- И мне, - киваю я. Это правда. Кай протягивает руку, и мы обмениваемся крепким рукопожатием, я чувствую, как он вкладывает в мою ладонь кусочек бумаги.
- От нее, - шепчет Кай, чтобы не услышали другие. И, прежде чем кто-то посоветует нам вернуться к работе, он разворачивается и идет на выход. После того, как Кай исчезает за дверью, я окидываю взглядом людей в помещении и замечаю девчонку с рыжими волосами, наблюдающую за мной.
- Ты меня не знаешь, - говорит она.
- Нет, - соглашаюсь я.
Она наклоняет голову, внимательно разглядывая меня. - Меня зовут Инди, - представляется она. Она смеется, и улыбка превращает ее в красавицу. Я улыбаюсь в ответ, и затем она тоже исчезает.
Я запихиваю послание поглубже в карман. Больше Кай не возвращается, по крайней мере, я не замечаю этого. Ничего не могу с собой поделать, но чувствую себя как в детстве, когда он начинал какую-то игру, и только я знал об этом. Теперь у нас появился еще один секрет. Что написано на той бумаге? Очень хочется прочитать ее прямо сейчас, но у меня еще продолжается смена. Когда ты работаешь, не остается времени на что-то еще.
***
Мы с Каем стали друзьями практически сразу с того дня, как он появился в нашем городке. Поначалу, я завидовал ему. Я подбил его украсть красные таблетки, и он сделал это. После этого случая мы начали уважать друг друга.
Я вспоминаю еще один день, когда мы были гораздо моложе. Нам было по тринадцать лет или около того, и мы оба были влюблены в Кассию. Мы стояли возле ее дома, притворяясь, что что-то выясняем. Но, на самом деле, мы ждали, когда она придет домой.
В какой-то момент мы просто замолчали. - Она все не идет, - сказал я.
- Может быть, зашла в гости к дедушке, - предположил Кай.
Я кивнул.
- Так или иначе, она вернется, - сказал Кай. - Но я не знаю, почему так волнуюсь о том, что ее сейчас нет рядом.
В тот момент я и понял, что мы испытываем одинаковые чувства. Мы любили Кассию, может, каждый по своему, но с одинаковой силой, а именно: были влюблены по уши, на сто процентов.
Общество твердило, что такого числа не существует, но и мне, и Каю было плевать. И за это я тоже уважал его. И всегда восхищался его способностью не унывать и не жаловаться, не смотря на то, что его жизнь в городке нельзя было назвать легкой. Многие люди видели в нем только замену для другого человека.
И меня всегда интересовал вопрос: Что же, на самом деле, случилось с Мэтью Маркхемом? Общество сказало нам, что он умер, но я до сих пор не верю в это.
В ту ночь, когда Патрик Маркхем бродил по улицам в ночной пижаме, именно мой отец заметил его и проводил до дому, пока никто не успел вызвать чиновников.
- Он был вне себя, - прошептал отец матери, стоя на крыльце, после того как отвел Патрика домой. Я подслушивал за дверью. - Он бормотал о чем-то, что никак не может быть правдой.
- Что он сказал? - спросила мама.
Отец помолчал несколько минут. Когда я уже подумал, что он не собирается отвечать, он сказал: - Патрик не переставал спрашивать меня, Зачем я сделал это?
Мама с шумом втянула воздух. Как и я. Они разом обернулись и заметили меня через стекло в двери. - Возвращайся в постель, Ксандер, - сказала мама. - Волноваться не о чем. Патрик уже дома.
Мой отец так и не передал чиновникам то, что говорил Патрик. И соседи знали, почему той ночью Патрик бродил по улицам: он оплакивал смерть сына - не было нужды давать нам красные таблетки, чтобы вбить нам это в головы. Кроме того, его горе напоминало нам о том, что нужно держать Аномалий подальше от нормальных граждан.
Но я запомнил, что еще сказал отец матери, когда они уже зашли в дом. - Кажется, я заметил в глазах Патрика кое-что еще, кроме горя, - сказал он.
- Что?
- Чувство вины.
- Наверно, потому что это случилось на его рабочем месте, - предположила мать. - Он не должен винить себя. Он же не мог знать заранее.
- Нет, - ответил отец. - Это была именно вина. Настоящая, осознанная вина.
Они зашли в свою комнату, и больше я ничего не смог услышать.
Не думаю, что Патрик убил собственного сына. Но что-то там все же произошло, и эту головоломку я до сих пор не могу разгадать.
***
Когда моя смена, наконец, заканчивается, я выхожу во внутренний дворик. В каждом крыле медицинского центра есть такой закуток, и это единственное место, куда мы можем выйти за пределами стен здания. Кроме меня, здесь находятся только два человека: мужчина и женщина, увлеченные беседой. Я иду в другой конец дворика, не желая прерывать их уединение, и поворачиваюсь спиной, чтобы они не заметили, как я разворачиваю бумагу.
Сначала я лишь пялюсь на буквы, написанные Кассией.
Они прекрасны. Хотел бы я уметь так же. Хотел бы я, чтобы она научила меня писать. Во мне пронеслась волна горечи, как будто кто-то впрыснул ее шприцем в мои вены. Но я умею справляться с чувствами: надо просто помнить, что ни к чему хорошему это не ведет. Я и раньше страдал от потери Кассии, и ничего из этого не вышло. Гораздо важнее осознать то, что я потратил свою жизнь, чтобы не стать таким человеком.
У меня уходит несколько секунд, чтобы расшифровать этот код - первичный код с подстановкой, какой мы изучали в детстве, - когда Общество отбирало тех, кто лучше всех годился для работы сортировщика. Интересно, кто-нибудь еще расшифровал это послание до того, как оно попало мне в руки? Читал ли его Кай?
Ксандер, написала Кассия, я хотела сказать тебе, что со мной все хорошо, и также поведать еще кое о чем. Прежде всего, никогда не принимай синие таблетки. Я знаю, что Восстание изъяло все таблетки, но если тебе попадется хоть одна синяя, избавься от нее. Они могут убить тебя.
Стоп. Я перечитываю предложение. Это же не правда. Или нет? Синие таблетки предназначены, чтобы спасать нас. Восстание сказало бы, если это было ложью. Или не сказало? Знают ли они об этом? Следующее ее предложение подтверждает, что, да, они знают.
Кажется, для Восстания общеизвестно, что синие таблетки отравлены, но я не хотела, чтобы ты на собственном примере выяснил этот факт. Я пыталась сказать тебе об этом через порт и думала, что ты понял меня, но потом начала беспокоиться, что все же не понял. Общество поддерживало в нас веру, что синие таблетки спасают нас. Но они, наоборот, лишают сил и парализуют. И если никто вовремя не придет на помощь, ты просто умрешь. Я видела в Каньоне пример того, как это случилось.
Она видела. Значит, она, действительно, знает.
Есть что-то значимое в этом синем цвете. Она же пыталась сказать мне. Я чувствую тошноту. Почему Восстание не предупредило меня? Таблетки могли убить ее. Это было бы на моей совести. Как я мог совершить такую ошибку?
Пара во дворе теперь разговаривает тише. Я отворачиваюсь. Продолжаю читать, мысли скачут. Следующее предложение приносит небольшое облегчение: по-крайней мере я не ошибся насчет того, что она член Восстания.
Я в рядах Восстания.
Об этом я тоже пыталась сказать тебе.
Мне следовало написать тебе раньше, но ты был чиновником. Я не хотела доставлять тебе неприятности. И ты никогда не видел, как я пишу от руки. Как бы ты догадался, что это сообщение от меня, даже если архивисты скажут так? Поэтому я нашла способ передать тебе послание - через Кая. Он видел, как я пишу, и подтвердит тебе, что послание, действительно, от меня.
Я знаю, что ты в рядах повстанцев. Я поняла, что ты пытался сказать мне через порт. Я должна была сама догадаться - ты всегда был первым среди нас, кто принимал правильные решения.
И еще кое-что я хотела сказать тебе лично, о чем не хотела упоминать в письме. Я хотела поговорить с тобой лицом к лицу. Но теперь просто обязана написать об этом, на случай, если у нас не получится встретиться в ближайшее время.
Я знаю, что ты любишь меня. Я тоже люблю тебя, и всегда буду, но…
На этом предложение обрывается. Вода повредила оставшуюся часть послания, размыла и сделала неразборчивыми слова. На мгновение я испытываю злость. Как оно может быть испорчено именно на этом самом важном месте? Что она хотела сказать? Она написала, что любит меня, но...
Какая-то часть меня желает, чтобы предложение закончилось именно здесь, перед словом "но".
Что же произошло? Бумага испортилась в результате какой-то случайности? Мог ли Кай сделать это преднамеренно? Кай всегда играл по-честному. И ему сейчас лучше бы продолжать играть честно.
Я сворачиваю бумагу и прячу обратно в карман. Пока я читал послание, уже спустились сумерки. За пределами заграждения солнце уже должно было уйти за горизонт. Дверь, ведущая во дворик, открывается, и выходит Лей, как раз в тот момент, когда пара направляется внутрь.
- Кэрроу, - произносит она. - Я надеялась, что найду тебя здесь.
- Что-то случилось? - спрашиваю я. Последние несколько дней я не пересекался с ней. Учитывая, что она не была членом Восстания с самого начала, ее поставили работать не медиком, а лишь медсестрой общего профиля, ассистирующей в той команде и смене, где она больше всего нужна.
- Нет, - отвечает она. - Все хорошо. Мне нравится ухаживать за больными. А ты как?
- Я тоже в порядке.
Лей смотрит на меня, и я замечаю в ее глазах тот же вопрос, какой я задавал себе, когда пришлось решать, отдать за нее голос или нет. Ей любопытно, можно ли мне довериться, и действительно ли она знает меня настоящего.
- Я хотела, - говорит она, наконец, - поинтересоваться у тебя на счет того красного пятнышка, которое появляется у больных на спине. Что это?
- Это небольшое поражение нервной системы, - объясняю я. - Пятно появляется на спине или шее, когда вирус проникает в организм. - Я запинаюсь, но вспоминаю, что теперь она в наших рядах, и ей можно рассказать все. - Восстание приказало некоторым из нас следить за появлением подобных пятен, так как они - верный признак чумы.
- И такое случается только с теми людьми, кто действительно заболел.
- Верно, - киваю я. - замершие формы вируса, который используют для иммунизации, не приводят к подобным симптомам. Но когда человека поражает живой вирус чумы, он проникает в нервные ткани, оставляя после себя след в виде красного пятна.
- А ты замечал что-нибудь необычное? - спрашивает Лей. - Какие-нибудь разновидности первоначальной формы вируса? - Она пытается выяснить, не заразилась ли она чумой, и не принимает на веру заявления Восстания. Это должно бы встревожить меня, раз уж я отдал за нее голос, но я остаюсь спокоен.
- Не совсем, - отвечаю я. - И сейчас и раньше к нам поступали больные, которые не были еще совсем неподвижными. Один пациент даже разговаривал со мной, пока я вливал в него лекарство.
- И что он сказал? - спрашивает Лей.
- Он хотел, чтобы я дал ему обещание, что с ним все будет хорошо. И я дал.
Она кивает, и неожиданно я замечаю, какой измотанной она выглядит. - У тебя сейчас перерыв? - спрашиваю у нее.
- Нет, через несколько часов. Но это не так уж важно, в любом случае. Я не спала толком с тех пор, как он ушел. Я не вижу сны. Это самая сложная вещь для меня со времени его смерти.
Я понимаю. - Потому что, если ты не видишь сны, ты не можешь притвориться, что он по-прежнему рядом. - Вот что делаю я, когда сплю: возвращаюсь к Кассии в наш городок.
- Да, - кивает она. - Не могу. - Она смотрит на меня, и я слышу ее невысказанные слова. Ее избранник умер, и уже ничего не будет, как прежде.
Затем, к моему удивлению, она наклоняется ближе и на краткий миг касается ладонью моего лица. Такое со мной случается впервые после Кассии, поэтому мне приходится сопротивляться, чтобы не прильнуть к этому ласкающему прикосновению. - Твои глаза голубые, - говорит она и убирает руку. - Как у него. - Ее голос полон одиночества и тоски по нему...
Глава 13. Кассия
Сначала площадь перед музеем кажется безлюдной, и я расстроенно поджимаю губы. Как же я заработаю себе на дорогу к семье, если никто не хочет торговать?
Терпение, напоминаю я себе. Тут не угадаешь, когда за тобой наблюдают и ждут, и решают, заговорить с тобой или нет. Пока что я здесь единственный торговец, но это ненадолго. Скоро подтянутся остальные.
Краем глаза замечаю движение, и вот из-за угла здания музея появляется девчушка с короткими светлыми волосами и красивыми глазами. Она что-то держит в сложенных перед собой ладонях. На секунду я вспоминаю Инди с ее осиным гнездом, как бережно она несла его через все ущелья.
Девочка подходит ближе. - Можно с вами поговорить? - спрашивает она.
- Конечно, - отвечаю я. В последнее время мы практически отказались от всяких паролей-вопросов об истории Общества. В них уже нет такой нужды, как раньше.
Девочка приоткрывает ладони, и я вижу крохотную, с коричневато-зеленым оперением птичку, сидящую внутри.
Зрелище оказывается настолько необычным, что я таращусь на эту птичку, абсолютно неподвижную, и только ее перышки слабо трепещут на ветру.
Они отливают зеленым, отмечаю я.
- Я сделала ее, - говорит девочка, - в благодарность за ваши слова, которые спасли моего брата. Держите.
И она протягивает мне эту птичку. Маленькая, слепленная из глины и высушенная на солнце. В моей ладони она кажется тяжелой и живой, ее перышки сделаны из кусочков зеленого шелка и покрывают только крылья.
- Она прекрасна, - восхищаюсь я. - А перышки, - они...
- Сделаны из отреза шелка, который Общество прислало мне несколько месяцев назад, после моего банкета Обручения. Я решила, что ткань мне больше не понадобится.
Она тоже надевала зеленое платье.
- Не сжимайте птичку слишком крепко, - просит девочка. - Она может вас поранить, - и затем она тянет меня из тени деревьев, и неоперенные части птички начинают искриться. Они сверкают на солнце.
- Мне пришлось разбить стекло, чтобы разрезать шелк на кусочки. А потом я подумала, что можно использовать и осколки тоже. Я их раздробила мелко-мелко и закатала в глину. Они размером почти с песчинки.
Я прикрываю глаза. Когда-то давно, в городке, я сделала нечто подобное, - отдала Каю отрез своего платья. Я четко помню, как трещала материя, когда я отрывала кусок от платья.
Птичка вся сверкает, и, кажется, что она вот-вот взлетит. Блеск стекла, шелк оперения.
Она кажется настолько живой, что на один краткий миг мне хочется выпустить ее в небо и посмотреть, как она замашет крылышками. Но я знаю, что в итоге услышу только глухой стук глины о землю и разлетающиеся клочки зелени. Форма, которая делает ее птицей, будет уничтожена. Поэтому я бережно сжимаю ее, и слова песни непроизвольно рвутся наружу.
Я не одна, кто умеет писать.
Я не одна, кто умеет создавать.
Общество отняло у нас так много, но мы все равно слышим шорох музыки, легкие намеки на поэзию; все равно замечаем подсказки искусства в окружающем нас мире. Они никогда не могли удержать нас в стороне от всего этого. Мы накапливали в себе частицы искусства, зачастую сами не понимая этого, и многие жаждали найти путь, поделиться этим богатством.
Я в который раз осознаю, что мы не нуждаемся в торговле своим искусством - мы могли бы дарить его или делиться. Кто-то принесет стих, а другой принесет картину. И если мы ничего не возьмем с собой, все равно будем богаче, чем раньше, просто поглядев на что-то прекрасное или послушав что-то правдивое.
Ветер играет с зелеными перышками птички. - Она слишком прекрасна, - говорю я, - чтобы хранить ее только для себя одной.
- Именно это я и почувствовала в отношении вашего стихотворения, - нетерпеливо кивает девочка. - Мне захотелось показать его всем и каждому.
- А что, если мы найдем способ сделать это? - спрашиваю я. - Что, если у нас получится собраться всем вместе, и каждый принесет то, что придумал и сделал сам?
Но где?
Музей приходит на ум первым, и я оборачиваюсь, чтобы поглядеть на его заколоченные двери. Если мы сможем проникнуть внутрь, то в музее найдутся вполне подходящие для нас витрины и яркий свет ламп. Если они сломаны, мы сможем починить. Мысленно я уже представляю, как открываю дверцу одной из витрин, пришпиливаю внутрь свой стих и отступаю на шаг назад, чтобы полюбоваться.
Меня пробирает мелкая дрожь. Нет. Это не самое подходящее место.
Я поворачиваюсь назад к девочке. Она смотрит на меня оценивающим взглядом. - Меня зовут Далтон Фуллер, - представляется она.
Как посредник, я не обязана называться, но сейчас я не занимаюсь торговлей. - Я Кассия Рейес, - говорю я.
- Я знаю, - кивает Далтон. - Вы ведь подписались внизу стихотворения. - Она умолкает. - Думаю, я знаю подходящее для нас место.
***
- Туда никто не ходит, потому что запах не очень приятный. Но это можно исправить.
Мы стоим на краю болота, простирающегося до самого озера. С этого места мы видим только берег, но не то, что омывают воды.
Я подумала о тех рыбках, бьющихся о пирс, о своих руках и голенях - была ли это последняя попытка Общества отравить воды, как они это сделали в Отдаленных провинциях и на землях Врага? Но зачем надо было отравлять свои водоемы, вроде этого озера?
Поскольку Восстание вплотную занялось лечением болезни, у них значительно уменьшилась территория зоны безмятежья. Я видела, как воздушные корабли увозили одни части заграждений, сближая другие их части. И теперь некоторые здания, раньше бывшие внутри стен, очутились снаружи.
Восстание перетащило неиспользуемые части заграждений на свободную землю возле озера. Разделенные, белые куски стен сами выглядят, как произведение искусства - огромные и изогнутые, будто упавшие на землю перья гигантского существа, превратившиеся затем в мрамор, подобно костям, которые постепенно каменеют в земле. Как разрушенные ущелья с пустотами между ними.
- Я видела их с воздуха, на остановках аэропоезда, - говорю я, - но даже не предполагала, как они выглядят вблизи.
В одном месте два куска стен оказались сваленными друг рядом с другом, ближе, чем остальные. Они параллельно изгибаются и вместе выглядят, как длинный туннель, не срастающийся вверху. Я захожу внутрь, там немного темнее и воздух холоднее, а над головой чистая линия голубого неба, льющаяся потоком света. Я прислоняю ладонь к поверхности стены и гляжу наверх.
- Дождь проникает внутрь, - говорит Далтон. - Но все равно это место достаточно укрыто и вполне подходит нам.
- Мы могли бы повесить картины и стихи на стены, - предлагаю я, и Далтон согласно кивает. - И соорудить какой-нибудь помост, чтобы выставлять предметы вроде твоей птички.
А если кто-то умеет петь, они будут приходить сюда, и мы будем слушать их. На мгновение я застываю, представляя, как музыка эхом отражается от стен и бежит дальше, к опустошенному, заброшенному озеру.
Я знаю, что должна продолжать заниматься торговлей, чтобы вернуться к своей семье, и сортировать, чтобы сохраниться в рядах Восстания. Но эта задумка также кажется мне правильной. Думаю, дедушка понял бы меня.