2
Настуся не помнила, как и куда шла, как оказалась в небольшом угловом будуаре гарема, где зарешеченное окно заслонила ярко-синяя благоухающая сирень.
Сердце в груди билось до того сильно, что ей снова пришлось опереться об оконную решетку.
Молодой султан подошел вплотную и, взяв ее руку в свои, повторил вопрос:
– Как давно ты здесь?
– Три недели, – почти неслышно ответила она. Грудь ее при этом так вздымалась от волнения, что это заметил даже Сулейман.
– Чего ты боишься? – спросил он.
– Я не боюсь, только не знаю, как мне теперь показаться на глаза своей госпоже, которой я не по своей воле помешала увидеться с тобой…
От волнения Настуся забыла добавить один из титулов, положенных владыке Османов, и обратилась к султану на "ты". Он же, должно быть, решил, что она еще недостаточно знает язык и здешние обычаи.
– Тебе не нужно показываться ей на глаза, – проговорил он с улыбкой.
– Разве не то же самое будет теперь у меня с любой из твоих жен? – заметила она осторожно. – И разве не каждая затаит зло против меня?
Султан весело рассмеялся и сказал:
– Ты, я вижу, не знаешь, что всякую женщину или девушку, к которой хоть однажды прикоснулся султан, поселяют отдельно от остальных и предоставляют в ее распоряжение особых невольниц и евнухов.
Она поняла. Словно молния, ее на мгновение ослепил новый, совершенно неожиданный поворот судьбы.
С минуту она собиралась с мыслями и ответила, вся пылая от стыда:
– Коран запрещает правоверным насиловать невольниц против их воли!
Лицо молодого Сулеймана стало серьезным. Он выпустил ее руку и удивленно спросил, интонацией подчеркивая каждое слово:
– Ты… знакома… с Кораном?
– Да, – уже смелее ответила она. – И я знаю, что Коран во многих сурах объявляет угодным Аллаху освобождение невольников и невольниц, и больше того – проявление милости и доброты к ним. Знаю я также и то, что ты – величайший из стражей и блюстителей заветов Пророка, – добавила она, поднимая глаза на молодого султана Османов.
– Кто учил тебя Корану? – спросил он.
– Благочестивый наставник Абдулла в Кафе, в школе для невольниц. Пусть дарует ему всемогущий Аллах много добрых лет!
– Он хорошо тебя учил.
Оба дивились себе, словно обнаружили в этом уединенном покое что-то совершенно неожиданное, небывалое. Настуся и вообразить не могла, что получит возможность с глазу на глаз беседовать с могущественным падишахом и, быть может, выпросить у него право свободно вернуться в отчий край. Чувства подсказывали ей: этот молодой человек способен на благородные поступки. И уже виделись ей в мечтах родной Рогатин и церковка Святого Духа, и сад близ нее, и луга над Липой, и большие пруды, и белый шлях, протянувшийся во Львов…
А ему и в голову не приходило, что среди служанок одной из своих одалисок он встретит чужестранку, которая, хоть и ломаным языком, способна так глубоко толковать Коран и не пожелает тотчас броситься ему в ноги – ему, величайшему из султанов! Увиделось ему и совсем неслыханное: в ее скромно опущенных глазах мелькнул отблеск гнева. Всего на миг.
Он и сам едва справился с короткой вспышкой раздражения. В особенности уязвило его слово "насиловать". Хотел было сказать, что нет у нее никаких оснований ни говорить, ни даже думать об этом. Но победило живое любопытство: к чему в конце концов приведет эта беседа с невольницей, а гнев унялся после ее слов о том, что нет блюстителя заповедей Пророка выше него, Сулеймана.
Взяв ее руку, он проговорил:
– Веришь ли ты в Пророка?
– Я христианка, – уклончиво, но вполне исчерпывающе ответила девушка.
Он усмехнулся, решив, что уже благодаря этому получил преимущество над ней.
– И как же ты можешь ссылаться на его слова, если не веришь в него?
– Но ведь ты в него веришь! – отозвалась она с обезоруживающей веселостью. – А здесь все зависит от тебя, а не от меня, – добавила она.
– Ты, однако, умна! – удивленно проговорил Сулейман. – Скажи мне, откуда ты родом, как тебя зовут и как ты сюда попала?
Она снова потупилась и скромно ответила:
– Я из Червонной Руси. Твои люди прозвали меня Роксолана Хуррем. Татары схватили меня в отчем доме в день моей свадьбы и увезли силой. И дважды продали в неволю: сначала в Крыму, а потом здесь, на Авретбазаре.
– Ты уже была женой другого мужчины?
– Нет, – ответила Настуся. – В самый день венчания взяли меня из дома.
Несколько мгновений молодой султан боролся с собой. Наконец он снова взял ее руки в свои, посмотрел прямо в глаза девушки и спросил:
– А осталась бы ты по своей воле здесь, если б я повелел взять тебя в гарем одалиской?
– Ты не сделаешь этого, – коротко ответила она.
– Почему?
– Во-первых, потому, что я христианка.
– А во-вторых?
– Во-вторых, потому, что я покорна только как служанка…
Султан рассмеялся и сказал:
– Во-первых, ты и как служанка не слишком-то покорна!
– А во-вторых? – спросила она.
– Во-вторых, я жду твоего "в-третьих", потому что ты не закончила.
– Сейчас закончу! Так вот, в-третьих, я думаю, что только тогда можно отдаваться мужчине, если любишь его…
Молодой султан знал, что во всей его огромной державе нет ни одного дома, ни одного мусульманского рода, чья лучшая девушка не пала бы к его ногам, если б он пожелал взять ее в свой гарем. И тем более был поражен тем, что одна из его служанок, к тому же невольница, осмеливается иметь такие мысли.
– Значит, тебе нужно понравиться? – насмешливо спросил он, испытывая все большее любопытство.
– Да, – простодушно ответила она.
– И как же тебе можно понравиться? – спросил он столь же насмешливо, одновременно чувствуя в глубине души, что эта на удивление смелая девушка действительно начинает ему все больше нравиться.
Она спокойно ответила:
– Мне нравятся только такие мужчины, которые не думают, что по праву силы могут сделать со мной все, что захотят…
– А знаешь ли ты, что я мог бы попросту взять тебя в гарем как наложницу?
– И получил бы рабыню…
– Понимаю. А стань ты моей женой, ты захочешь, чтобы твоей воле покорился весь сераль. Правда?
– Нет, – ответила она с детской непосредственностью. – Не только сераль, но и вся твоя земля – от тихого Дуная до Басры и Багдада, до каменных усыпальниц фараонов и самых отдаленных лагерей твоих войск в пустыне. И не только земля, но и воды, по которым носятся разбойничьи суда рыжего Хайреддина!
Молодой падишах вскинул голову, как лев, чьей могучей гривы коснулась крылом легкая пташка. Никто и никогда не осмеливался говорить с ним так!
Он чувствовал себя в высшей степени изумленным – и обезоруженным. Всякая тень твердости и непроницаемого величия исчезла с его лица. Интерес к этой молодой девушке, которая так отличалась от всех прочих женщин его гарема, победил остальные чувства. Он оставил в покое ее руки и стал вести себя так, словно перед ним женщина из наизнатнейшего рода.
– Где тебя воспитывали? – спросил султан.
– Дома и два года в Крыму.
– А знаешь ли ты, о Хуррем, чего добиваешься?
Она промолчала.
В эти мгновения Настуся чувствовала, что выиграла первую схватку с могучим падишахом, десятым султаном Османов, – и что теперь их отношения должны постепенно укрепиться. Инстинктивно она понимала, что это не должно произойти слишком быстро, и ее не покидало ощущение, что эта беседа с султаном – не последняя.
Неожиданно молодой Сулейман мечтательно проговорил:
– В старых книгах говорится, что бывали могущественные султанши, которые после ожесточенных битв брали в плен султанов. Но ты, о Хуррем, хотела бы завоевать меня совсем без боя!..
– Без боя никого нельзя завоевать, – ответила она.
С минуту он всматривался в ее молодое лицо с утонченными чертами. Наконец сказал:
– Да, ты права. Или думаешь, что проиграла свою битву?..
Настуся снова отмолчалась.
Он шагнул к окну и несколько раз жадно вдохнул ароматный воздух ночного сада.
Настуся женским чутьем ощутила, как глубоко вонзилась в его грудь сладкая, но отравленная любовная стрела. И поняла, что сейчас он попытается вырвать эту стрелу из своего сердца.
Молодой султан задумчиво всматривался в прозрачную лунную ночь. Внезапно обернулся к ней и спросил:
– Как ты думаешь, сколько раз в жизни можно полюбить?
– Я слишком молода и неопытна, – ответила она. – Но недавно я слышала, как пели об этом невольники из сербской земли, которые работают в твоем парке.
– Что ж они пели?
– А пели они так:
Любовь первая – чаша душистых цветов,
Любовь вторая – чаша с красным вином,
Любовь третья – чаша черного яда…
Эти слова она произнесла нараспев, переведя, как смогла, на турецкий язык. И добавила:
– Но я думаю, что и первая, и вторая, и третья любовь может обернуться ядом, если не благословит ее всемогущий Господь.
Сулейману пришлось признать ее правоту, ибо в своей первой любви он испытал жестокое разочарование.
Он помолчал. Должно быть, эта девушка считает, что ему довелось уже изведать и третью любовь… Поэтому медленно проговорил, обращаясь не то к самому себе, не то к Настусе:
– Первую чашу я уже выпил. Теперь, должно быть, пришел черед второй, хоть вино и запрещено Пророком. И уже чувствую себя пьяным от нее. Только третью никогда не желал бы я поднести к губам…
Пытливо заглянул ей в глаза. Лицо его было сейчас совсем не таким, как в ту минуту, когда он шел к ее госпоже, и Настусе показалось, что она давным-давно знает его. Она молчала, прислушиваясь к гулкому биению собственного сердца.
Чуть погодя Сулейман сказал:
– За все это время ты задала мне один-единственный вопрос, а я спросил тебя о многом. Спроси же и ты меня о чем-нибудь.
Он усмехнулся. Что ее заинтересует?
Настуся взглянула внимательно: не смеются ли над ней? Поняв, что султан говорит серьезно, она осторожно спросила:
– Почему у тебя покрасневшие глаза?
Чего-чего, а этого вопроса он не ожидал от невольницы, которую сегодня увидел впервые. Его могла задать только одна женщина – его мать, когда он приходил с заседаний Высокой Порты, или возвращался после долгой скачки в седле в ветреную погоду, или слишком долго просиживал над книгами и отчетами наместников и дефтердаров.
Ответил добродушно:
– Сильный конь должен много везти…
И неожиданно схватил ее в объятия и стал целовать со всей жгучей жаждой молодости. Настуся защищалась, чувствуя, что между ним и ею стоит несокрушимое препятствие – различие в вере. Из-за этого, несмотря на жаркие поцелуи падишаха, она по-прежнему чувствовала себя невольницей. И еще – из-за материнского крестика, который все время ощущала на груди, сопротивляясь первому взрыву страсти молодого мужчины.
В самый разгар их возни Сулейман заметил серебряный крестик на груди Настуси. И, вопреки всем обычаям, снял с себя золотой султанский знак-сигнет, который носил еще его прадед Магомет, вступая в завоеванный Цареград. Знак был украшен огромной бирюзой чудесного небесно-синего цвета – той, что хранит владельца от гнева и безумия, яда и болезни, дарит красоту, ум и долгую жизнь, и темнеет, когда ее владелец хворает.
Положив сигнет на шелковую подушку, он выжидательно заглянул в бархатные, большие, уже утомленные очи своей невольницы. Но она не сняла свой крохотный крестик, хоть и поняла, что именно этого от нее ждут.
И это многое сказало великому султану о ней…
Борьба с молодым и сильным мужчиной в самом деле утомила ее. Чтобы немного передохнуть, она поспешно, слегка задыхаясь, проговорила:
– Будь повежливее, а я задам тебе еще один интересный вопрос!
– Слушаю тебя! – ответил Сулейман, часто дыша.
– Как ты можешь пренебрегать возлюбленнейшей из своих жен, добиваясь меня, если лишь сегодня впервые меня увидел?
– Какой еще возлюбленнейшей из жен? – удивился султан.
– Говорил мне богобоязненный учитель Абдулла, что возлюбленная жена твоя зовется Мисафир. Мол, взошла она в сердце десятого султана, словно ясная заря, и сотворила немало добра во всех его землях… Я своими глазами видела в священном караване прекрасное дитя твое, сына, – должно быть, он от этой женщины?
Настуся повторяла слова учителя без всякой задней мысли и в полной уверенности, что султан и в самом деле уже имеет любимую жену, которая зовется Мисафир. А о том, что эта женщина сотворит, согласно пророчеству, немало зла, промолчала, чтобы не разгневать падишаха.
Молодой Сулейман слушал ее очень внимательно. Не только смысл речи девушки привлек его, но и ее свободная манера изложения. Уж таковы люди: даже если на всем свете их осталось бы всего трое, то и тогда один из них пожелал бы возвыситься над другими, но все равно в каждом без исключения человеке живет естественное стремление к равенству или, хотя бы, к его иллюзии. Есть это стремление у царя и нищего, у старца и ребенка, ибо в нем проявляется вечная истина о равенстве всех пред лицом Бога.
В своем окружении султан был начисто лишен этого, равным он чувствовал себя разве что с матерью, поэтому с немалым удовольствием услышал от своей служанки: "Будь повежливее!"
Но как только Настуся закончила говорить, он вновь набросился на нее, то и дело повторяя:
– Нет у меня возлюбленной жены! Нет, но, может, и будет…
Настуся не знала, известно ли султану легендарное пророчество, касающееся его судьбы. Но что-то нашептывало ей, что не следует спрашивать его об этом.
Она сопротивлялась – и с успехом – до тех пор, пока из окна, со стороны спрятанных в углублении дворцовой стены Ворот янычаров не донеслись голоса улемов, произносящих особые молитвы. Ибо в круговороте времен близился великий для Османской державы день, когда много лет назад турецкое воинство ворвалось в византийскую столицу. В память об этом и молились улемы перед рассветом.
Султан, возмущенный ее упрямством до глубины души, все-таки сумел победить себя. Поднялся, посрамленный, и отправился отдать должное Аллаху и его Пророку.
Настуся глубоко вздохнула и стала приводить в порядок волосы и одежду. А когда выходила из углового будуара с опущенными глазами, серебряный пояс Ориона сиял высоко над стройными минаретами Стамбула, – и низко кланялись чернокожие евнухи молодой служанке в султанских палатах…
Глава IX
И началась борьба невольницы с владыкой трех частей света
Исход борьбы никогда не определен заранее. Поэтому в самом отчаянном положении не теряй надежды на победу
1
Глубоко взволнованная неожиданным свиданием с владыкой всего исламского Востока, Настуся возвращалась в свою каморку. По пути, словно сквозь пелену, замечала, как низко и почтительно кланяются ей те же слуги и начальники гарема, которые прежде не обращали на нее ни малейшего внимания. Даже когда отдавали приказы – будто погоняли бессловесную упряжную животину.
Она отвечала на поклоны едва заметно, ибо все еще не была уверена, действительно ли изменилось ее положение и нет ли в этих поклонах насмешки или, хуже того, – глумления гаремной прислуги. Однако разум подсказывал, что это не так.
И пока шла по длинным коридорам и переходам, чудилось ей, что весь гарем не спит и не спал в ту ночь ни минуты. Тут и там как бы случайно шевелились и приподнимались шелковые и ковровые занавеси, отделявшие покои от коридора, оттуда выглядывали горящие любопытством лица – невольниц, одалисок и даже жен султана. Этим она кланялась так, как дворцовый этикет предписывал кланяться служанкам низшего ранга. Кожей чувствовала взгляды их удивленных глаз – полные не то зависти, не то затаенной ненависти…
Каждый нерв ее звенел от напряжения, а душа пребывала в смятении. Она не знала, как ступить, что делать с собственными руками, как держать голову. Будто ей приходилось идти между двумя рядами пылающих огней и палачей с розгами. Сил едва хватило, чтобы сдержать подступающие к горлу слезы.
А когда оказалась у входа в свою каморку, увидела самого кизляр-агу, а при нем толпу гаремных слуг: несколько черных евнухов стояли с лектикой наготове, рядом толпились белые невольники и особняком сгрудились чернокожие невольницы из другого крыла гарема, так как ни одну из них Настуся раньше не видела.
Невольно склонилась перед кизляр-агой, но тот поклонился еще ниже и обратился к ней: "О хатун!". Вместе с начальником гарема, носившим титул визиря, с величайшим почтением кланялись и слуги.
Ей ли было не знать, что обращение "хатун" не имеет к ней никакого отношения! Она как была, так и осталась невольницей, ведь для того, чтобы быть исключенной из рабского сословия, требовался формальный акт, подписанный ее владельцем. И снова у нее возникло ощущение какой-то насмешки, но тут кизляр-ага почтительно проговорил:
– Да будет благословенно имя твое, хатун, и да внесет Аллах вместе с тобой добро и милосердие в светлый дом падишаха! Перед тобой – твои слуги. А сейчас мы сопроводим тебя в твои покои, ибо негоже, чтобы ты оставалась в этой каморке после того, как взял тебя за руку велкий султан Османов!
Он жестом указал на закрытую лектику, призывая ее садиться. Окончательно растерявшись, Настуся хотела было прихватить свою убогую одежку, но кизляр-ага мгновенно уловил ее намерение и проговорил:
– Все твои вещи, о хатун, уже в лектике!..
Это было бы огромным облегчением – спрятаться за занавесками носилок от бесчисленных глаз. Но какое-то странное чувство, похожее на стыд, заставило ее отказаться сесть в лектику, и она предпочла идти пешком вместо того, чтобы ее несли слуги.
В сопровождении кизляр-аги она шла длинными коридорами, а ее лицо заливала краска смущения. Из-за этого позже она не могла вспомнить ничего из того, что видела по пути. Кажется, перед уходом она хотела попрощаться со своей госпожой, которая обращалась с ней без особой жестокости. Однако умудренный опытом кизляр-ага предугадал и это ее желание и шепнул:
– Лучше в другой раз…
Оказавшись в предназначенных для нее покоях, Настуся глубоко вздохнула и окинула их взглядом. Эти несколько комнат были отделаны и украшены гораздо пышнее, чем у ее прежней госпожи, и наполнены легким ароматом ладана. И все это, подумала она, благодаря долгой беседе с падишахом… или, может, его взволнованному виду, когда он покидал угловой будуар, где провел ночь, чего не могли не заметить слуги.