- В фунтах я не могу точно сказать. Но грудь, знаешь, вероятно, красива, если заполняет всю ладонь. Не твою, а мою, может быть, даже немного больше. А сзади, ну… вот так…
Он описал в воздухе обеими руками дугу.
Они не шутили, а совершенно обстоятельно обсуждали все эти вопросы.
- Возможно, что ты прав, - заключила она. - Я думаю, Эндри, конечно, значительно полнее.
Она отложила зеркало и снова взяла фотографию.
- Вот видишь, - торжествующе сказал он, - бери с нее пример. - Он продолжал. - Итак, я говорил с твоим отцом, глядя ему прямо в глаза. Он совершенно согласен, ему это подходит: и чем скорее, тем лучше…
Она не отводила глаз от карточки.
- Что ему подходит? - спросила она безучастно.
- Свадьба! - крикнул он. - Мы согласились предоставить решение тебе. Решай, пожалуйста, Гвендолин, лучше всего - сейчас же. Для меня это очень важно, а для твоего отца - еще более. Ты доставишь ему этим огромную радость. Он так буквально и сказал. Сделай ему удовольствие - он этого действительно заслуживает. В конце концов, твоя мать умерла, и он - единственный родитель, который у тебя имеется.
- Ах, - вздохнула она, - об этом я еще и не подумала. Я всегда верила, что у меня их дюжина.
Тэкс наморщил лоб.
- Ты всегда смеешься надо мной! - воскликнул он недовольно. - Ты отлично знаешь, что я этим хотел сказать. Пожалуйста, ответь мне: да.
Она протянула:
- Не думаешь ли ты, что я должна стать немного толще?
- Нет, - решил он, - это вовсе не необходимо. Я уж тебя подкормлю.
- Да, - сказала она, - и тогда ты захочешь меня обнимать. А ты знаешь, Тэкс, что я не могу этого переносить.
- Господи Иисусе! - вскричал он. - Это же пройдет! Позволь мне сначала немного, совсем легко поласкать тебя - ты увидишь, как ты скоро к этому привыкнешь!
- Ты так думаешь Тэкс? - ответила она. - Но ведь ты вот не хочешь, чтобы я ела лед и говорила: увы!
В полном отчаянии он крикнул:
- По-моему, ты можешь день и ночь только то и делать, что стонать "увы", сосать кусочки льда и обсасывать свой палец!
Затем он взял себя в руки. Голос его прозвучал нежно и деликатно:
- Скажи "да", Гвендолин! Ты ведь мне сама сказала, что я нравлюсь тебе больше всех других из молодежи, которую ты знаешь.
Гвинни подтвердила:
- Да, Тэкс, ты нравишься мне больше всех. Именно потому, что ты глуп, я переношу тебя. А ты даже не догадываешься, как невероятно туп ты иногда бываешь. Поэтому мне хочется тебе обещать: если я когда-либо выйду замуж за мужчину, то он будет носить имя Тэкса Дэргема.
- Хорошо, - воскликнул он, - очень хорошо, но скажи же мне, когда…
Она резко перебила его:
- Вовсе не "когда", Тэкс! Довольно уже этих глупостей. Ты никогда больше не заговоришь со мной об этом, пока я тебе не разрешу. Слышишь: никогда больше ни единого слова! Надеюсь, ясно? И ты меня вполне понял?
Он ничего не понимал. Совершенно оробевший, он поник головой и прошептал:
- Да, как хочешь, Гвендолин.
Она легко пошлепала его по руке, почти с нежностью:
- Вот так хорошо, мой мальчик. А теперь ты можешь идти.
Он тотчас же повиновался и встал.
- Подожди еще, Тэкс, - остановила его она. - Можешь ты протелефонировать по моей просьбе? Вызови… - Она подумала: - Вызови Спринг, 6688. Спроси мисс Войланд. Скажи ей, что ты видел ее карточку и нашел ее чрезвычайно красивой…
- Но я же ей не представлен, - возразил он.
- Делай, что я говорю! - воскликнула она.
Он повиновался, взял трубку телефона, стоявшего на ночном столике, вызвал указанный номер. Ему ответил мужской голос. Дэргем спросил мисс Войланд.
- Что? - крикнул он. - Не здесь, говорите вы? Выехала?
Гвинни подскочила на кровати и вырвала у него из рук трубку.
- Здесь Гвинни Брискоу, - крикнула она возбужденно. - Эндри, мисс Войланд, съехала? Когда же? Где она?
- Благодарю вас. В "Plaza". Благодарю, очень благодарю!
Она выпустила трубку и повалилась на подушки. Ее снова охватила жгучая боль: она выгнулась, скрючилась.
Дэргем поудил в миске, нашел последний кусочек льда, всунул его ей в рот. Понемногу она успокоилась.
- Лучше тебе? - спрашивал он.
Она кивнула головой и искала что-то взглядом.
- Где твои цветы? Принеси их сюда!
Он сделал это, подал ей.
Она не взяла цветы.
- Орхидеи! - вздохнула она. - Я их не люблю. Любит ли Эндри? - Она продолжала громче: - Ты должен сейчас же поехать в "Plaza". Передай цветы для мисс Войланд.
- Но, Гвендолин, - протестовал он, - я ведь их для тебя…
Она тряхнула головой:
- Тэкс, Тэкс! И всегда ты должен противоречить! Разве не можешь ты когда-нибудь сделать немедленно, что тебе говорят?
Он собрался идти. Когда он уже был в дверях, она снова окликнула его:
- Позови сестру, здесь нет больше льда, - увы!
Она лежала тихо, как красивая кукла из раскрашенной слоновой кости. Медленно выползла левая рука из подушек, и большой палец очутился у красных губ.
* * *
Эти цветы Эндри Войланд и нашла в своей комнате, когда поздно вечером пришла в отель. После своего визита в Централ-Трест, она поехала в Коламбия-Серкль и хотела пройти в "Plaza" парком через 59-ю улицу. Почувствовав себя нервной и беспокойной, Эндри взяла такси и проехала в Эбби Инн. Там она отпустила автомобиль, зашла в кафе и выпила чаю. Хотела собраться с мыслями, все обдумать, но ее мысли разбегались, испарялись в тумане. Расплатившись, она пошла по шоссе назад в Нью-Йорк, надеясь по дороге взять такси. Но не нашла ни одного.
Ей пришлось идти пешком. Она устала. Непривычная свежесть октябрьского воздуха охватила ее и вызвала головную боль. Она окликала каждый автомобиль, ехавший в город, но большинство были переполнены, ни один не остановился.
Ей стало обидно: более пяти лет она в этой стране и ни разу не имела собственного автомобиля.
Наконец какой-то автомобиль остановился. Изнутри слышались смех и шум.
- Возьмите меня с собой, - крикнула она.
- Куда? - спросил человек у руля.
- "Plaza", - ответила она.
- Хорошо, в "Plaza", - засмеялся он добродушно. - Всегда хорошо, если экипаж полон.
По-видимому, эта веселая компания ездила за город, где они могли и выпить. В автомобиле сидели три парня и четыре девушки - все пьяные. Она втиснулась среди них. Один, смеясь, взял ее к себе на колени, схватив прямо за тело. Все пели и мычали. Две женщины ругали друг друга, ссорились и сквернословили. А парень за рулем гнал, как сумасшедший.
Нечаянные толчки, от которых она-не могла уклониться, и вдобавок намеренные прикосновения, от которых она не могла защититься. Девушка, сидевшая рядом, охватила ее шею руками, бормоча:
- Поцелуй меня, Зизи!
А какой-то парень впереди, сидевший около шофера, начал икать, требовать, чтобы остановились. Его вырвало…
Ей стало невыносимо противно.
Где-то на Вашингтонских Холмах они остановились. Она вылезла, нашла наконец такси и поехала в отель. Там Эндри велела показать ее комнату, заказала ужин, выкупалась, надела кимоно и распаковала свои вещи. Немного поев, отослала ужин обратно. Открыв окно, она смотрела сквозь умирающий парк в ясную октябрьскую ночь. Когда стало немного холодно, она закрыла окно и упала в кресло.
Снова встала, нашла папиросы, закурила. Но папироса ей не нравилась, и она бросила ее.
Нет, сегодня ей это никак не удается - ни одной мысли не может она продумать. Если бы был хоть кто-нибудь, с кем можно было бы обо всем этом поговорить! Кто-нибудь, кто ее хорошо знает, кто мог бы подать ей реплику.
Но кто бы это мог быть? Она перебрала всех, кого знала в этом городе. Кого бы позвать?
Никого, никого не было!
Конечно, со своим кузеном Яном Олислягерсом она могла бы говорить. Но где он?
Она вынула его письма, которые сунула в сумку, прочла оба и затем порвала их резким жестом. Вскочила и возбужденно заходила взад и вперед по комнате.
Так что же? Она ведь уже целый год знала, что написано в последнем письме. Он получил известие из Германии, от бабушки, от его и ее бабушки.
Известие, что ее - ее, Эндри Войланд, - дочь помолвлена и вышла замуж. За одного бывшего морского офицера, за капитана фрегата, состоятельного и толкового сельского хозяина в Альгу, который возьмет теперь и замок, и имение Войланд и придаст им новый блеск.
Кузен посвятил этому три строки, целых три строки.
Прошел уже год. Итак, ее девочка, ее дочь, - как же она звалась? - не Габриэль? Нет, не так! Даже имени своего ребенка она не знала.
Уже год, как ее дитя замужем. И, возможно, наверное, несомненно, наверное, теперь уже сама имеет ребенка.
И, следовательно, она, Эндри Войланд, - уже бабушка.
Она стала считать. Ей было шестнадцать, когда она дала жизнь этой девочке - теперь молодой женщине и матери. С того времени прошло уже двадцать лет, долгих двадцать лет…
Значит, ей самой через несколько недель будет тридцать шесть.
Виски болели. Она вынула из сумки таблетки веронала. Проглотила одну, запила водой.
Подошла к зеркалу и засмеялась.
Что сказал Паркер Брискоу? Что она красивая женщина, быть может, умная и несомненно высокоценная…
Высокоценная - да в чем же ее ценность? Как расценила ее жизнь? Крушения и всегда только крушения. Умна? Разве терпела бы она на самом деле неудачи, если бы была умна?
И прежде всего - красива. То, что стояло перед ней, что скалило на нее зубы из зеркала, - это была настоящая Эндри Войланд! Именно это, а вовсе не то, что видели Брискоу и маленькая Гвинни.
Нигде ни единой краски, лицо бледно. Кожа уже вовсе не так гладка и упруга. Пара черточек под глазами, легонькие морщинки у ушей и такие же у углов рта. Ни одного седого волоса - но не вырывала ли она их тщательно сегодня, перед приходом Брискоу? Но их будет больше, с каждым днем больше. И груди станут вялыми, и шея…
Она отошла от зеркала. Села на кровать, спрятала лицо в ладони. Затем перевела дыхание. И почувствовала ясно: она правильно поступила, сказав Брискоу "да" и дав ему слово, что готова на то, чего он хочет.
С Эндри Войланд было уже покончено. Эндри Войланд уже отжила.
Она может уже уйти с этой обезьяньей сцены.
Как бы это ни случилось, но Эндри Войланд исчезнет, перестанет существовать.
И это было хорошо, очень хорошо. Она снова встала. Взяла ножницы, обрезала почти у самой головы свои длинные косы.
"Надо бы с чего-нибудь начать!" - подумала она. Она подошла к письменному столу. Взяла свое вечное перо и написала мелкими робкими буквами на листе: ЭНДРИ ВОЙЛАНД.
Задумалась. Сказала себе: "Здесь я напишу все, что знаю о ней".
Но перо выпало из ее рук. Внезапно она почувствовала себя страшно усталой. Ей захотелось спать. Веронал действовал.
Она поднялась. Побрела к кровати. Упала на нее. Натянула одеяло.
И заснула очень крепким сном.
О гусях, духах и пиявках
В эти недели Эндри Войланд жила совсем одиноко. Когда наступали сумерки, она гуляла по парку, посещала концерты в расположенном поблизости "Карнеги-холл". Позднее, когда стало холодно, она купила себе коньки, ходила на каток, как двадцать лет тому назад. Она думала, что разучилась кататься. Колеблясь, почти боязливо, сделала первые шаги. Но уже через несколько минут все наладилось. Ноги перепрыгнули через эти годы и служили ей так же, как и в былое время. Один за другим она припомнила свои маленькие фокусы: бег по кругу, голландца, восьмерку, тройку и прочее. Все как-то само собой. Точно ее наполняла новая жизнь: ее и еще другая.
Это тоже было воспоминанием. Как ноги припомнили давно забытые движения, так мозг обрел давно потерянные чувства. Это чувство было как бы предчувствием будущего. Скоро должен подуть ранний мартовский ветер, должны зашуметь апрельские дожди, нежный муссон начнет целовать зеленые нивы. Так ведь было тогда, когда она бегала по льду на нижнем Рейне, у замка Войланд. Старые рукава Рейна, затоплявшего всю страну, лед, гладкий лед на необозримых равнинах и редко, редко - человек! Так было и теперь… Хотя вокруг нее толпились люди, а это болото в Централ-Парке было лишь жалким суррогатом Рейна. Но она не замечала людей. Она была одна, жила для себя, согретая и наполненная этим предчувствием новой весны.
Знакомых она встречала редко. Если нельзя было уклониться, здоровалась, говорила несколько безразличных слов, быстро обрывала разговор и уходила. Несколько раз ее вызывал Брискоу, чаще ей писала Гвинни. Она отвечала ей, говорила с ее отцом, но все коротко, уделяя этому лишь минуты. И немедленно стирала все из своей памяти.
Она была одинока. Часами одна сидела в своей комнате. С катка приходила домой с нервами, мускулами и жилами, насыщенными растущим сладострастием. Полусознательными желаниями гусеницы, чувствующей, что ей скоро предстоит окукливаться. А затем, когда она будет спокойно лежать и дремать, будут расти ее крылья, спадет узкая оболочка, и она полетит в эфир, ко всем солнцам.
Она больше не наводила на себя красоту. Губная помада и пуховка лежали без употребления. Но ей было жаль отрезанных волос. Даже дома она носила на голове шелковый платок в виде тюрбана.
Она лежала на диване, сидела в кресле - перед ней лежал белый лист со словами: "Эндри Войланд". Все, что о ней знала, она хотела записать, на десятках, на сотнях страниц. Еще раз перечесть. Затем - кому она это передаст? Кто поймет это так, как понимала она? И снова она не нашла другого имени, кроме имени своего кузена Яна Олислягерса.
Он, всегда он! А он едва о ней думал, редко ей писал. Уже многие годы она не видала его. Нет, и его хотела бы она забыть.
Никому она не желает отдавать эти страницы, а бросить их в огонь, потопить в пламени, в котором скоро утонет сама…
Но она не написала ни одной строки, ни единого слова.
Она лежала на диване и думала.
* * *
Замок Войланд! Некогда это была мрачная речная крепость. Кругом - рвы и темный дикий лес. Подъемные мосты к гигантским воротам. На них - много гербов. Здесь жили древние роды. Когда вымирал один, усаживался другой: родственные семьи, потерянные ветви. Шоненвельдты и Эйленбурги, Цульнгардты и Викеде, Бронкгардты, Круа и Спаены.
В XVII веке над башнями пролетел красный бранденбургский орел. Тогда здесь жил правнук великого курфюрста. Юный Фридрих II, только что сделавшийся королем, в первый раз пригласил сюда Вольтера. В его честь реял над замком черный прусский орел.
Едва ли они тут чувствовали себя приятно. Когда они хотели забыть ежедневный труд, им нужна была легкая игра мерцающих солнечных лучей: Сан-Суси.
Поэтому-то прусский король и продал старую речную крепость.
Теперь в ней поселились Войланды и перестроили ее. Создали нечто вроде английского поместья, наподобие Виндзора. Насадили большой английский парк. Но ров остался. По подъемному мосту кареты подъезжали к заросшему плющом замку. По обе стороны дороги стояли бронзовые олени. На юго-запад шла холмистая, покрытая лесом земля. Там был Лесной Дом, где жили соколы.
Тут царила бабушка - Роберта фон Войланд, графиня фон Краненбург на Рейне.
Эндри не знала точно, когда ее привезли к бабушке. Отец ее умер до ее рождения. Она оставалась с матерью четыре-пять лет, пока не умерла и та. Но об этом времени жизни с матерью у нее не сохранилось никаких воспоминаний.
В Войланде жили: старая барыня - она не была тогда еще старой (сорока пяти или сорока шести лет) и прислуга. И маленькая девочка Эндри, всегда где-то шнырявшая.
Никто не заботился о ней, меньше всего - бабушка. Она росла как сорная трава. Люди звали ее Приблудной Птичкой. Это прозвище пустила в ход старая Гриетт, ключница. Приблудная Птичка - потому, что однажды ее сюда занесло точно снегом с неба. А также и потому, что она всегда пропадала. Всегда ее надо было искать. Ее находили у ручья, или на верхушке ольхи, или спящей в хлеву, в яслях у коров. Но скоро ее уже никто не искал. Осталось только имя: Приблудная Птичка.
Однажды она пришла к бабушке и спросила: "Что мне делать?"
У барыни не было времени для ребенка. Она уже стояла в амазонке, в высокой шляпе с длинным страусовым пером. Питтье, конюх, хлопнул в ладоши. Она вышла, вскочила на лошадь - ей надо было ехать на соколиную травлю цапель.
И она, смеясь, крикнула с седла:
- Что тебе делать? Иди - паси гусей!
Тогда ребенок побежал к конюшням.
- Чего ты хочешь, Приблудная Птичка? - спросил ее сторож конюшни.
- Я хочу гусей, - пожелала она, - и ты должен мне их дать.
Он не хотел, но девочка так настаивала, что он посоветовался с другими. Ничего нельзя было поделать! Ей должны были дать гусей. Так сказала графиня. Поэтому сторож вырезал ей длинный ивовый прут с несколькими ветвями и листьями у верхушки.
И она погнала гусей, тридцать семь крупных птиц и несколько утят, через двор замка, через ворота, через мост и через парк на луга.
Отныне она ежедневно пасла гусей. В кошеле, перекинутом через плечо, она носила свои бутерброды, которые ела, когда солнце стояло высоко на небе. Только к вечеру она возвращалась домой, бежала в хлев, пила свое молочко. Ей было тогда пять лет от роду, и бегала она босиком.
А бабушка смеялась.
Однажды летом, довольно поздно после полудня, она спала под ивами у ручья, где плавали ее гуси. Их пас старый гусак, которого она прозвала Филиппом. Он был ее добрым другом, с ним она делила свой обеденный хлеб.
Вдруг она испугалась. Горячее дыхание ударило ей в лицо. Она открыла глаза. Над нею - гигантская голова, коричневая, белая внизу, огромный рот, полный жестких зубов. Теплая пена капнула ей на лицо.
Она громко крикнула, ухватилась обеими ручками за мягкие ноздри, в страхе громко вцепилась. Лошадь отбросила назад шею, подняв девочку вверх. Тогда она отпустила руки, подпрыгнула и спряталась за ивовый пень.
- Филипп! - заплакала она. - Филипп!
Бешено шипя и свистя, пышущий гусак с распростертыми крыльями бросился на помощь и стал бить крепким клювом ногу лошади. В одну минуту сюда слетелись гуси из ручья и с откоса. Один молодой взлетел высоко и уцепился за лошадиную спину. Остальные били ее крыльями, гоготали, клевали, трещали. Лошадь испугалась, хотела встать на дыбы, прыгнула в сторону. Сидящий на ней потерял стремена и с большим трудом удержался в седле.
Но буря стихла так же внезапно, как и налетела.
Гусак был умница. Он быстро узнал лошадь. Это ведь была старая Лена, с которой она водил дружбу много лет. Лена, к которой он не раз приходил в конюшню, к ее стойлу, когда ему уж слишком надоедал его глупый гусиный народ! В одну секунду он сложил крылья, потер шеей о ногу кобылы, почти ласкаясь. Тотчас же прекратился и шум взволнованных гусей.
Наступил мир, точно ничего и не произошло. Только юный гусь еще раз взлетел к лошади, но Филипп отогнал его к ручью.
- Ну, выходи из-за дерева! - крикнул громкий голос.
Пастушка осмелела.
На старой Лене сидел белокурый мальчик, шестью годами старше ее. Ей он показался чрезвычайно большим.
- Это ты - Приблудная Птичка? - спросил он.
- Да, - прошептала она.
- Я - Ян, - сказал он, - твой двоюродный брат. Я приехал в Войланд на каникулы. Я должен доставить тебя домой, - так сказала бабушка.