Я опасалась просить его о чем-либо. Все-таки он и так безмерно помог мне, можно сказать, спас. Ему однажды удалось уговорить Барраса встретиться со мной, но встреча сорвалась, и об еще одной попытке я просить не осмеливалась, зная, как много у Талейрана своих собственных проблем. Я полагалась на угрозы, высказанные мною Клавьеру, но Талейрану ничего об этом не рассказывала. Мне было достаточно просто видеться с ним, гулять в Люксембургском саду, получать приглашения в его дом. Я беседовала с ним, и после этих бесед мне всегда казалось, что я побывала в старом Версале.
Я рассказала ему, что Дени Брюман просил руки Авроры, а потом спросила:
- Господин де Талейран, вы слышали что-нибудь о затруднениях, постигших эту семью?
Мы были в уютном уголке Люксембургского сада, неподалеку от дворца. Талейран прохаживался взад-вперед, опираясь на трость с золотым набалдашником, а я сидела на скамейке, наслаждаясь теплом и солнечными лучами, льющимися сквозь листву. Все вокруг пропахло цветущей черемухой, ее ароматные цветы белым туманом стелились над лужайками.
Талейран остановился, пристально глядя на меня.
- Вы полагаете, я интересуюсь этим?
- Я полагаю, вы интересуетесь всем. Вы знаете все, господин де Талейран. Так неужели вы ничего не слышали о Брюманах?
- Я слышал, что Жак Брюман изрядно погорел на лицензиях, данных ему Директорией. Он потерял, пожалуй, половину состояния.
- Каким образом погорел?
- Его лишили лицензий, моя дорогая, стало быть, лишили того, на чем нынче все богатеют.
- А почему лишили?
- Потому что эти лицензии пожелал забрать себе Клавьер. Он, пожалуй, решил стать главным военным поставщиком во Франции. Теперь он монополист, дорогая. Клавьер и Баррас - большие друзья. Они кормят друг друга.
Я задумалась. Без сомнения, почти полное разорение Брюмана было делом рук Клавьера. Он не может отомстить мне, поэтому мстит Валентине.
Талейран чуть иронично спросил:
- Вам не кажется, что и вы виновны в несчастьях, постигших Брюмана?
Я вспыхнула.
- Если и виновна, то невольно.
- Вы многим стали поперек горла, мадам дю Шатлэ, с тех пор, как приехали в Париж.
- Господин де Талейран, не могли бы вы…
Я была взбешена тем, что слышу от него такие обвинения. Уж он-то знает, что я никому не хотела зла. Он прервал меня:
- А не могли бы вы согласиться на обмен?
- Какой обмен? - спросила я озадаченно.
- Обмен "господина де Талейрана" на просто Мориса.
Я невольно улыбнулась. Нельзя сказать, что я ожидала такое предложение, но оно польстило мне. Оно словно усилило то взаимопонимание, которое между нами установилось.
- А прилично ли это будет? - спросила я чуть лукаво. - Никому не известная бретонская дама называет министра иностранных дел просто Морис?
- Скажите лучше, что бретонская дама желает подчеркнуть свою молодость, а мою старость.
Ему было сорок пять, и он, конечно же, шутил. Он и сам не считал себя старым, а я и подавно.
- Хорошо, - сказала я. - Вы тоже можете называть меня Сюзанной.
- Друг мой, да ведь я уже раз десять это сделал.
Он опустился рядом со мной на скамейку. В руках у него была веточка белой сирени. Он осторожно положил ее мне на колени, при этом его рука задержалась на моей руке, затянутой в кружевную митенку.
- Сирень, - проговорил он задумчиво. - Застывшее эхо мая.
- Кто это сказал?
- Это сказал я, моя дорогая. Я тоже немного поэт.
Он вдруг сжал мою руку, потом отпустил, и вздох вырвался у него из груди. Какое-то легкое волнение вдруг охватило меня. Я впервые почувствовала, что очень нравлюсь ему как женщина. Сознание этого, смешанное с благодарностью, которую я испытывала к Талейрану, поразило меня.
- Морис, - прошептала я, коснувшись пальцами его локтя. - Я хочу сказать, что вы мне очень симпатичны.
- М-да? - протянул он иронично. - Я мало кому симпатичен.
- Вы клевещете на себя. Вы сами знаете, как обаятельны.
- Это слова друга? Или, может быть, женщины?
Я невольно смутилась, ибо совсем не ожидала столь дерзкого вопроса. Он не стал настаивать на ответе. Его взгляд очень внимательно изучал мое лицо.
- Знаете, моя милая, очень трудно, будучи в вашем обществе, не замечать того, как вы хороши. Вы просто прекрасны. И я все думаю…
- Что?
- Я думаю, откуда у вас эти глаза? Ну не могут в Бретани появиться такие глаза… Или бретонцы до такой степени изменились?
Я засмеялась.
- А как же ваши досье, дорогой Морис, неужели в них нет данных обо мне?
- Насчет ваших глаз - никаких… Вы же не в отца, в этом нет сомнения.
- Я могу гордиться, сударь. Я для вас загадка. Этим не каждый в Париже может похвастать.
Он продолжал так же внимательно, почти зачарованно смотреть на меня, и я почувствовала, что легкий румянец появляется у меня на щеках.
- Да, эти глаза, - повторил Талейран. - А эти губы…
Его взгляд действительно был прикован к моим губам. Он говорил, и в его голосе была и искренность, и вместе с тем легкая ирония.
- Что это вы так краснеете, дорогая? Не подозревал, что вас так легко смутить. Боже мой, как, должно быть, спокоен за вас муж. Вы так целомудренны.
Я покачала головой, сдерживая смех.
- Ах, Морис, вы иногда бываете дерзки просто до невозможности. Недаром вас называют дьяволом!
- Хромым дьяволом, друг мой, не пытайтесь смягчить применяемые ко мне эпитеты. Или даже хромым бесом.
Помолчав, он скромно добавил:
- А ведь я просто очень влюбчив. И все.
"Надо остановиться, - мелькнула у меня тревожная мысль. - Надо остановиться, иначе действительно можно далеко зайти. Я ведь очень уязвима сейчас - одинокая, несчастная, словом, соломенная вдова… Не исключено, что этот хромой дьявол этим пользуется. Надо сохранять спокойствие. Но, Боже мой, он действительно слишком симпатичен!"
Останавливаться мне не пришлось. Талейран остановился сам. Выражение его лица изменилось. Он стал серьезным, брови его нахмурились, он снова взялся за трость и поднялся. Потом, метнув на меня довольно колючий взгляд, небрежно спросил:
- Кстати, не могли бы вы дать мне некоторые объяснения по поводу того, что делает Клавьер?
- А что делает Клавьер? - спросила я безмятежно.
- Он хлопочет за вас у Барраса.
- За меня?
- За вашего мужа. Что бы это значило, э?
Я тяжело вздохнула.
- Морис, от вас невозможно ничего скрыть.
- Правильное наблюдение, - сказал он, настороженно глядя на меня. - Ну-ка, объяснитесь.
- Хорошо. Я объяснюсь. Я просто не хотела вам докучать, поэтому не объяснилась раньше.
Полагая, что мне нечего скрывать, я довольно честно рассказала Талейрану о том, что шантажировала Клавьера чуточку больше, чем было условлено. Я хотела спасти не только себя, но и своего мужа.
- Я не могла не воспользоваться ситуацией! - сказала я горячо. - Поймите меня, Морис. Я должна была так поступить. Я же знала, что вам трудно иметь дело с Баррасом. А Клавьеру легко. Да и почему бы мне щадить Клавьера? Я только об одном сожалею…
- О чем?
- Морис, я преувеличила наши с вами отношения. Мне пришлось. Я… словом, я объявила себя вашей любовницей, чтобы он понял, что вы всерьез за меня вступитесь. Повторяю, я сожалею… Если это как-то повлияет на мадам Грант, я…
- Не сожалейте, - резко сказал Талейран. - Мне кажется, весь Париж уверен в том, что вы сказали Клавьеру, и мадам Грант устроила мне не одну сцену по этому поводу.
- Да? - Я ужаснулась. - О, сударь, я не знала, что наши встречи приносят вам столько неприятностей! Может быть…
Для меня и вправду была ужасна мысль о том, что я причиняю вред человеку, который так мне помог.
- Успокойтесь, - прервал он меня. - Мадам Грант покричит и перестанет, я привык к этому. Не думайте больше об этом и не оправдывайтесь. Ваши оправдания задевают меня больше, чем молчание.
Я умолкла, обдумывая последнее замечание. Талейран долго молчал, опираясь на трость и хмурясь. Потом наконец спросил:
- Вы слышали, Клавьер приобрел новый дом в Ренси? На днях там будет большой пикник.
- Да, знаю.
- Вы поедете?
Я рассмеялась.
- Трудно представить, что он пригласит меня.
- Я имею в виду, вы поедете туда со мной?
- С вами? А мадам Грант?
- А мадам Грант вовсе не обязательно об этом знать, э?
Я поняла, что он имеет в виду. Если я под руку с Талейраном появлюсь в новом загородном поместье Клавьера… О, если это произойдет, ни у кого больше не будет сомнений, что министр иностранных дел очень ко мне расположен и его расположение зашло довольно далеко. Для Клавьера это будет предупреждением. Он придет к выводу, что Талейран готов защитить меня.
- Я поеду туда с вами, - произнесла я. - Я так хочу, чтобы Александр мог хотя бы на время вернуться.
Лицо Талейрана было непроницаемым. Он поднялся, сделал знак лакею.
- Мне пора на службу, мадам. Мы слишком долго сегодня говорили.
Я протянула ему руку. Он склонился передо мной и прикоснулся к ней губами в том месте, где кружевная митенка обнажала пальцы.
Я невольно ощутила легкую волнующую дрожь, пробежавшую по телу от этого поцелуя. Он почувствовал ее: я поняла это по внимательному взгляду, которым он меня окинул. Мы попрощались.
Я долго еще сидела на скамейке, глядя, как, прихрамывая, удаляется Талейран. Мне было страшно за саму себя. Я слишком долго была одна, слишком долго. Я почти беззащитна. А плоть… Плоть напрасно называют слабой. Она сильна, порой куда сильнее духа. По крайней мере, именно это я сейчас ощущала.
"Боже, сделай так, чтобы Александр приехал", - подумала я напоследок, находя в этой мысли единственную опору. Потом взяла свой белый кружевной зонтик, раскрыла его и медленно пошла по аллее к карете, давно меня ожидавшей.
4
Ранним майским утром, когда я, допивая кофе и совершенно не ожидая никаких гостей, перебирала почту и, в ворохе бумаг заметив письмо Талейрана, уже готова была взяться за чтение, в столовую вошел граф Ле Пикар де Фелиппо.
Без предупреждения, без доклада… Я даже привстала с места от возмущения. Мало того, что этот человек почти оскорбил меня в прошлый раз, он снова является ко мне как невежа!
За спиной графа застыл смущенный дворецкий, а сам граф был одет как человек, собирающийся в долгое путешествие, и изрядно вооружен.
- Полагаю, - сказал Ле Пикар решительно, - вы простите меня за внезапное вторжение, сударыня.
- Без особого желания, - холодно проговорила я, не слишком приязненно глядя на графа. - Возможно, сударь, времена не располагают к соблюдению приличий. Тем не менее мне не настолько плохо служат, чтобы посетители являлись сюда без доклада.
Граф направился к столу, зазвенев шпорами.
- Припишите неожиданность моего визита весьма важным вещам, которые я должен вам высказать. И которые, - добавил он, поглядев на Аврору, - могут быть высказаны только вам.
Аврора поднялась и вышла, сразу поняв намек. Я сделала знак дворецкому, и он прикрыл за собой обе створки дверей. Мы с графом остались в столовой одни. Я отложила письмо Талейрана и со вздохом поднялась, не предлагая Ле Пикару сесть.
- Сударь, я надеюсь все-таки, что вы пришли в себя и после двухмесячного раздумья передадите мне письмо мужа.
- Да. Я передам. А после того как вы его прочтете, я считаю себя обязанным высказать некоторые соображения.
- По поводу письма?
- По поводу вашего пребывания в Париже.
Его тон, сухой и даже слегка гневный, не располагал к тому, чтобы я вспомнила о дружеских отношениях, прежде существовавших между нами. Теперь мне уже не хотелось называть его Антуан. Если бы он вел себя не так холодно, я бы охотно рассказала ему, что делаю в Париже. Мне ведь особенно не с кем было поделиться. Но он сразу взял на себя роль судьи, и объясняться перед ним - это значило признать его право судить меня.
- Какая дерзость, - произнесла я, сдерживая гнев. - Что дает вам основания думать, что я выслушаю вас? Вы слишком много на себя берете! Кто позволил вам распоряжаться письмами герцога дю Шатлэ?
- Моя привязанность к нему, сударыня. Я имею честь быть другом Александра. И в то время когда он не имеет над вами власти, я считаю себя обязанным позаботиться о сохранении его чести и его доброго имени.
Все во мне вскипело от этих слов. Я сжала зубы, понимая, что должна призвать на помощь все силы, чтобы сдержаться. Никогда в жизни, пожалуй, мне еще не хотелось выругаться - так, чтобы этого нахала просто в жар бросило.
- Сударь, - произнесла я с гневом в голосе, - предупреждаю, если вы будете продолжать в том же тоне, вас выведут. Я не намерена терпеть так называемую власть любого, кому взбредет на ум назваться другом герцога! Давайте письмо… Пожалуй, только оно заставляет меня так долго быть в одной комнате с вами.
Я распечатала письмо, полагая, что оно будет довольно длинным. Каким же жестоким было мое разочарование, когда я увидела всего несколько строк, написанных торопливым почерком:
"Пишу вам из Лондона, carissima mia, и оттого буду краток, что уже сегодня вечером меня ждет судно, отплывающее в Данию. Через две недели я буду в Митаве, а после вернусь к графу д’Артуа в Эдинбург.
Очень скучаю. Милая моя, возможно, в середине лета будет счастливая оказия побывать в Бретани. Верьте, что я использую любую возможность, если она представится.
Как там Филипп? Закажите его портрет, если в Бретани вам встретится какой-нибудь художник. Да и вас пусть изобразят рядом с малышом. Тогда ваше лицо всегда будет со мной.
Я люблю вас. Очень надеюсь, что третью годовщину нашей свадьбы мы встретим вместе.
Александр.
5 марта 1798 года, Лондон".
Я разочарованно посмотрела на графа. Разочарование заставило меня забыть о чувствах, которые я к нему питала.
- И это все? Пятнадцать строк за девять месяцев отсутствия?!
- У Александра было мало времени. Мы встретились случайно, и он так же случайно узнал, что я с минуты на минуту уезжаю во Францию.
- М-да… - сказала я без всякого выражения. - Это, без сомнения, утешает.
- Вы будете отвечать? - спросил Ле Пикар резко.
- Нет! Через вас не буду.
- Так я и думал, - произнес он тоном, показавшимся мне оскорбительным.
Наступило молчание. Я не намерена была отвечать на этот странный выпад, поглощенная иными мыслями. К чему отвечать? Я была почти уверена, что вскоре мы сможем встретиться, что вскоре Александр сам вернется в Бретань. И, честно говоря, столь краткое письмо уязвило меня. Все-таки девять месяцев разлуки… Неужели не было никакой другой оказии, кроме поездки Ле Пикара? Должно быть, Александр так занят, что просто не ищет иных возможностей!
Ле Пикар напряженно-дрожащим голосом произнес:
- Сударыня, я уезжаю в Англию, а потом в Египет. Я покидаю Париж. И вас настоятельно прошу последовать моему примеру.
- Поехать в Египет? - насмешливо спросила я.
- Нет. Покинуть Париж.
Я смерила графа неприязненным взглядом.
- Не знаю, почему вы мне это предлагаете. Отъезд пока не входит в мои планы.
- Сударыня, я настаиваю.
- Вы добьетесь только того, что я сочту вас помешанным. Только повредившиеся умом могут доходить до такой наглости и вмешиваться в жизнь совершенно чужих людей.
- Вы можете считать меня кем угодно, - произнес он сухо. - Но с Александром я связан тысячью уз. Он спас мне жизнь на Корсике. А я пытаюсь спасти его честь в Париже.
- У вас галлюцинации, сударь! Кто, по-вашему, посягает в Париже на его честь?!
- Вы!
Этот громовой голос и безапелляционный, обвиняющий тон ошеломили меня. Я отступила на шаг, глядя на графа почти с испугом. Что случилось? Возможно, он и вправду помешался?
- Послушайте меня, сударыня, - произнес Ле Пикар, задыхаясь от гнева. - Я встретил вас в заведении, о котором в приличном обществе не принято упоминать. Признаться честно, я прежде даже не слыхивал, чтобы аристократка и герцогиня посещала вот так запросто подобные места. Я навел справки Я расспросил о вас. И, черт возьми, я выяснил, что вы два часа провели в кабинете мошенника, спекулянта, жулика иначе говоря, - банкира Клавьера!
- И что же? - спросила я презрительно. - Совершенно не обязательно было так утруждаться. Я бы сама вам сказала, если бы вы спросили.
- Черта с два! Вы несколько лет дурачите Александра, а уж меня и подавно обвели бы вокруг пальца!
Я возмутилась.
- Какая чушь! Откуда вы почерпнули все эти сплетни!
- Вот откуда! - взревел он, швыряя на стол какие-то газеты. Чашка с кофе, звякнув, полетела на пол. - Именно это мне все разъяснило… И вы наверняка знаете, что там написано!
Я молча перебрала газеты. Это были те самые выпуски, где писалось о Флоре де Кризанж, Клавьере и обо мне. А еще - о нашей связи в Консьержери, о моем характере, моем муже…
- Я все понял, все! Александр совершил ужасную ошибку, женившись на вас. Его жена - любовница буржуа! Этим все сказано… Мало того, что она была любовницей буржуа в прошлом, она и сейчас бегает к нему в кабинеты, как самая последняя шлюха!
- Вы с ума сошли! - вскричала я, со злостью сжимая газеты.
- Я?! Может быть, вы станете меня убеждать, что это были не вы - там, в "Старине Роули"? Вы это скажете? Или, может быть, вы станете доказывать, что ваши дочери, которым Александр дал свое имя, - не дочери Клавьера?
Я похолодела. Меньше всего на свете я ожидала упоминания о близняшках. Ле Пикар словно угадал мои мысли.
- Я всегда знал, сударыня, что ваши дочери не могут быть от Александра… В то время, когда они были зачаты, он был в Англии. Это понимали только он, я да еще Поль Алэн. Но, честно говоря, я знал о том, что вы были в тюрьме и думал, что там всякое могло случиться. Насилие тоже нельзя было исключать. Я уважал вас как мученицу! И никогда, ни разу мне даже в голову не приходило, что вы унизились до связи с буржуа! До незаконной, мерзкой связи! Черт побери! Если бы я знал это раньше!
Я очень долго молчала, холодно глядя на Ле Пикара. Он был в бешенстве, которое трудно выразить словами. Возможно, он и вправду испытывал ко мне отвращение. По крайней мере, я видела, что он искренен. Но как же он жесток! Что он знает о моей жизни? Он мужчина, и именно поэтому ему меньше достается во время больших смут. Мужчин не насилуют и не унижают, как женщин. Кроме того, где была его смелость, его благородное презрение во время террора? Почему он не обличал якобинцев так, как сейчас обличает меня? Почему он предпочитал совершать подвиги за границей?
Я уже не чувствовала к Ле Пикару зла. Я лишь понимала, что моя дружба с ним навеки кончена. Он слишком жесток и непонятлив. Он оскорбил меня так, как еще никто не оскорблял.
Я вскинула голову. Взгляд моих глаз был ясен и холоден.
- Сударь, - сказала я очень спокойно. - Единственное, что может вас оправдать, - это ваша искренность.