился к звонку и стал, как сумасшедший, звонить, неистово нажимая кнопку.
Наконец, выбежала Маша Волосы ее были всклокочены, кофта застегнута косо. Она вместе ругалась и смеялась.
- Вот черти! Право же, настоящие черти… проклятущие. Чтоб им провалиться, кобелям окаянным! Это вы звонили?
Она гневно захлопнула дверь, и нельзя было хорошо понять, на кого она больше сердилась, на тех ли, которые ее раздели, или на тех, которые звонили.
XX
Все это утро Иван Андреевич думал о Шуре: о том, как он подойдет к нему и что скажет. Не о Серафиме, а о Шуре.
С Серафимой было покончено. Она должна уехать. Но Шура…
Иван Андреевич медленно поднимался по лестнице меблированных комнат. Сначала он решил солгать мальчику, что новая, "другая" мама куда-нибудь уехала, и ее нельзя видеть. Но стало гадко малодушной лжи, стыдно правдивых глаз ребенка, стыдно самого себя, наконец, унизительно перед Серафимой.
Тогда он решил сказать ему, что поссорился с ней.
Но его ждало неожиданное разочарование.
- Я отправила Шуру к Константиновым, - сказала Серафима, - и теперь могу с тобой ехать.
Он молча сел на диван. У него была потребность ей что-то сказать… может быть, то, что он несчастен, что жизнь его окончательно разбита… не то пожаловаться, не то товарищески поделиться. Но Серафима деловито и сухо надела шляпку с безобразным, старившим ее пучком искусственных фиалок и сказала просто и ровно:
- Ну, что ж, пойдем.
И они вышли из номера с таким видом, как будто отправлялись на прогулку или за покупками.
- Кажется, собирается дождь, - сказала она озабоченно на подъезде, - а я не взяла зонтика.
В ее лице была теперь всегда какая-то новая озабоченность. Все ее тревожило: не опоздать бы завтра утром на поезд, можно ли будет достать билет, ввиду начавшегося предпраздничного движения, в котором часу они приедут в Харьков, и не случилось бы этого ночью, когда Шура будет спать.
Она была жалка Ивану Андреевичу в этой своей новой озабоченности покинутой женщины, у которой повсюду столько страхов.
По дороге, набравшись решимости, он ей сказал:
- Ты была насчет Лиды права.
Ему хотелось обернуть происшедшее в шутку, и он хотел продолжать с улыбкой, но она вдруг посмотрела на него с таким бесконечным страхом, что улыбка, вероятно, превратилась у него в жалкую, скверную гримасу.
Он хотел поправиться и сказать ей, как это все его огорчает. Но она сжала виски пальцами.
- Не говори. Ничего не говори. Все сказано.
Она бежала, высоко закинув голову, вперед. И он сразу понял, что она жива сейчас только одною мыслью: как бы все поскорее кончить и уехать. В своем эгоизме он до сих пор совершенно не думал о ней.
- Сима, - сказал он робко, боясь причинить ей боль словами.
- Не надо, не надо, - попросила она опять, прибавляя шагу, и он увидел, что она старается сдержать слезы.
- Нет, Сима, поговорим… Мы встретились с тобою, как чужие… почти как враги. Ты не находишь?
Она молчала и только чуть замедлила шаг. Он осторожно взял ее под руку.
- Нет. Оставь.
Не глядя на него, она выдернула руку.
- Да, я во многом виноват перед тобою, - сказал он, и, произнесши эти слова, сразу почувствовал, что может говорить. - Не беги же так. Нам нужно поговорить… может быть, в последний раз. Вот ты уедешь…
Голос его против воли дрогнул. Он оглянул жалкую, страдающую фигуру Серафимы и вдруг, но совершенно по-новому ощутил, насколько она ему дорога… не чувственно, не как жена, а как бесконечно-милое ему женское существо, с которым связано так много пережитого. Он хотел продолжать и не мог. Давящая боль подступила к горлу. Фасады домов, извозчики, вагон скучно гудящего мимо трамвая - все стало двоиться и вдруг расплылось… Слезы.
Он отвернулся и осторожно смахнул их платком.
- Иван, не надо же! - крикнула она. - Будь мужчиной.
Он трудно перевел дыхание и сказал:
- Что ж скрывать? Я несчастен, Сима.
Некоторое время они шли в молчании. Он видел, как она нервно теребила в руках сумку.
- Но ты же ведь этого сам хотел. Как странно…
В голосе ее было что-то сухое и жестокое. Они шли бульваром, и он предложил ей сесть. Она молча повиновалась, но села особенно прямо, точно оставаясь все время настороже. Он был ей благодарен и за это.
- Да, я этого хотел, - сказал он, радуясь, что в конце концов говорит с нею после стольких месяцев с глазу на глаз, и так хорошо и откровенно. - Но произошло что-то ужасное. Я думал, старался отдать себе отчет. И я не знаю, в чем заключалась моя ошибка и, вообще, я не сознаю, что, собственно, произошло. Ты меня спросишь: что? Не знаю! Если даже хочешь знать, ничего не произошло. Будь я самым талантливым романистом, я бы не сумел во всем этом нащупать никакой сносной канвы… То, что Лида приняла морфий, это вышло, пожалуй, случайно. Все произошло так плоско, так серо. Любовь? Но, в конце концов, и любви никакой. Да, я это совершенно ясно ощущаю. Просто, если хочешь знать, со мной произошла жизнь.
Он криво усмехнулся.
- Я сам пришел к такому выводу. Я строил планы, мечтал о счастии. Мне нравилась Лида, с тобой же мы никак не могли спеться. Я думал, что это… можно… Понимаешь, я думал, что возможно устроить все… И вот началось… Оно входило в душу медленно, как яд. Лида приняла морфий, но она осталась жива. А я, хотя и не принимал внутрь ничего смертоносного, но я мертв. Я не могу и не хочу жить.
Серафима чуть переменила позу и страдающим взглядом посмотрела на мужа.
- Но, Иван… что же все это значит? Отчего ты так упал духом?
- А!
Он махнул рукою.
- Ты прости, что я говорю только о себе. Я ведь знаю, что и тебе несладко. И между нас еще стоит Шура Ведь я же люблю его… безумно люблю.
Он отвернулся и опять вытер слезы.
- Кажется, идут барышни Муратовы, - осторожно сказала Серафима.
Действительно, это были они: младшая в черепаховом пенсне и с папкой "Musique", и старшая в боа из перьев. Теперь они разнесут повсюду, что видели их обоих вместе на бульваре. Иван Андреевич почувствовал невольную краску стыда и повернулся так, чтобы иметь право сделать вид, что он их не видит. Так же поступила и Серафима. Под пытливыми взглядами барышень они сидели некоторое время не шевелясь.