- Возможно, и так. Я принесла вам письмо.
- Еще одна уловка? Я вам клянусь, что…
- Не клянитесь, - сказала я язвительно. - Письмо от его превосходительства министра иностранных дел, и я, как старый друг, очень советую вам его прочитать.
Я протянула ему конверт. Взъерошив мокрые волосы полотенцем, он с усмешкой взял его и некоторое время вертел в руках.
- О ком вы говорите? О Талейране?
- Да.
- Вы знакомы с ним?
- Очень близко.
- Занятно… И что же, он просит за вас? Я никаких просьб удовлетворять не желаю.
- Он не просит, - бросила я презрительно. - Он лишь напоминает вам о вашем прошлом. Интересно, под каким псевдонимом значится ваше имя в картотеке на Даунинг-стрит, десять?
Его лицо исказилось, стало на миг таким злобным, что я испытала легкий страх. Клавьер быстро вскрыл конверт и пробежал письмо глазами. Шумный вздох вырвался у него из груди. Комкая бумагу, он подошел к камину, нашел огниво и трут и зажег свечу. Не говоря ни слова, он поднес письмо к пламени и наблюдал, как оно горит. "Талейран как в воду глядел, - подумала я. - Клавьер первым делом обратился к огню".
Наступило долгое молчание. Клавьер глядел куда-то вдаль, его глаза были устремлены за Сену, а сам он тяжело опирался на камин. Я впервые заметила, что он стал дороднее, чем прежде. Дороднее и как-то массивнее. Сколько ему лет? Сорок? Да, сорок или около этого.
- Флора была права, - сказал он наконец.
- В чем?
- В том, что вам кто-то покровительствует. Без важного покровителя вы не смогли бы так легко попасть в парижское общество и получить столько приглашений на все приемы.
- О, ваша Флора была права, - согласилась я любезно. - Жаль только, что ей не хватило ума понять, что я и без покровительства кое-чего стою.
- Вы говорите о покойнице, сударыня! Потрудитесь хотя бы подбирать слова.
Ни один мускул не дрогнул на моем лице.
- Флора сделала мне немало зла. Но своей смертью она причинила мне куда больше неприятностей, чем жизнью. Так что не пытайтесь остановить меня лицемерными упреками. Жива Флора или мертва - безразлично; и тогда и сейчас я сказала бы, что она была довольно мерзкой женщиной, к это сущая правда.
Помедлив, я презрительно бросила:
- Вы ведь даже не тоскуете по ней. Вы просто были рады досадить мне. Знаете, почему я вылила вам на голову графин воды? Да потому что мне хотелось дать вам почувствовать, до чего вы мерзкий и жалкий человек, Рене Клавьер… Какая женщина, обладающая достоинством, унизится до связи с вами?
Его губы дрогнули в кривой усмешке.
- А что, Талейран хорош в постели?
- Талейран?
- Не хотите же вы убедить меня, что не спите с ним.
- Вы… как вы смеете говорить так?
- Я говорю со шлюхой, которая продалась министру… которая до того научилась продаваться, что теперь может даже разыгрывать сцены. Я говорю то, что думаю.
- Но, по-видимому, не всегда думаете, что говорите, - сказала я холодно.
Он взмахнул рукой.
- Ну, хорошо! Я побежден. На этот раз. Вы довольны, милочка?
- Я вам не милочка! - огрызнулась я. - И я вовсе не довольна одним лишь вашим поражением…
- Чего же вы хотите?
- Того, чтобы вы немного послужили мне, господин Клавьер.
- Немного?
- Пока я не сочту, что обруч поднят на достаточную высоту, и не отпущу вас.
- Черт побери! - Он усмехнулся. - Это вас Талейран подучил? Проклятый хромой дьявол!
- Меня не надо учить. Я сама знаю, чего потребовать от такого негодяя, как вы.
Мы оба замолчали. Клавьер был в бешенстве, он едва сдерживался. Я стояла напротив него, ежеминутно ожидая, что он ударит меня. Уже раза два он взмахнул кулаком, и два раза опустил руку, взглянув на меня с кривой усмешкой. Я знала, что все это мне даром не пройдет, что рано или поздно он попытается отомстить мне и за графин с водой, и за дом, и за Флору, но сейчас победа была на моей стороне, и я должна была в полной мере ею воспользоваться. Так, чтобы извлечь из ситуации максимум пользы.
- Вы пожалеете, - проговорил он сквозь зубы.
- Не сомневаюсь. Но прежде чем мы поменяемся ролями, вы выполните мои условия, даже если вас разорвет от злости.
Он молчал. Я не отказала себе в удовольствии еще раз уколоть его:
- Как видите, сударь, деньги не всегда всевластны. Бывают положения, когда они приносят пользы не больше, чем песок.
- Быть может, хватит зря сотрясать воздух? Чего вы хотите?
- Вы немедленно прекратите все дела, начатые против меня. Вы напечатаете во всех газетах о том, что произошло недоразумение, так, чтобы весь Париж знал, что на мне нет вины. Это первое.
- Первое! А что на второе?
- А на второе вы замолвите перед вашим другом Баррасом слово за моего мужа. Вы избавите герцога от клейма "вне закона". Если за дело возьметесь вы, оно тронется с места.
Клавьер снова поднял руку. И снова опустил.
- Вы смешны, - сказал он.
- Не настолько, как вы, мокрый с головы до пояса.
- Вы всерьез полагаете, что можете меня заставить?
- Не знаю, как я, но Талейран может. Как вы думаете, если господин министр намекнет Бонапарту, этой новой синей звезде и надежде Франции, о работе, которую ведет Клавьер в пользу нашего врага, - как вы думаете, это понравится Бонапарту? А Директории? А самому Баррасу? Вы даже дружбой с Баррасом рискуете.
- Послушайте, - сказал он свирепо, - ну-ка, убирайтесь отсюда.
- Наши желания совпадают, гражданин Клавьер. Я тоже не хочу видеть вас ни минутой дольше.
- Что же вы не уходите?
- Я хочу еще раз напомнить вам о том, что вы должны сделать для моего мужа.
- Вы, похоже, имеете наглость мне приказывать?
- Я не приказываю. Я советую.
- Советуйте тогда, когда вашего совета просят.
- Я так обычно и поступаю. Но вы, гражданин Клавьер, иногда поступаете так опрометчиво, что я просто вынуждена просить вас не поступить так на этот раз.
- Вы воображаете, что полностью держите меня в руках?
- Да, - сказала я уверенно. - Впервые, гражданин Клавьер, я полностью держу вас в руках. И я не намерена быть слишком милостивой. Я буду ждать два месяца. Если по истечении этого срока я не буду удовлетворена, Талейран сам потребует у вас удовлетворения. Вы уже имели возможность убедиться, до какой степени мы дружны.
Я вышла, хлопнув дверью. Внутри у меня все вибрировало. Я не знала, удастся ли полностью мой шантаж, поверит ли Клавьер в выдумку о моих преувеличенно близких отношениях с Талейраном, но все равно ощущение успеха несло меня, как на крыльях. Ошеломленная, я даже немного заблудилась в переплетении галерей клуба, но потом сориентировалась и уверенно направилась к выходу.
Уходить действительно было пора. Клуб был не так тих и безлюден, как два часа назад; теперь здесь появились посетители, и мне хотелось поскорее уйти, чтобы, не дай Бог, не быть узнанной. Я и так поступила достаточно рискованно, когда решила явиться сюда.
У самого выхода я столкнулась с каким-то невысоким офицером. Столкновение было сильным, и сумочка оказалась выбитой из моих рук. Мужчина бросился ее поднимать, потом протянул мне с несколько вольным жестом:
- Не теряйте, моя красавица…
Мы буквально отшатнулись друг от друга. Я с ужасом узнала Ле Пикара. А он, без сомнения, узнал меня.
- Вот так встреча! - протянул он с непонятным мне выражением.
Я сжала зубы, проклиная на чем свет стоит свою неудачливость. Ле Пикар был в форме синего офицера, с розой в петлице. Его взгляд, устремленный на меня, был просто пронизывающий, и я невольно смутилась.
- Как странно, - пробормотала я в замешательстве.
- Что?
- Ну, встретиться вот так, неожиданно…
- …Да еще в таком месте, - подчеркнул он, подозрительно меня разглядывая. - Честно говоря, не думал, что вас можно здесь встретить.
- Но вы же тоже здесь, - попробовала защититься я. - Почему вы считаете, что быть здесь странно только для меня?
- Я мужчина. И я не женат, - ледяным тоном возразил он. - Мне трудно поверить, что в то время, когда ваш супруг рискует жизнью за короля, вы вот так запросто ходите по мужским клубам.
- Вы ошибаетесь, если в чем-то подозреваете меня.
- В чем-то?
- Ну, в чем-то плохом.
- Коль уж вы сами об этом заговорили, стало быть, для этого есть основания.
Я нетерпеливо передернула плечами. Тон Ле Пикара меня раздражал. Кто он такой, чтобы смотреть на меня, как судья?
- Послушайте, Антуан, уж не думаете ли вы всерьез… - Оборвав сама себя, я решила перевести разговор на другую тему. - Что вы делаете в Париже?
- Вряд ли я могу посвятить вас в тайны моей деятельности, - оскорбительно грубым тоном произнес он. - Но, помимо всего прочего, я намеревался передать вам письмо мужа.
- Ну, так давайте же его, - сказала я поспешно, сразу почувствовав, как накатывает на меня теплая, благотворная волна радости.
- К сожалению, я не знаю, нужно ли оно вам.
- Что вы имеете в виду? - спросила я раздраженно.
Его лицо стало каменным.
- Увидев вас здесь, я считаю себя обязанным прежде всего выяснить, что вы здесь делали. Александр - мой друг.
Кровь прихлынула к моему лицу. В этот миг я почти ненавидела Ле Пикара. Он, похоже, требует, чтобы я оправдывалась? Но что он знает обо мне? Что он знает об этих кошмарных днях, выпавших на мою долю? Какой болван!
- Это уже слишком, - проговорила я негодующе. - Мне остается надеяться, что в следующий раз Александр, чтобы передать письмо, выберет не такого глупца, как вы.
Я ушла, чувствуя, что меня душит злость. Подумать только, я так ждала известий… хотя бы записки! Я полгода ничего не знала об Александре толком! В кои-то веки так совпало, что и я, и Ле Пикар в Париже, и вот пожалуйста: этот идиот выделывает всякие выкрутасы! Допрашивать меня вздумал! Бывают же такие недоумки!
От отчаяния я готова была заплакать. Отсутствие Александра и собственное одиночество я ощущала теперь особенно сильно, и радость победы почти растаяла.
Когда на следующий день в газетах появилось сообщение о том, что известие о предъявлении гражданке дю Шатлэ обвинения "было результатом чистейшего недоразумения" и что "полиция приносит в связи с этим самые искренние извинения", я поняла, что мне из гостиницы можно вернуться домой. Там уже нет полиции. Я заплатила за номер и съехала.
Дома был настоящий переполох. Джакомо, Аврора, Стефания забросали меня вопросами, но я никого не торопилась посвящать в то, как провела последние дни. Уж слишком они были неприятны. Поэтому я деликатно попросила своих близких отложить вопросы и приказала подать себе обед: до того мне хотелось снова вернуться к домашней кухне.
Ко мне явилась Эжени и робко напомнила о своем плаще и деньгах.
- Милая моя, - сказала я, - честно говоря, я сейчас не могу вспомнить, где оставила ваш плащ. Но вы оказали мне такую услугу, что я считаю себя очень вам обязанной. Я вдвое увеличу вам жалованье, Эжени, и мне кажется, что вы скоро купите себе новый плащ, куда лучше прежнего.
А вообще, все эти бурные события очень странно на меня повлияли. Некоторые изменения произошли в моем сознании. Если раньше, думая об Александре, я ощущала только горечь и тоску, то теперь к таким мыслям неизменно примешивалась обида. Я так любила его, так надеялась, а его не было со мной в это неприятное время. И он ведь сам сделал так, чтобы его не было.
А еще я полностью осознала то, что раньше дремало в подсознании, - осознала свое одиночество. Чисто физическое, женское. Как ни странно, разговор с Клавьером был тому причиной. К Клавьеру я чувствовала только неприязнь, но его объятия дали мне понять, чего мне особенно не хватает. Я уже начинала уставать от своего затворничества. Я досадовала, когда понимала, что образ Александра как-то расплывается в моей памяти. Я начинала забывать, как звучит его голос. Забывала даже черты лица. Шли месяцы, а время разрушительно действует на память. Стирались в моем сознании, утрачивали четкость воспоминания о чудесных минутах, пережитых нами вместе. Я начинала побаиваться, что, если наша разлука продлится еще на полгода, не любовь и нежность будут побуждать меня стремиться воссоединиться с Александром, а лишь благодарность и чувство долга. Мне было хорошо известно, с какой легкостью время может превратить пылких влюбленных просто в хороших друзей. Я боялась этого, Я не хотела терять то волшебное чувство, которое не каждому дано пережить и которым я так дорожила.
Я не хотела больше быть одна… У меня не было желания что-либо понимать. Нам следует немедленно воссоединиться, хотя бы некоторое время пожить вместе, иначе нас ждет беда. Мы рискуем стать чужими друг другу, потерять то общее, что нас связывало.
Я плохо спала по ночам, думая обо всем этом и глядя на роскошный балдахин кровати. Временами какие-то новые опасения охватывали меня. Я думала: верен ли мне Александр? В Лондоне, в Вене, во Флоренции (я ведь не знала точно, где он находится) - словом, в любой европейской столице его будут окружать самые красивые и обольстительные женщины. Что он делает? Как себя ведет? Думает ли хоть иногда обо мне? Я не могла об этом судить, так как даже писем от него не получала.
Я вспоминала об истории с Эммой Гамильтон, и мне приходило в голову, что я не знаю, что в точности произошло между этой женщиной и моим мужем. Тогда я была удовлетворена тем, что мы уехали из Неаполя. Кроме того, тогда был наш медовый месяц и я могла надеяться, что вполне заменяю Александру всех женщин мира. Впрочем, ни тогда, ни сейчас я не сомневалась, что он любит меня. Но только ли меня? Я не могла ответить на этот вопрос утвердительно и мучилась этим. Без сомнения, он изменял мне. Я знала его темперамент: горячий, порывистый, необузданный. Мужчина такого склада не может прожить целых шесть месяцев без женщины. Я бы никогда в такое не поверила.
Все это лишь углубляло мою обиду. Он уехал, он живет теперь в нормальной стране, где уважают аристократов, он пользуется почетом и вниманием, а я прозябаю в этом ужасном Париже, веду битвы за его реабилитацию да еще и подвергаюсь унижениям со стороны Клавьера. Более того, меня еще и обвиняют люди вроде Ле Пикара. И, подумать только, Александр даже не зовет меня к себе! Если на то пошло, я бы могла все бросить и вместе с детьми эмигрировать в Англию. Здесь, во Франции, не было ничего такого, чего бы я не согласилась оставить ради счастья быть с Александром. Но он не звал. Поль Алэн тоже был против этого. Филипп, видите ли, должен понять, что он француз… Но почему именно на меня возложена обязанность позаботиться об этом? Почему мы не делим эту роль надвое?
Словом, я начинала злиться, и мне хотелось поскорее уехать из Парижа. Возможно, в Бретани я почувствую себя спокойнее. Париж только усугублял те мои мысли, которых я и так боялась.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
ВЕЧЕР В РЕНСИ
1
19 мая 1798 года ранним солнечным утром армада французских кораблей - больших линейных во главе с флагманом "Орион", фрегатов, корветов, бригов - снялась с рейда Тулонского порта и двинулась на восток. На кораблях было тридцать восемь тысяч отборных солдат, артиллерия, снаряды, лошади, книги. Прославленные ученые - Монж, Бертолле, Конте, Доломье - сопровождали эту таинственную экспедицию.
При выходе в море огромный, перегруженный флагман "Орион" задел дно. Многим показалось это недобрым знаком.
Так началось предприятие, будоражившее всю Европу еще за несколько месяцев до этого.
Никто толком не знал, куда направляется эта армада. Некоторые утверждали, что ее целью является завоевание Сицилии или Мальты. В начале мая возникли слухи, будто экспедиция, пройдя Гибралтарский пролив, повернет на запад, к Англии. Но особенно настойчиво муссировалась версия о желании Бонапарта победить Англию не на берегах Темзы, а на берегах Нила, - словом, утверждалось, что речь идет о захвате Египта.
Истина была известна лишь узкому кругу лиц. Но зато многие видели крайнюю авантюристичность задуманного предприятия. Куда бы Бонапарт ни отправлялся - в Англию или в Египет, все было против него. Англия господствовала на море, и соперничать с ней где-либо еще, кроме суши, - это значило вести сумасбродную игру, и даже успех не мог бы оправдать жертв, которые она за собой повлечет.
Спокойствие было для Бонапарта мучением, и он говорил об этом в открытую. Он полагал, что его предыдущие победы не могут побудить людей восхищаться им постоянно; для усиления славы надобно совершить еще что-то необычайное. "Если я останусь в Париже надолго, - говорил он друзьям, - все потеряно. В этом великом Вавилоне одна слава затмевает другую: достаточно было бы увидеть меня три раза в театре, как на меня перестали бы смотреть".
Кроме этого, за время пребывания в Париже Бонапарт достиг такой степени напряженности в отношениях с директорами, что дальше так продолжаться не могло. Когда во время одной из стычек он прибегнул к самому сильному, давно испытанному средству воздействия - пригрозил своей отставкой, - директор Ребель не дал ему даже договорить до конца:
- Не теряйте времени, генерал. Вот вам перо и бумага. Директория ожидает ваше заявление.
Бонапарт не стал писать заявления об отставке. Но его конфликт с правительством зашел в тупик. Исход борьбы оставался ничейным. И генералу было ясно, что бездействие приведет его к проигрышу партии.
Надо было воевать. Экспедиция во главе с Бонапартом отплыла из Тулона, и многие недели после этого о ней не было никаких вестей.
Все прочие события были как-то затенены этой авантюрой. В полнейшем спокойствии были проведены очередные выборы в Советы, а потом - при таком же равнодушии французов - уже ставшая традиционной кассация выборов, вследствие чего было достигнуто послушное большинство в органах законодательной власти. Никто даже не протестовал. Все с каким-то усталым презрением наблюдали, как Директория во главе с Баррасом делает еще один шаг к полной своей диктатуре. Директоры уже сделали так много невероятного и бесстыдного, что удивить кого-либо очередным бесстыдством было трудно. Баррас забирал в свои руки все больше власти, все большие суммы государственных денег пускал по ветру, приобретал все больше врагов - но, какую бы наглость он ни проявлял, это уже никого всерьез не задевало: все инстинктивно чувствовали, что режим исчерпал себя и что нужно лишь подождать, и он падет сам, без всякого вмешательства, потому что опираться отныне может лишь на самого себя. У нынешней власти не было абсолютно никаких сторонников; все пятеро директоров представляли в правительстве не какие-то слои населения, а исключительно самих себя.
"Люди, которые не могут обеспечить выплату жалованья даже клеркам, не продержатся долго" - таково было всеобщее мнение. Правда, никто толком не представлял себе, что будет тогда, когда Директория падет.