– Ну, – говорю им, – не одна моя дочка может выглядеть так, как вы сказали.
А они отвечают:
– О, разумные слова, пани! Вот потому-то мы к вам и приехали, чтобы вы могли точно сказать, ваша это дочка или не ваша.
А я им на это говорю:
– Как же я могу вам отсюда сказать, сидит там моя дочка или не моя?
А они на это:
– Опять разумное слово, пани! Отсюда и родная мать не может узнать. Просто надо туда поехать и посмотреть.
– Туда?! – аж вскрикнула я. – Да за какие средства? Тут немалые суммы нужны, чтобы в такие далекие края добраться! Да и уверенности нет. Разве мало красивых да холеных девчат на свете? И почему такое должно было выпасть моей дочке, а не другой? Ладно, если б какого-нибудь честного человека встретила, а тут сам Великий Султан!..
Говорю так, а сама думаю: "Бог всемогущий всем правит. Кто знает, что может случиться?"
А евреи говорят:
– Ну, а откуда вам знать, пани, что не ей повезло? Пан Бог все может, ибо он всемогущ. Наши купцы там поразведали среди слуг, и те-таки говорят, что первая жена нового султана, которую он больше всех любит и поставил над всеми остальными, родом отсюда, поповна, говорят, из Рогатина, которую татары пару лет назад увели в ясырь. Кто ж еще, если не ваша дочь?
– Бог бы через вас вещал, – говорю, – да только все это может оказаться пустыми выдумками.
Они же говорят:
– А мы вам, пани, на эти выдумки одолжим денег на дорогу – и туда, и обратно, коли пожелаете вернуться. И сами с вами поедем.
Я ж им на это:
– Люди добрые, – говорю, – я взаймы не беру, потому как нет у меня ни на что тратить, ни с чего возвращать. А ну как потом окажется, что не моя это дочка? Тогда не только с позором возвращаться, а еще и долги отдавать!
– А что евреи на это? – спросила Настуся.
– А они посмотрели друг на друга и говорят: "Хм, может, так, а может, и не так. Знаете что? Мы вам, пани-матка, таки дадим денег на дорогу – на свой риск! Может, потеряем, а может, и нет".
– А вы, мама, что на это сказали?
– Что ж я, доня, другого могла сказать, кроме как: "Не хочу ничего задаром! Спасибо вам, но не хочу. С какой стати вы должны мне что-то задаром давать?"
А они говорят: "А вы таки думаете, что это задаром будет, если там и в самом деле ваша дочка? Ну-ну, хорошо же вы рассуждаете! Мы, пани-матка, от вас ничего не хотим. И от вашей дочки мы ничего не хотим, потому что она сама даст".
А второй добавил:
– Ей и давать ничего не надо, пусть только слово скажет, чтоб нам кривды в турецкой торговле не чинили. Нам больше ничего и не надо, и не требуется.
– А если это не моя дочка, – говорю, – вы ко мне: отдавай деньги за дорогу!
– Пани, кто ж вам такое сказал?
– Это вы сейчас не говорите, зато потом скажете.
– Мы вам мигом расписку дадим, что ни сейчас, ни позже ничего от вас не хотим и не потребуем. Ну? Устроит?
– Боюсь я ваших расписок, – говорю. – Ноги моей еще не было в суде, и пусть туда нога ни одного честного человека не ступит! Бог знает, что вы там понаписываете, а мне потом по судам таскайся!..
– Ладно, – говорит старший, – понимаю: суду вы не доверяете и, может, имеете на то причину – всякие судьи попадаются. Но своему владыке-то верите? А если верите ему, то едем завтра же вместе с нами в Перемышль, к вашему епископу.
– Еще и епископу вашими бумажками голову морочить! Мало у него своих забот? – говорю.
– Ну где вы видели такого владыку, чтобы забот не имел? И чем он лучше, тем больше забот и хлопот имеет. Так и со всяким человеком. Но на то он и владыка, чтоб иметь хлопоты, как я, например, купец, чтоб блюсти свой интерес, – говорит. – А вы думаете, соблюсти свой интерес можно без хлопот?.. Нет, вы пока подумайте, а мы еще завтра придем.
Попрощались и пошли себе.
– А я, доченька, думаю и даже думать боюсь. И до Перемышля не близко. А к тебе, наверно, как на тот свет – и далеко, и неведомо все. Да еще если б точно знать, что к тебе! А то езжай бог знает куда и зачем – дочку за турецким цесарем искать!.. Такое и не придумаешь, и во сне не увидишь. Скажут еще – совсем старая спятила и бабьи байки за правду приняла. И только евреи из хаты – уже прицепились: "Что, – говорят, – вам купцы такое сказали?" – "Ай, – говорю, – дайте вы мне покой с вашими евреями! Несут, сами не знают что!"
– Не скоро, думаю, вы, мама, заснули в ту ночь…
– Да где ж тут заснуть, доня! Такое мне виделось, будто и в самом деле пришла пора на тот свет перебираться… Задремала я только под утро, уже светало. И снишься ты мне, вся в белом и в блестящей короне на голове. А из сердечка твоего сквозь белое платьице каплями красная кровушка выступает. А ты рученьками за сердечко хватаешься, кровь растираешь, и уже по пальчикам твоим она стекает… И тяжко так вздыхаешь… И такая меня тоска по тебе взяла, что я прямо во сне сказала себе: "На все воля Божья! Поеду! Будь что будет!"
– И пришли купцы?
– Пришли, доня. Переночевали у местного корчмаря и пришли спозаранку.
– Что, – говорят, – едем в Перемышль? Все-таки ближе, чем к вашей дочке.
– Едем, – говорю. – Попробую.
– Ну, – говорят, – если до Перемышля доберемся, то уже и до вашей дочки доедем.
Заплакала я, доня, и поехала с евреями. Еле дошла до епископской палаты – дух занялся. Больше всего от стыда.
– Да почему ж от стыда, мама?
– Доня, доня! Если неправда – то стыд, а если правда – то грех, думаю, за чужеверного замуж выходить, свое бросать.
Настуся закрыла глаза руками и не сказала ни словечка. А мать поняла, что эти слова больно слышать Настусе. И стала рассказывать дальше:
– Правда, милостиво принял меня владыка, слова презрительного не сказал. Слышал уже, говорит, о тебе и твоей доле. Но никто не знает, правда это или нет. Потому как всякие чудеса иной раз рассказывают про татарских полонянок. Выслушал евреев, поговорил со мною, а потом и сказал: "Всякое бывает по Божьей воле, пусть Бог благословит вас в дальнюю дорогу! Без его воли никто вам никакого зла не причинит!" Как благословил он меня, мне сразу легче на душе стало.
– Ну, а расписка, которую евреи обещали? С ней что?
– Призвал владыка аж двух духовных и велел им записать то, что говорили евреи: мол, берут на себя все затраты на дорогу до самого Цареграда и обратно – туда, где они меня отыскали, и отказываются требовать возмещения в любом случае: есть там моя дочь или нет, захочет ли она заплатить за меня или не захочет. Написали, подписали, мне прочитали, а потом еще и к епископу отнесли, запечатали и в актах епископских на хранение положили. А купцы еще при них мне денег на дорогу дали и так радовались, что просто страх. Поблагодарила я всех, потом в храм Божий сходила, на убогих пожертвовала, хоть я и сама не богата, и пустилась в дальнюю дорогу.
Тут вздохнула Настусина мать и перекрестилась, как бы заново начиная свое путешествие, и собралась было рассказывать дальше. Служанки внесли фрукты и сладкие шербеты. Низко поклонились госпоже и бесшумно вышли.
– А есть ли, Настуся, хоть одна наша дивчина среди твоей челяди? – спросила мать.
– Есть, мамочка, есть. Гапкой зовут. Взяла я ее к себе после того, как тут один случай был…
– Случай, говоришь? Наверно, с этими, с черными, они такие какие-то страховидные, что даже издали смотреть жуть берет.
– Эти черные люди совсем не страшные, надо просто к их виду привыкнуть. А случай действительно был, да и где их не бывает. Но об этом позже, времени у нас достаточно. А пока – подкрепитесь немного.
– Не могу ни есть, ни пить, – возразила мать, – пока не закончу и из сердца своего не вылью того, что довелось мне пережить по дороге, пока добиралась до тебя, доня. Ох и всякого же я натерпелась, доня!
Однако не утерпела, пригубила чашу с шербетом и, продолжая понемногу отхлебывать, заговорила:
– Доброе у тебя тут питье, как же иначе… И вот, пустилась я в Божий путь. Пока нашим краем ехали – еще туда-сюда. Перевалили Карпатские горы. Там, дитятко, так смереки пахнут, аж сердце радуется. А трава – что твой шелк, такая красивая, мягкая, всяким зельем пахучая. А потом въехали в венгерский край, и чем дальше, тем реже и реже нашу мову слышно. Но красивая там земля, так и видно на ней Божью руку! Но пьют там, деточка, пьют. Еще хуже, чем в Польше. По дороге в том краю я только и видела, что гулянки да забавы. Дотанцуются, они, доня, – так всегда и бывает с теми, кто много танцует… А мои евреи везде как дома, и всюду своих находят, и ко всему доступ имеют, и с каждым говорят, будь то наш, поляк, мадьяр, немец или турок. Я только дивилась.
– А заботились они о вас, мама, в дороге?
– Заботились, доня, это правда. И лучше, чем иной раз свои. Никакой обиды они мне не причинили, и все, что мне было нужно, я сразу получала. Только раз из-за них я страху натерпелась. А было так: проехали мы уже широкие равнины венгерские и вступили в края, где твой муж царствует… Так говоришь, он добрый?
– Очень добрый, мама. И умный, и справедливый, и ни в чем мне не отказывает. Лучше и быть не может.
– Дай Бог ему здоровья! Жаль только, что не христианин, – вздохнула мать. – Ну вот, как въехали мы в его царство, увидела я турецкое войско с кривыми саблями. И такой меня страх взял, что слова не могу сказать. Вот, думаю, сейчас голову снимут, и дело с концом. Только на том свете и свидимся. И у евреев моих, видно было, руки затряслись, как стали турки их возы осматривать. Ну, что-то они им там дали и кое-как пропустили нас дальше. И снова едем. Равнина такая – глазом не обнимешь. А через пару дней евреи говорят, что уже и до Дуная недалеко. Сердце у меня сжалось: Дунай – большая вода, недаром про него в песнях поют.
– А знаете, мама, вот вы уже видели Дунай, а я нет. Потому что я с другого конца сюда попала – через Черное море.
– Так море еще больше, чем Дунай. Всякое сотворил Господь на этом свете, а человек все по Божьей воле преодолевает. И вот, доехали мы до этого Дуная. Вот это река так река, доня! Где столько воды берется, думаю, что так течет и течет, только синеет, а другой берег чуть видно. А за этой рекой еще добрая часть пути до тебя, сказали мне. Проехали мы сколько-то дунайским берегом, вижу – город. Замок на белых скалах стоит до того высоко, что туда разве только птица долетит без воли тех, кто тем замком правит. А евреи мне: там сидит турецкий наместник. Так и сказали: "Видите, в том замке сидит заместитель мужа вашей дочки!" А я себе и думаю: "Век бы мне этого заместителя не видать", – а сама помалкиваю. Но знаешь, доня, пришлось-таки с ним свидеться, и как раз в том самом высоком замке!
– Как же это?
– А вот как. В городе евреи вместе со мною заехали на какой-то постоялый двор, дали мне комнатку, а сами ушли по торговым делам. Сижу я себе и Богу молюсь. А их нет и нет. На следующий день, уже где-то после полудня, вдруг слышу: что-то бренчит. Смотрю в окно: стража турецкая идет и моих купцов ведет! Они бледные, трясутся и на мое окно показывают, да еще и что-то говорят! Вот тебе и раз, думаю. С испугу так зацепенела, что и сама себя не чую. – Она перевела дух, словно еще не избавилась от тогдашнего страха, и продолжала: – Входят толпой ко мне в комнату турецкие солдаты. Но не кричат, даже руки к челу и к сердцу прикладывают и головы предо мной склоняют. Сообразила я, что евреи, должно быть, наговорили им, что я к какой-то важной госпоже еду. Сразу мне полегчало. А на подворье уже, вижу, повозка въезжает. Да такая, что и владыка бы сесть не постыдился. Не стала гадать и спрашиваю евреев: что это значит?
А они и говорят:
– Не бойтесь, пани-матка. Вы нас уже спасли. Потому что мы тут, занимаясь своими делами, наткнулись на старых врагов, чтоб они себе все кишки порвали! Оклеветали они нас перед турецкими властями и весь бы товар дочиста отняли у нас, если б мы не сказали, что везем няньку жены самого султана. Уж простите, но пришлось так сказать, потому что вы, ваша милость, бедно одеты и с нами на простых возах едете. А если б мы всю правду выложили, то нас еще и побили бы за вранье!
– А как же вы нашли такую беду на свои головы?
– А мы разве искали? Она сама нас нашла. А может, и к лучшему, что нашла. Чуть сказали мы туркам про няньку султанши, как те враз переменились и оставили нас в покое. А теперь вы, ваша милость, должны пойти с нами в замок и подтвердить наши слова.
– Что ж мне, неправду свидетельствовать? А если присягнуть велят?
– Да какая ж неправда? Или вы не нянчили свое дитя? Где тут неправда? В чем?
– А я ведь не знаю в точности, жена султана – мое дитя или нет?
– Ну, когда вас допустят туда, тогда и узнаете. Сами подумайте! Вы что, казну грабить едете или с их войском биться? Вы едете своего ребенка искать. Любой человек такие вещи понимает. А если она и не ваша, то вы им ни стен Цареградских не порушите, ни моря не выпьете. Вернетесь домой, и все…
Ну, деваться некуда, надо идти. Вышла я с турецкими солдатами и с евреями, а сердце колотится. Усадили меня в коляску. Кони – как змеи. Их только вожжами тронули, а они и помчали!
Еле взобралась я на замковую гору. Пару раз даже отдыхала. Правда, турки совесть имели, не торопили, шли за мной шаг за шагом. Я остановлюсь – и они ждут. Наконец вышла я на эту гору. Там подворье мощеное, каменное, и видно с него далеко-далеко: и Дунай, и поля вокруг. Будто в раю, так хорошо. И ввели меня в какие-то покои. Вокруг диваны дорогие, подушки на полу бархатные. Показывают мне турки: садитесь. Я села, а евреи стоят. Ждем. Через какое-то время слышу – идут еще какие-то люди. У меня аж в глазах зарябило. Те, что были со мной, низко им кланяются, а я не знаю, что с собой делать, или встать, или сесть, ну и сижу себе дальше. А тут из тех, что пришли, выступил один еще не старый, но и не молодой уже человек, одетый по-турецки, в тюрбане. И по-нашему чисто говорит:
– Послушайте, женщина! Вы должны говорить правду, как на исповеди, потому что вы сейчас перед самим наместником султана, которому я каждое ваше слово в точности передам по-турецки.
– Спрашивайте, – говорю, – а я скажу все, что знаю.
– Правда ли, – спрашивает, что вы нянчили в детстве жену великого султана Сулеймана и едете вот с этими купцами в Цареград?
– Да, – говорю, – я и вправду в Цареград с этими купцами еду. Но жена ли султана Сулеймана та, которую я нянчила на своих руках, смогу сказать только тогда, когда увижу ее собственными глазами. Я еду, – говорю, – искать ту, которую нянчила, потому что многие люди говорят, будто она в Цареграде.
– Хорошо вы, мама, ответили, – сказала Настуся.
– А правда всегда хороша, доня.
– А что ж толмач?
– Толмач сразу повернулся к наместнику и заговорил. Старый, уже совсем седой человек тот наместник. И вот он что-то сказал толмачу, а тот – мне:
– Сразу видно, что вы правду говорите. А теперь скажите, откуда вы и когда ту девушку-поповну татары увели?
– Я, – говорю, – из своего края, из Червонной Руси, а тогда я жила в Рогатине. – И сказала, когда это было, – опять чистую правду. А он снова пересказал все старому наместнику. Тот только головой важно закивал. И опять что-то к толмачу. А толмач – мне:
– Доходили ли до вас какие-нибудь вести после того, как татары эту девушку увели?
– Вестей, – отвечаю, – хватало. Говорили люди, что вышла она замуж за очень знатного человека. Но как же я могла узнать, правда это или нет? – Боялась я и словечком обмолвиться о том, что люди про самого цесаря поговаривали, – чтобы турок не обидеть. А он снова перетолковал по-турецки, и уже дальше они между собой говорили и других расспрашивали, а те им отвечали. А про евреев-купцов будто забыли. Видно, их уже и до того допрашивали. Наконец толмач снова ко мне обратился и говорит:
– Наместник султана приказал мне передать, что сказанное вами вполне может оказаться правдой. Поэтому он спрашивает, не нуждаетесь ли вы в чем и нет ли у вас жалоб. Говорите все как есть и ничего не бойтесь.
– Ни в чем, – говорю, – я не нуждаюсь и жалоб никаких не имею. Вот если бы только нас не задерживали в дороге…
Он перевел это, они с наместником опять переговорили, и толмач мне:
– Слушание вашего дела закончено. Вы получите такое письмо-пропуск, что больше никто вас в пути и тронуть не осмелится…
Поблагодарила я наместника и толмача. А уходя, сам наместник мне поклонился, и следом все, кто с ним был. Тогда я и подумала: "Ну, доню, если это и в самом деле ты, то, видно, в большом ты почете, раз такой знатный вельможа из-за тебя твоей старой няньке кланяется". И еще меньше стало у меня веры, что такое может приключиться на самом деле.
– А письма, мама, долго ждать пришлось?
– Совсем недолго. Той же упряжкой меня на постоялый двор отвезли, а вечером принесли это письмо и передали из рук в руки. И опять тот же толмач спросил, нет ли у меня какой нужды. А я снова его поблагодарила.
– А не предлагали вам, мама, стражу в дорогу?
– Не предлагали. Видно, сами не были до конца уверены. Тот наместник, должно быть, так рассудил: в точности не известно, нянька я или не нянька нынешней султанши. Если нянька, хватит мне и пропуска, а если не нянька, то этой стражей выставил бы он себя на посмешище. Так что, думаю я, поступил он разумно. Хорошо и то, что двинулись мы дальше, и, действительно, по дороге нас больше не трогали, письмо помогало.
Горами и долинами доехала я с купцами до самого этого города. И через такие черные горы мы перевалили, что в них наши Карпаты можно спрятать и не найти. А ведь и в Карпатах орлам приходится крыльями помахать, пока долетят до самых высоких скал. А тут – на вершинах снега белые-белые, а под ними леса черные-пречерные. И по долинам воды шумят, и цветы прекрасные. Великую красу Господь положил на эти дивные земли, но наша, доня, все-таки лучше, потому что наша…
Глубоко вздохнув, мать продолжала:
– А как увидела я высокие стены и ворота этого города, такой страх меня взял, что я даже заплакала.
– Почему, мама? В городе же меньше опасностей, чем в дороге.
– Не от страха перед чужими людьми, дитя мое! А вдруг, думаю, ты не захочешь признать свою нищую мать?
– Да что вы такое говорите, мама!
– Деточка, всякое бывает. И разное на своем веку я слышала про детей. Недаром присказка говорит: мать да отец семерых на ноги поставят, а семеро детей и одного отца или мать не прокормят. Бывает, чуть поднимутся над своим сословием, а уже стыдятся родных. А ты так высоко взлетела, ой как высоко… А евреи не дураки – обо всем подумали и говорят мне: "Вам, пани-матка, надо пойти с нами и встать среди людей там, где мы вам покажем. Проедет в карете султанша, а вы узнаете, что это ваша дочка, но не вздумайте закричать. Спокойно посмотрите, отойдите в сторону и нам скажите. А уж мы найдем средство, как вас с нею свести". Умно советовали, доня. Но как только я тебя увидела и милостыню служанка твоя в руку мою сунула, – не выдержала я, доня моя! Заплакала и закричала. А ты прости меня, деточка, сердцу разве прикажешь!
– Это ничего, мама. Все хорошо. Скоро увидите моего мужа.
– Жаль только, я и слова с ним сказать не смогу, потому что не знаю его языка.
– Он поймет, вот увидите.
– А зачем ты, доня, об этом наместнике так допытывалась? – спросила мать.