- А ты ведь нахал! Это точно. И твое появление здесь меня совсем не веселит. Как ты вообще мог подумать, что тебе будет позволено заниматься со мной сексом?!
- Не знаю. - Я неуверенно пожимаю плечами. - Наверное, мне подсказала это твоя одежда…
- Надо бы влепить тебе хорошую пощечину. Негодяй! Ты меня здорово разозлил!
- Но я не хочу, чтобы ты злилась на меня. Мне просто захотелось тебя увидеть. Прости. Я не прав. Ладно, мне пора…
- И куда ты собрался идти? Ты не у себя в Лондоне. Или считаешь, что сейчас выйдешь из дома и на углу подхватишь такси? Здесь нет такси. И поездов тоже. Во всяком случае, не ночью. Ты влип, приятель. - Она качает головой, но становится понятно, что гнев ее куда-то улетучился. Видимо, этому способствовало мое наивное невежество относительно наличия транспорта в ее городе. - Ты, кажется, вообще ничего не знаешь!
Таким образом, Джеки решает оставить меня у себя в доме и дать возможность выспаться на диване в гостиной. Она говорит, что поезд до Лондона отправится только утром. Правда, она считает, что мне самое место в фотобудке на вокзале Банстеда, где делают моментальные снимки и где можно свернуться калачиком и выспаться. Но все же она решает сжалиться надо мной.
Джеки отправляется наверх, и до меня доносятся голоса матери и дочки. Затем Джеки спускается, неся подушку и одеяло. Она бросает их мне, все еще осуждающе покачивая головой, но в то же время улыбается. Подумав немного, Джеки приходит к выводу, что я скорее жалкий и смешной бедолага, а вовсе не агрессор. Через секунду она снова уходит к себе, поправляя кимоно.
Я устраиваю себе лежбище на кожаном диване, снимаю брюки и ложусь под одеяло. Из ванной доносятся звуки льющейся воды: Джеки чистит зубы. В доме тихо, и с улицы я не слышу привычных полицейских сирен, голосов прохожих и шума транспорта.
Я начинаю дремать, как вдруг, вздрогнув, просыпаюсь оттого, что кто-то смотрит на меня.
Это Изюмка в просторной полосатой пижаме.
- Пожалуйста, не обижайте ее, - говорит она и через мгновение исчезает наверху.
Утром я просыпаюсь от громкого хлопка входной двери.
На улице еще темно, но по звуку я безошибочно определяю, что от дома Джеки отъезжает чей-то велосипед. Я откидываю одеяло в сторону и подхожу к окну. Что же я вижу? Изюмка в куртке, в вязаной шерстяной шапочке и с ярко-оранжевой сумкой за плечами отъезжает на велосипеде от дома. Она замечает меня и приветливо скалится. Я наблюдаю за тем, как она медленно выруливает на улицу.
- Изюмка развозит почту по нашему району, - поясняет мне Джеки. Она уже оделась и стоит в дверях гостиной. - Надеюсь, это не она тебя разбудила?
- Она развозит утреннюю почту? По-моему, у вас в семье принято трудиться почти круглосуточно. Я угадал?
- Нам приходится это делать, - поправляет меня Джеки, и в ее голосе я слышу теплые нотки. - Больше ведь никто не станет этим заниматься. Ты со мной не согласен? Кстати, не хочешь ли чашечку кофе?
Я надеваю брюки и следую за хозяйкой на кухню. Во рту у меня пересохло. Кроме того, я ощущаю какой-то противный кислый привкус. Прошла ночь, а вместе с ней и действие "Цинтао", а потому мне неудобно сознавать, что я приперся к Джеки в столь неурочный час.
- Как самочувствие? - интересуется она. - Неужели так же плохо, как ты сейчас выглядишь? Нет, не может быть. Надеюсь, что тебе все же полегче.
- Прости. Это была дурацкая затея - приезжать к тебе. Но я не ехал сюда, за тридевять земель, только для того, чтобы переспать с тобой. Я бы не стал из-за этого так суетиться.
- Ну, ты сумеешь убедить любого человека в чем угодно. У тебя это здорово получается.
- Мне просто нужно было с кем-нибудь поговорить. Случилось нечто ужасное. Просто ужасное…
Она передает мне чашечку кофе:
- Хочешь поговорить об этом сейчас?
- Даже не знаю, как сказать…
- А ты намекни.
- Тут замешана одна девушка Она из моей группы.
- А, ну да, твоя ученица. Понятно.
- Она сделала аборт.
Джеки становится серьезной:
- Наверное, это было очень трудно пережить.
- Практически невозможно. Ничего подобного со мной раньше не случалось.
- Сколько ей лет?
- Не так уж много. Двадцать с хвостиком.
- Мне было семнадцать, когда я попала в интересное положение. А потом родилась Изюмка. - ("В интересное положение". Иногда в речи Джеки проскальзывают слова и выражения, которые используют мои мама и бабушка.) - Но я даже не задумывалась о том, не стоит ли мне сделать аборт.
- Даже не задумывалась?
- Я католичка. И считаю, что жизнь человека священна.
- Это хорошая позиция. Если уж вообще во что-то верить, то верить только в хорошее.
- Но когда я родила ребенка, вся моя жизнь изменилась. Пришлось уйти из школы. В университет я попасть, естественно, уже не могла. И получить диплом, соответственно, тоже. О хорошей работе нечего было и мечтать. Я осталась в Банстеде. Нет, я ничего не имею против Банстеда. Приятный городок.
- Значит, ты решила оставить ребенка, а он, так сказать, спутал все твои карты.
Но Джеки отрицательно мотает головой:
- Нет, все было не так. Ну, не совсем так. Просто пришлось отложить свои планы на некоторое время. Я ведь все равно продолжу учебу. Причем благодаря тебе.
- И ты никогда об этом не жалела? Ну, что оставила ребенка.
- Я не могу представить себе мир без моей девочки.
- Ей повезло с такой мамой.
- И очень не повезло с папой. Поэтому, как видишь, все в итоге выравнивается.
- А чем же так плох ее папочка?
- Джеми? Ничем. Но только когда он трезвый. А вот когда хоть чуточку поддаст, то начинает такое вытворять!.. И как правило, в отношении меня. Но когда он начал обижать Изюмку, мы расстались. Приехали сюда два года назад. К тому времени я уже сама с трудом узнавала собственного мужа.
- Но ты ведь когда-то любила его.
- Еще как! Я по нему буквально с ума сходила Джеми, мой Джеми… Высокий, темноволосый, ладно сложенный. Он прекрасно играл в футбол. Отличный спортсмен, просто вечный двигатель какой-то. У него была реальная возможность стать профессионалом, но он повредил колено. Левое колено. И вот сейчас работает охранником и постоянно пьет. И достает свою новую подружку. Бьет ее нещадно. Но зато уже не меня. И не мою дочь. Все, с этим покончено навсегда.
- Но почему ты так затягивала? Почему сразу же не бросила своего Джеми? И почему так затянула с образованием? Чего ты ждала? Я хочу сказать, если для тебя все это так важно, почему ты ждала столько лет?
- Джеми меня удерживал. Наверное, он завидовал мне. Не хотел, чтобы мои мечты сбывались, потому что сам в жизни так и не состоялся ни как спортсмен, ни как мужчина. А мужчины очень тонко чувствуют дух соперничества. Просто они более примитивны. Мой бывший муж считает, что все вокруг должны получить травму колена, чтобы сравняться с ним.
- Что ж, надеюсь, ты успешно сдашь свой экзамен. - Я поднимаю чашечку с кофе, словно произношу тост. - И еще я надеюсь, что тогда ты станешь уже по-настоящему счастливой.
Джеки в ответ тоже приподнимает свою чашку:
- На самом деле ты думаешь, что никакой особенной радости от учебы я не получу. Может, ты считаешь, что я надеюсь попасть в некий несуществующий образовательный рай? Вокруг меня будут сидеть красивые молодые люди, изучающие одну-единственную книгу "Сердце - одинокий охотник". А ты ведь знаешь, что все пойдет по-другому. И потому ты думаешь, что все это лишь пустая трата времени. Все эти экзамены, а потом ненужные бумажки об образовании… Но ведь для Роуз это не было пустой тратой времени? Как ты полагаешь?
- Для Роуз? - удивляюсь я.
- Она ведь родом из наших мест?
- Да.
- Так вот, если бы у нее не было образования, ты бы вообще никогда с ней не познакомился. Если бы она не училась в университете и не стала юристом, она бы не отправилась в Гонконг и вы бы не встретились. Если бы она родила ребенка в восемнадцать лет от другого мужчины - не надо на меня так смотреть, - на что тогда стала бы похожа твоя жизнь?
- Не знаю. Даже представить себе не могу. Я не могу вообразить свою жизнь без нее.
- И ты ведь раньше сходил от нее с ума, правда?
- Это и сейчас правда. Но что я могу поделать? Я любил ее и потерял. Я уже использовал свой единственный шанс.
- Использовал? Как это?
- Ну, ты же все прекрасно понимаешь. У нас была любовь. Романтические отношения. Потом мы поженились. Ну и все такое прочее.
Джеки задумчиво качает головой:
- Значит, лично я свой шанс еще не использовала. Во всяком случае, не с Джеми. И ты полагаешь, что другого шанса ни у кого больше не будет? Да ты просто шутишь, наверное. Я искренне считаю, что достойна получить еще один шанс после всех тех мучений, что мне пришлось перенести. Да и любой другой человек тоже заслуживает право быть счастливым. Даже ты, Элфи. Просто тебе нужно побольше верить во все хорошее.
- Побольше верить?
- Вот именно. Немножко больше. Не становись таким же, каким был мой муж. Не сиди сложа руки в мечтах о том, что все вокруг вывихнут себе колена.
- А я все равно считаю, что судьба преподносит человеку всего один шанс. Один, но настоящий. А потом - все. Не думаю, что можно вот так запросто начинать новую жизнь снова и снова. Тогда это становится уже как-то несерьезно. Разве это может быть всерьез, если все опять повторяется каждые несколько лет. Просто насмешка какая-то над истинной любовью и счастьем.
- Может, в чем-то ты и прав. Но ответь мне в таком случае вот на какой вопрос: что ты собираешься делать всю свою оставшуюся жизнь? Ты же не считаешь возможным вечно поддерживать отношения с кем-нибудь из своих учениц, потому что знаешь, что рано или поздно они вернутся к себе на родину. И тебе не нужны эти молоденькие женщины, которые, в отличие от тебя, кстати, не могут тебя обидеть.
- Ты считаешь, что я постоянно обижаю их?
- А разве не так?
- Сам не знаю.
- Не знаешь? Значит, ты не слишком умен как учитель.
- Да, я вхожу в компанию глупых учителей.
- Это заметно.
Я наблюдаю, как Джеки моет в раковине чашки, и размышляю, что она, наверное, права. И мне совсем не хочется быть чьим-то ненавистным бывшим мужем.
Мне нужно впустить в свою душу чуть больше веры. Веры во все хорошее.
30
На меня смотрит ребенок.
Он весь такой лысенький и кругленький, словно бильярдный шар, этакий крошечный Уинстон Черчилль в розовой распашонке с капельками слюны в уголках чуть надутого ротика. Весь он - или она (как тут разобрать! Разве что по цвету белья) - ну прямо как с картинки.
Ребенок - самое прекрасное, что я видел в этой жизни. И он смотрит на меня. Потому как знает, ведь дети знают все.
Его огромные голубые глаза следят за мной, пока я медленно иду к столу дежурного регистратора. Я останавливаюсь, оборачиваюсь и смотрю на младенца, до глубины души тронутый его проникновенным взглядом.
Ребенок словно заглядывает мне в душу. Он читает мои мысли. Он знает все, что я сотворил в сговоре с кредитной картой.
И он не верит. Я и сам не верю.
Ребенка окружают счастливые, улыбающиеся взрослые: родители, братья, сестры, бабушки и дедушки. Скорее всего, они видят его впервые, однако ему нет до них никакого дела. Он просто двигает ручками и ножками, как бы проверяя их. Кажется, младенец только что обнаружил удивительную способность своих конечностей сгибаться и разгибаться. И вот он лежит такой счастливый и сверлит меня взглядом прокурора.
- С тобой все в порядке, родной?
Я неуверенно киваю, с трудом заставляя себя оторвать взор от малютки, и беру бабулю за руку.
- Что-то мне сегодня не по себе, - заявляет она.
Я стараюсь ободрить ее, говорю, что это обычная проверка и худшее уже позади, жидкость у нее из легких ушла, скоро эта томительная процедура закончится и все образуется. И я искренне в это верю. Но события развиваются совсем не по тому сценарию.
Сначала нас направляют в маленькую комнатку для ожидания, где так много народу, что приходится стоять. Здесь и тихие, немощные старики, и люди молодые, оказавшиеся тут на полвека раньше положенного времени. Одна из этого "невезучего поколения", чрезвычайно полная молодая женщина, встает и уступает бабушке место.
Всех собравшихся объединяет чувство какого-то скромного, смущенного цинизма. Они противостоят щемящему ужасу ожидания своими шуточками, понимающими улыбками и бесконечным терпением. Кажется, что они мысленно твердят друг другу: "Все мы здесь в одной лодке". Я вдруг ощущаю необъяснимый прилив нежности и любви к этим людям. И вовсе не удивительно, что моя бабуля ведет себя так, словно знает их всех сто лет.
Наконец мы попадаем в кабинет к врачу, выговорить фамилию которого бабушка почти не в состоянии, поэтому называет его "милым молодым человеком из Индии". Сам я понятия не имею, индус ли он на самом деле. А вот человек он действительно неплохой и мне очень импонирует, поэтому мы не жалуемся и не закатываем глаза, когда он с порога говорит, что бабушке надо сделать рентген, сдать кровь, а потом снова прийти к нему на прием.
Вновь ожидание. Вновь стоячая очередь. Еще один талончик, за который держишься, как утопающий за соломинку, пока наконец-то не высветится твой номер.
Анализ крови - это просто. Я вместе с бабулей захожу в небольшую комнатку, пристально наблюдаю, как она заворачивает рукав своего синего свитера, и с детским любопытством слежу за иглой, пронзающей ее бледную, морщинистую кожу. Сестра залепляет пластырем место укола с крохотной капелькой крови - вот и все.
В рентгеновский кабинет мне уже нельзя. Там надо раздеваться, так что я остаюсь ждать в коридоре. Самое ужасное то, что моя бабушка очень стесняется раздеваться, и я отчетливо представляю ее посреди кабинета стоящей в своей хлопковой сорочке. Хочется кричать оттого, что завязки на спине у нее распущены, ее исстрадавшиеся спина и ноги видны всему миру, и она вмиг становится хрупкой и беззащитной, словно птенец. Мне хочется заслонить мою бабулю, затянуть завязки, взять под руки и подвести к экрану, но нельзя. Мне нельзя заходить туда, да она бы мне и не позволила увидеть себя жалкой и полураздетой посреди темного зала, беспомощной и растерянной, озирающейся в недоумении, что же ей дальше делать… Ей хочется домой, к Фрэнку Синатре и своей любимой лотерее, к чашке хорошего чая - не так уж это и много… Тут появляется сестра и своим бодрым, веселым голосом говорит ей, что делать дальше.
Затем мы снова отправляемся к "милому молодому человеку из Индии", который говорит ей - тоном настолько будничным, что я его запомню на всю жизнь, - что она умирает.
- Мы изучили результаты вашей биопсии, миссис Бадд, и я вынужден сообщить, что на оболочке одного из ваших легких обнаружена опухоль. Опухоль эта, как и у большинства людей вашего возраста, является злокачественной.
Они всё знали. Но как долго? Несколько часов? Дней? Недель? Уж по крайней мере, до сегодняшнего обследования, до всех этих радушных "с добрым утром!" и до беспомощных блужданий по рентгеновскому кабинету в полурасстегнутой сорочке.
Для нас это как гром среди ясного неба.
Опухоль. Злокачественная. Никто и словечком не обмолвился. Мне нестерпимо стыдно, что никому из нашей семьи - ни мне, ни маме, ни отцу - не достало мужества с самого начала хотя бы произнести это слово. Мы считали, мы были более чем уверены - если слова этого не говорить, все исчезнет само по себе. И вот вам оно, не произнесенное ни разу, но воплотившееся в нарост на бабушкином легком.
Они и впрямь не знали, утверждает врач, отпуская моей семье грех трусости. И не могли знать, пока не произвели откачку легочной жидкости и не сделали биопсию. И врач этот - действительно хороший человек. Но он не рыдает и голос его не дрожит, когда он говорит бабушке, что уже ничего не поможет - ни химиотерапия, ни операция, ни чудодейственное средство. Что опухоль у нее на легочной оболочке - вторичная, это уже метастаза, а самое ужасное, что первичная опухоль, пожирающая ее тело, спряталась так, что ее уже ничем и никак не обнаружить.
Доктор произносит эту скорбную тираду далеко не впервые. Возможно, что сегодня ему уже не раз приходилось оглашать данный диагноз.
Опять раздеваться, опять осмотр. Когда мы с врачом остаемся с глазу на глаз, а бабушка по ту сторону ширмы беззаботно болтает с молоденькой медсестрой, я задаю ему банальный вопрос:
- Сколько ей осталось?
- Как правило, больным в ее возрасте - порядка нескольких месяцев. Возможно, она доживет до лета.
Он старается в упрощенных медицинских выражениях объяснить мне, что с моей бабушкой. У нее плевральная опухоль под названием мезотелиома. Я прошу его записать название на бумажке, чтобы совершенно точно знать написание и произношение того, что сведет ее в могилу.
Пройдя осмотр и одевшись, бабушка благодарит доктора. Он и вправду ей нравится. Она очень мужественная и в то же время воспитанная в старых традициях женщина, и мне снова не по себе при мысли о том, как же я в свое время восприму подобное известие.
Мы выходим из больницы, и бабушкин рот тотчас сжимается в тонкую нитку. Я замечаю, как небрежно она сегодня подвела брови. Невыносимо осознавать, что, как бы она ни старалась, ей не всегда удается поддерживать себя в прежней форме.
Бабушка трет бок там, откуда брали биопсию, и я вспоминаю, как мы все переживали, заживет ли рана. Теперь-то известно, что боль не только из-за разреза. Боль эта накатывает волнами, не дает спать и подымает с постели посреди ночи.
- Я расправлюсь с этой дрянью, - заявляет она. Я теряюсь в поисках ответа, потому как знаю, что нельзя победить эту гадость - или все же можно? - и поэтому все мои слова будут или белым флагом капитуляции, или ложью.
Мы возвращаемся в ее маленькую чистенькую квартирку, где бабуля вмиг входит в свой прежний ритм. Чайник поставлен, музыка включена - Синатра и его "Всем миром я повелеваю", - газета уже на журнальном столике, раскрытая на телепрограмме, где синей ручкой обведены ее любимые передачи.
Мы же будем делать то, что должны сделать - превратить каждый ее день, каждый час в праздник. И мне хочется плакать, глядя на эти неровно обведенные кружки вокруг телепередач.
Она что-то напевает. Меня бьет дрожь при мысли о том, что сейчас я должен позвонить отцу, потом матери и все им рассказать. Но это подождет. Мы сидим на диване, пьем горячий сладкий чай, слушаем песню Синатры "Кто-то смотрит на меня", и бабушка сжимает мою руку так, словно никогда не собирается отпускать ее.
Когда я впервые после долгого перерыва появляюсь в парке, устанавливается морозная погода. Трава на лужайках и газонах чуть тронута инеем, который зимнее солнце не в состоянии растопить. Джордж, конечно, уже здесь. Некоторое время я наблюдаю за тем, как он неторопливо исполняет свои упражнения под обнаженными ветвями деревьев. То, что он сейчас делает, со стороны похоже и на медитацию, и на демонстрацию военного искусства, и просто на физические упражнения, и на дыхательную гимнастику, и даже просто на медленный танец. Каждое движение имеет свой смысл, отчего каждая секунда становится священной.