7
Спустя несколько дней после нападения на дом Ахмеда-паши первая жена падишаха, мать его первенца Мустафы, попросила мужа принять ее. Падишах не мог отказать.
Женщина пришла вместе с малолетним сыном, вся в черном, закутанная в покрывало. А когда откинула его, открылось красивое бледное лицо со следами неизбывной печали. Роняя слезы, она упала в ноги мужу и сказала:
– Прости меня, что докучаю тебе. Но в эту ночь привиделся мне страшный сон: снилось, что некто накинул тонкий шнур… – Тут она знаком велела ребенку покинуть приемный зал и, когда он вышел, продолжала: – …Некто накинул тонкий шнур на шею нашего сына и… – рыдания не позволили ей закончить.
Султан растерялся и вполголоса спросил:
– Чем же я могу тебе помочь? Я не властен над дурными снами.
– Позволь и мне покинуть столицу и поселиться у моих родственников. Меня измучили тяжелые предчувствия.
– С сыном? Но это невозможно. Он мой наследник и должен воспитываться здесь, при дворе.
– Наследник? Еще неизвестно, согласится ли признать его наследником та, от чьей воли зависит все в этом серале – начиная от падишаха и заканчивая лошадьми в конюшнях!..
– Женщина! – сурово прервал ее Сулейман.
– Разве это неправда? – спросила она дрожащим голосом. – Не было ничего подобного в роду отцов твоих! Вся прислуга считается только с ее волей, а я, мать наследника престола великой державы Османов, не имею даже на чем доехать до мечети, чтобы вознести молитву…
– Разве у тебя мало коней и повозок?
– Нет, не мало, вовсе не мало! Но ведь не могу же я показаться на улицах Стамбула с первородным сыном падишаха в худшей карете, чем приблудная невольница с Керван-Йолы, которая…
Не закончив, она снова зашлась плачем. Затем поднялась и закрыла лицо покрывалом.
– Вот так всегда: всем вам кажется лучшим то, что имеет другая. А моя жена Эль Хуррем так же добра, как и ты…
– Так же? И поэтому все другие жены давным-давно забыли, когда муж навещал их? А ты, отец, забыл, как выглядит твой сын от первой законной жены!.. И ты говоришь "так же"!.. О Боже!.. Даже уехать отсюда я не вольна, и должна без конца мучиться одиночеством в этих стенах!..
Она расплакалась навзрыд, горестно раскачиваясь, как черная сосна под зимним ветром. И сквозь плач все еще продолжали доноситься до султана невнятные жалобы.
Сулейман, всегда решительный, в этой ситуации не знал, что предпринять. Тем более что чувствовал и понимал ее прискорбное положение. Внезапно ему пришло в голову, что визит бывшей первой жены – неплохой повод избавиться в дальнейшем от подобных сцен, которые могли поколебать его достоинство в глазах слуг и всего двора.
– Возможно, твою просьбу удастся каким-то образом совместить с воспитанием Мустафы при дворе, – сказал он. – Я подумаю над этим и в надлежащее время тебя уведомлю.
Плач под черным покрывалом внезапно стих. Послышался сдавленный, но острый как сталь голос:
– Совместить? В надлежащее время? О, знаю, знаю! Ты хочешь прежде посоветоваться с нею! Чтобы она приняла это решение!.. Нет!.. Беру назад свою просьбу!.. И не отступлю от своего, разве только меня и моего сына силой вышвырнут из дома мужа и отца, живыми или мертвыми!..
Отвесив глубокий поклон, она вышла из зала, но с трудом сдерживаемые рыдания продолжали сотрясать все ее тело, как ледяной ветер сотрясает дерево.
Атмосфера в серале становилась все более тягостной. Мрачные слухи ползли из покоя в покой по всему огромному дворцу. И наконец озаботилась судьбой внука сама мать падишаха…
Глава XVI
Бог Всемогущий
"Deus ne elongeris a me: Deus meus in auxilium meum respice! Quoniam insurrexerunt in me varice cogitations et timores magni affligentes animam meam. Quomodo pertransibo illaesus? Quomodo perfringam eas?" – "Ego inquit, ante te ibo…"
1
А утром в пятницу, в турецкое воскресенье, на третьей неделе месяца Шавваль, со всех минаретов турецкой столицы во весь голос закричали муэдзины:
– Аллаху акбар! Аллаху акбар! Ашхаду алла илаха илла ллах! Ашхаду анна Мухаммада-р-расулуллах! Хаййа ала ссалат! Хаййа ала ссалат!
Каждую пятницу, в турецкое воскресенье, молодая султанша Эль Хуррем выезжала на молитву в мечеть в золотой карете, запряженной шестеркой белых лошадей, в сопровождении конных янычаров. И как всегда, у стен ее дворца и вдоль дороги выстраивалась двумя длинными рядами стамбульская голь, поджидая милостивую госпожу, мать принца Селима, – отдельно мужчины и отдельно женщины. И простирали к ней руки, прося подаяния.
Кого там только не было! Кто только не топтался под стенами палат Роксоланы! Нищие турки, арабы, курды, татары и прочие мусульмане, а с ними греки, армяне, итальянцы, венгры, валахи и поляки, евреи и цыгане, – и никого из них слуги султанши не оставляли обделенным. Женщинам подавали невольницы, мужчинам – евнухи.
А порой среди этой толпы попадались невольник или невольница из ее родной страны, отпущенные по старости и болезни на волю. Слуги султанши, ловкие и расторопные, уже научились отличать их от других и подавали таким особо – на дорогу домой. И те благословляли ее родным словом, слезами и воздетыми к небу руками.
Так было и в эту пятницу, на третьей неделе месяца Шавваль, когда ранним утром в воротах сераля показалась золотая карета, запряженная шестеркой белых коней и сопровождаемая конной стражей.
Карета уже выехала за ворота сераля, и с обеих ее сторон вытянулись два ровных ряда янычаров на пляшущих буланых конях, а слуги принялись раздавать милостыню. А тем временем какая-то пожилая женщина в убогой чужеземной одежде вдруг выступила из толпы бедных женщин, неприметно осенила себя крестным знамением, нырнула между конями янычаров и с плачем прорвалась к самой карете, сжимая в руке только что полученный от султанской невольницы грошик.
– Настуся, деточка моя! – закричала она и упала в пыль, на которой остались следы золоченых колес кареты султанши.
А молодая султанша Эль Хуррем отчаянно закричала, приказывая остановить карету, опрометью выскочила на мостовую, бросилась к пожилой женщине и опустилась в драгоценном уборе своем на колени рядом с нею, плача и целуя ее морщинистые руки.
– Хорошо ли тебе здесь, деточка моя? – спросила старая мать.
– Очень хорошо, мама, – сказала Настуся и вздохнула так, будто тяжелое бремя упало с ее плеч. Усадила женщину в карету и велела слугам поворачивать обратно во дворец.
Молча плакали обе в золотой карете величайшего султана Османов, пока не вступили в прекрасные покои Эль Хуррем.
А по дворцу и столице молнией разнеслась весть, что бог весть откуда объявилась нищая и убогая теща Сулеймана и что из толпы голытьбы, что собирается по пятницам под стенами дворца, взяла ее в султанские палаты Роксолана. В богатых семьях баши и визирей, как крутой кипяток, закипело возмущение…
Однако улемы и проповедники представили это событие как образец добродетели в отношении султанши к матери. И еще выше возносились руки убогих, благословляя молодую мать принца Селима, к которому как раз в эти минуты ввела Настуся свою родную мать, чтобы показать ей внука.
Радости матери не было конца. Она целовала малыша, крестя его снова и снова, и все тешилась – какой он крепкий и красивый.
– А как же ты ладишь с другими его женами? – наконец спросила она дочь.
– Ни хорошо, ни плохо, – отвечала та. – Со всеми по-разному.
– Да уж, верно, плохого тут больше, чем хорошего. Какая еще с ними может быть жизнь? А у твоего мужа еще жива матушка?
– Жива. Он еще молодой, и она не старая – сорока не исполнилось. Добрая женщина. Лучшие свои драгоценности мне подарила.
– Это уж, наверно, ради сына…
2
– Какие же, Настуся, великие богатства в твоих комнатах! И это все твое? – спросила бедная женщина, осматривая покои дочери. От всего этого блеска и роскоши даже слезы высохли у нее на глазах.
– Разве я знаю, мама? – ответила Настуся. – Как будто мое. Я теперь могу иметь все, что захочу.
– Такой добрый твой муж?
– Очень добрый.
– А я все молилась Богу, вставая и ложась, чтобы он послал тебе, доченька, добрую долю. Только вижу я, что посреди всего этого добра у тебя какая-то тяжесть на душе. Вижу, вижу. Сердцем чувствую. И твой покойный отец молился за тебя до самой своей смерти… – На этих словах мать снова заплакала.
При известии о смерти отца Настуся не смогла вымолвить ни слова. Уронила слезу и помянула Бога. А когда обе выплакались, спросила:
– Как же вы, матушка, отважились одни пуститься в такую дальнюю дорогу? И как добрались сюда? И кто вам сказал, где я и что со мной случилось? Ведь я не раз уже посылала верных людей с большими деньгами, чтобы принесли мне хоть весточку от родных. Возвращались и говорили: и следа не смогли найти.
– А вот как оно было. Сразу после набега мы с отцом расхворались от тоски по тебе, потому что думали – никогда уже не видать нам тебя на этом свете. А отец так и не увидел, бедный… Степан, жених твой, разыскивал тебя больше двух лет. Ездил куда-то, расспрашивал, допытывался. Все напрасно. И нам в то время помогал. А потом женился, и все кончилось.
– А на ком?
– На Ирине, подружке твоей. Вместе они из полона бежали, тогда и познакомились. Правда, он еще долго верность тебе хранил, не сразу за другой побежал. А отец наш хворал уже не переставая. Приход отдали другому священнику, а мне с ним, с больным, пришлось уехать к родне на Самборщину. Горько нам жилось. В одном Бог его миловал – не мучался долго. И на смертном одре тебя вспоминал. Уж тогда я совсем одна осталась…
Мать снова заплакала и продолжала:
– А потом стали приходить удивительные вести о тебе и твоей доле.
– Куда? Даже на Самборщину?
– На Самборщину, а как же.
– И что же рассказывали?
– Да такое плели люди, что и повторить нельзя. Может, расскажу когда-нибудь. Наконец, чую, насмехаться надо мной, дочка, начинают. Старая попадья, говорят, турецкого цесаря зятем имеет, а сама в драных опорках ходит… Зло смеялись надо мной. Натерпелась я от людских языков, Настуся, и решила – хватит. И Бог всемогущий, дочка, привел меня аж сюда, через такие края, и горы, и воды, что не всякий мужчина сумел бы дойти! А я, бедная слабая женщина, добралась с помощью Божьей…
– А вы, мама, и в самом деле верили, что зятем турецкого цесаря имеете?
– Ну как же в такое диво поверить можно, доня моя! Я уже и в дорогу собралась к тебе, и все равно не верила. И только как увидела тебя в золотой карете, а турецкое войско – вокруг, только тогда и подумала: а, может, и правда! Но все равно уверена не была, а ну как, думаю, ты за какого-нибудь генерала вышла, что служит при самом султане. Только теперь верю, как от тебя услышала. Да и то мне все вокруг сном кажется… Чудо Господне, да и только! И не без причины оно, это чудо, доченька, – посылает тебе Божья мудрость великое испытание.
– И как же вы, мама, решились в такую дорогу, через столько чужих земель пуститься? И с кем вы сюда добирались, и на какие деньги?
– А было это вот как. Смеются надо мною люди, хоть шапку себе из тех насмешек шей. Уже и малые дети вслед кричат: "Цесарская теща идет!" Молчу, не отвечаю ни словечка. Только Бога помяну, вздохну, и ему свои мучения поверю. Но однажды, в воскресенье это было, сижу я после службы Божьей у свояков, что меня приютили. Смотрю – а в окно видно, как двое старых евреев входят на подворье. Должно быть, купцы какие-то, думаю. И представить не могу, что они – ко мне. Ведь что у меня купишь? Разве что печаль да старость одинокую, которая уже передо мною…
– Мама! Да вы же еще совсем не старая, только печаль вас иссушила. Оживете рядом со мной, в добре и достатке. И мне с вами легче и веселее будет. Как же я рада, что Бог всемогущий прислал мне вас!
– Да и я, доченька, до самой смерти буду благодарить Бога за эту великую милость… Ну вот, говорю, и в мыслях у меня нет, что купцы эти ко мне явились. И вдруг зовут меня домашние. "Эти купцы, – говорят, – вас хотят видеть". Я, понятно, испугалась, думаю: вдруг твой покойный отец, царство ему небесное, долг какой оставил и мне не сказал? Иду ни жива ни мертва. Выхожу к ним, прошу их садиться, а сама прямо трясусь от страха: ну как сто золотых потребуют, думаю. И где я, нищая, возьму им столько?
– И как же они начали?
– Сели, глянули один на другого, и старший из них приступает: "Мы к вам с одним делом, пани…" Ну, думаю, точно речь о деньгах. Еле вымолвила: "Прошу вас, говорите!" А он вот как сказал: "Вы уже, наверно, слышали, что ваша дочь жива и стала в Турции знатной госпожой". – "Да слышала, – отвечаю, – всякое говорят люди, а Бог один знает наверно, где она и что с ней сталось, да и есть ли она еще на свете". И слезы выступили у меня на глазах.
– А они что?
– А другой говорит: "Наши еврейские купцы из Львова были там, где теперь находится ваша дочь. И видели ее своими глазами: как выезжает из дворца, и запряжка у нее шестеркой, и в золоченой-таки карете!" А я как расплачусь навзрыд!
– Да почему же, мамочка?
– Потому что, думаю, уже и евреи домой ко мне с насмешками ходят… И говорю им: "Не совестно вам, старым почтенным людям, насмехаться над бедной вдовой, которая и без того от горя не видит, куда идет?"
– А они что?
– Тогда один из них говорит: "Ну, ну, это вы, пани, перемудрили. Что ж вы, думаете, у нас других дел нет, как из самого Перемышля сюда специально ехать, чтобы над вами насмехаться… Хорош гешефт, нечего сказать!" От этих слов я опомнилась и говорю им: "Не удивляйтесь, панове, что я так вам ответила, уж простите меня, потому что всякие люди мне этим так докучают, что и сама не знаю, что говорю". А они тогда: "Мы на этом ничего не потеряли, нечего и прощать. Да вы нас и не обидели. Только выслушайте нас до конца, мы за это с вас ничего не требуем".
– Да хоть бы и потребовали, все равно с меня взять нечего, потому что ничего не имею, – говорю.
– Да мы знаем, – говорят. – Откуда у вдовы честного священника имения? Все нам известно, люди рассказали.
Я перевела дух – значит, денег не потребуют, и спрашиваю:
– А говорили эти ваши знакомые купцы с моей дочкой?
А они отвечают:
– Вы думаете, к ней так легко подступиться, как к вам? Тут все просто: только калитку в плетне открой и, если пса поблизости нету, иди себе к кухне и спрашивай, есть ли кто дома. Ну, а если б там так было, так половина наших евреев из Львова, из Рогатина, из Перемышля и Самбора не только поговорили б с вашей дочкой, но и не один добрый гешефт могли бы там иметь. Такой гешефт – чистый мед! Но там вместо плетня высокие стены, вместо калитки железные ворота, а вместо пса войско стоит и с места не тронется! И если б такой, головой ушибленный, нашелся и стал бы крутиться у тех ворот, ему бы так всыпали, что он бы ни у кого больше не стал бы спрашивать: дома он или нет.
– Чего же вы от меня хотите? – спрашиваю. А сама думаю, что если это и в самом деле ты, Настуся, то туго тебе там приходится. Они же говорят:
– Постепенно, пани, сейчас все узнаете. Все вам скажем. За тем и пришли. А чего не спрашиваете, как ваша дочка выглядит? Уже по одному тому сможете догадаться, видели ее наши или нет.
– Ну, и как же она выглядит? – говорю.
– Файная, пани, ох и файная! Светлая, золотые волосы, синие очи, продолговатое лицо, руки маленькие, как у ребенка, и доброе сердце имеет: если едет по городу, ни одного бедного без подаяния не оставит, даже наших, хоть и вера у нас разная.
– Сама раздает милостыню? – спрашиваю.
– Вы бы хотели, чтобы она выходила из кареты и раздавала деньги? Ну-ну. Там уже много таких при ней, что раздают и держат при себе, что раздать. И если б она остановилась или ехала не так-таки борзо, то турки или не турки, а весь бы народ сбежался: тот за подаянием, тот за справедливостью, тот челом бить. И так ее карету письмами забрасывают, будто снег прошел. А слуги ее, – говорит, – все письма собирают, поскольку им так приказано.
– И что же она с этими письмами делает? – спрашиваю.
– Что делает? Сама она ничего не делает, потому что при ней есть такие, которые делают. Самое паршивенькое письмо, даже порванное, – говорит, – читают, рассматривают и каждое дело потом разбирают. И виноватого потом из-под земли добудут, – говорит, – а невинному помогут.
– Ну, а если виноватый сбежит в чужой край? – спрашиваю.
– А вы думаете, – говорит, – у султана послов нет? И куда турецкий посол ни приедет, вокруг него все скачут, как, к примеру, мы, евреи, вокруг своего раввина. И даже еще хуже, – говорит, – потому что мы своего раввина уважаем, а турецкого посла в других краях как огня боятся.
– А чего его так уж бояться? – спрашиваю. Но и сама уже боюсь.
А купец говорит:
– Вы как ребенок спрашиваете. Да разве нечего бояться, если за тем послом, если ему кто не угодил, турецкое войско идет, и тяжелые пушки везет, и города разбивает, и села огню предает, и все берет. А янычары, думаете, на посиделки сюда ходят?
– Так это моя дочка, – спрашиваю, – такое слово имеет?
– Слово, говорите? Она силу имеет, какой еще свет не видывал, – говорит. – Что хочет, то и делает.
– Ну, а если ее муж, – спрашиваю, – другого хочет?
А еврей говорит:
– Так ведь он-таки того же хочет, что и она, и об этом все, кого ни спроси, знают. Будто вы не понимаете, как такое бывает.