Утром моя мать появляется из спальни, одетая все в то же красное вечернее платье. Она бледна, глаза ее покраснели, а веки опухли, но она утверждает, что чувствует себя отлично. Тем не менее мама решительно отказывается что-либо есть или пить, а сразу направляется в свой любимый сад и начинает методично его уничтожать.
В дальнем конце стоит высокая решетка, обвитая жимолостью. Летним утром здесь всегда приятно пахнет. Моя мама голыми руками рвет растения. Правда, у нее это плохо получается, и половине листьев удается уцелеть.
Тут же стоят терракотовые горшки с недавно высаженными цветочными луковицами, и мать беспощадно разбивает их о стену. Теперь из-за коричневых земляных пятен ограда выглядит так, словно в нее попало несколько снарядов. Моя мама с ненавистью разоряет клумбы при помощи грабель, садовой лопаты и собственных пальцев, разрубая на мелкие кусочки те самые саженцы, за которыми совсем недавно с такой любовью ухаживала.
Когда я приближаюсь к ней, то вижу, что руки ее расцарапаны в кровь: сейчас она сражается с розами. Мама пытается вырвать кусты с корнем. Я обнимаю ее за плечи и стараюсь удержать. Я не отпускаю ее и жду, когда она успокоится и перестанет дрожать. Но ее продолжает трясти. Мамино тело содрогается от горя, душевной боли и справедливого гнева, и я ничем не могу ей помочь. Она дрожит даже после того, как я увожу ее в пустой дом, усаживаю на диван и закрываю все ставни, словно пытаясь оградить от внешнего мира.
Теперь я понемногу начинаю понимать, как все происходит. Мир продолжает вращаться, ребенок вырастает, становится родителем и теперь сам превращается в защитника и опекуна.
- Не надо плакать, - говорю я. Именно так мама соболезновала мне, когда меня впервые побили в драке на школьном дворе. - Не надо.
Но я не могу остановить ее. Потому что она плачет не по своей судьбе. Она плачет по Майку и Сэнди.
Чтобы оставить семью, нужно быть очень суровым и хладнокровным человеком. Но мой отец вовсе не такой.
Наверное, он слабый. Эгоистичный - это определенно. Глупый - без сомнений. Во всяком случае, он недостаточно суровый и хладнокровный, чтобы сделать то, что сделал он, - с легкостью отрезать себя от семьи и всей своей семейной жизни.
Когда я появляюсь у дверей его съемной квартиры, он выглядит удрученным. Его словно разрывают некие силы, и он мысленно мечется между той жизнью, которая еще не совсем закончилась, и той, что еще не успела начаться.
- Как себя чувствует мама?
- Вот это ты спросил! Попробуй догадаться сам.
- Ты еще слишком молод и ничего не понимаешь, - пытается защищаться отец, впуская меня в квартиру.
Лены нигде не видно. Но на батарее сушится женское белье.
- Что же я должен понять? Что тебе захотелось побаловаться на стороне? Что ты решил "сходить налево" и посчитал, что никто тебя не разоблачит? Или то, что тебе на старости лет захотелось вернуть себе молодость таким вот диким способом? Что именно я должен, по-твоему, понять?
- Понять, что брак тоже может с годами испортиться. Даже хороший брак. Страсть утихает. Да-да, именно это и происходит с годами, Элфи. И вот тогда ты должен решить, сможешь ли ты с этим смириться или нет. Не хочешь выпить чаю? По-моему, где-то здесь должен быть чайник.
Квартира, которую снимает отец, находится в богатом зеленом районе города. Но она очень маленькая и не принадлежит ему. Краску для стен выбирал совершенно чужой человек. Картины, висящие тут, покупались для того, чтобы удовлетворить вкус кого-то другого. Я пытаюсь изо всех сил представить себе, что отцу здесь хорошо, но у меня ничего не получается. Куда ни глянь - везде чувствуется присутствие посторонних людей, все говорит о том, что это съемная квартира. Мне даже кажется, что вот-вот придет ее истинный хозяин и потребует вернуть ему собственность: и квартиру, и мебель, и даже девушку. Все это было отдано отцу лишь в аренду.
- И сколько же времени все это будет продолжаться? - спрашиваю я. Отец продолжает искать чайник, но никак не может его найти. - Пап? Может, забудем о чае? Ну нет у тебя чайника, и не надо. Смирись с этим. Чайника не было и нет. Договорились?
- О чем это ты?
- Сколько времени ты намерен здесь жить с Леной?
- Пока мы не найдем себе более подходящее жилище.
- А ей сколько? Двадцать три, если не ошибаюсь?
- Двадцать пять, - поправляет меня отец. - Почти.
- Но она моложе меня.
- Для своего возраста она ведет себя достаточно по-взрослому.
- Кто бы спорил!
- Что ты имеешь в виду?
Я грузно плюхаюсь на кожаный диван. Мой отец ненавидит кожаную мебель. По крайней мере, так было до сегодняшнего дня.
- Почему тебя не устраивало просто спать с ней? - спрашиваю я, втайне опасаясь, что сейчас он начнет вникать в подробности своей олимпийской половой жизни. - Разве не так все должно было произойти? Я легко представляю, почему она тебя привлекает. Более того, мне даже кажется, что я понимаю, почему и ее тянет к тебе. Солидный и успешный мужчина. И все такое прочее. Но при этом вовсе не обязательно рушить свою семью. Это же какое-то безумие, пап!..
Мой старик начинает нервно расхаживать взад-вперед. Видимо, эта гостиная, куда он меня пригласил, и есть самая большая комната во всей квартире, и все же она недостаточно велика. Отец делает буквально пару шагов - ему уже приходится разворачиваться. Он нервно теребит пальцы. Я испытываю нечто вроде укола жалости в отношении моего бедолаги-старика. Он не готов к такой жестокой игре. Он не может вести себя настолько бессердечно, насколько требуют ее правила.
- Такие вещи развиваются сами собой, повинуясь какому-то непостижимому импульсу, - объясняет отец. - Я пытался держать ситуацию под контролем. Это действительно так, поверь мне. Какое-то время я даже чувствовал себя самым счастливым человеком на всей земле. Еще бы! У меня были идеальная жена и идеальная любовница.
- Кстати, твоя идеальная жена теперь не собирается иметь с тобой ничего общего.
- Однако ничто не может продолжаться вечно, - заявляет отец, игнорируя мое замечание. - Время требует перемен. Оно движется дальше, и наступает момент, когда ты должен принять решение. - Он поворачивается ко мне, и в его взгляде сквозит мольба. Он очень хочет, чтобы я понял его. - Ну разве не об этом мечтает каждый мужчина? О жене и любовнице одновременно! Нам хочется стабильности, поддержки и спокойной жизни. Но вместе с тем мы мечтаем о романтике, страсти и пылкой любви. Почему я не мог желать и того и другого сразу?
- Потому что тебе хочется слишком многого. И оттого, что ты начал желать невозможного, ты разрушил жизни других людей.
- Но я ничего не мог поделать с собой, Элфи. Я же не планировал влюбиться. Это случилось как-то само по себе.
- "Влюбиться"? Ты заговорил о любви? Погоди-ка секундочку. Не нужно называть свою связь любовью.
- Ну а как мне еще называть свои чувства? - хмурится отец, и я понимаю, что он неожиданно начинает сердиться. - Послушай-ка, мне, конечно, очень жаль твою мать, Элфи. Да-да, я говорю искренне. К тому же то, как она узнала обо всем, просто ужасно. Но сердце хочет только того, чего оно хочет.
- Пап, - говорю я, - прошу тебя, выслушай теперь меня. Лена - потрясающая девушка. Но ведь она ест и одновременно танцует! Ты это понимаешь? Она ест и пытается пританцовывать. Неужели ты этого не заметил? Она невольно подпрыгивает в ритм музыке, когда слушает радио. И даже тогда, когда завтракает. Она еще совсем ребенок.
- В эти моменты она очень мила.
- Да перестань ты! Она настолько молода, что в дочери тебе годится.
- Возраст тут совершенно ни при чем.
- Интересно, а ты мог бы влюбиться в Лену, если бы она оказалась твоей ровесницей? Если бы сейчас ей тоже было под шестьдесят? Не верится что-то. И она вряд ли увлекалась бы тобой, если бы ты был двадцатитрехлетним юнцом, который живет на стипендию, да еще подрабатывает по ночам в закусочной.
- Ей уже двадцать пять, - напоминает отец. - Ну, почти.
- У тебя еще может все наладиться с мамой. Извинись перед ней. Попроси ее простить тебя. Мы все иногда допускаем серьезные ошибки. Ты не имеешь права бросать семью только из-за того, что перед тобой повиляла попкой какая-то молоденькая и хорошенькая домработница!
- Нет, ничего уже не получится. Я бросил твою мать. И сделал это из-за любви. Прости, Элфи. Но у меня имеются принципы.
В этот момент мне хочется ударить его.
- Ты оскорбил любовь, - говорю я, вспоминая, что сотворила мать со своим любимым садом. - Ты плюнул ей в лицо, ты, жалкий смехотворный старикашка. В твоей жизни был человек, который шел бок о бок с тобой все это время, который поддерживал тебя еще тогда, когда ты не представлял собой буквально ничего. И ты посмел так поступить с ней! И не надо разглагольствовать о принципах. Не стоит выставлять себя этаким романтическим героем. Ты другой. И ты не просто бросил ее. Ты позорно сбежал!
Он останавливается посреди комнаты.
- Прости, Элфи. Но мне кажется, что я поступил правильно.
- Ах вот оно что! Оказывается, ты поступил правильно! Ты полагаешь, что очутиться со спущенными штанами перед всеми своими друзьями и знакомыми - это весьма мудрый ход? Ну, что ж, пап, мне кажется, это спорный вопрос.
- Я имею в виду только то, что я оставил свою прежнюю семью. - Он смотрит на меня как-то странно. - Кстати, тебе известно, что мы поженились с твоей матерью уже тогда, когда она ждала тебя?
- Догадался. Для этого не требуется быть математическим гением. Между днем вашей свадьбы и моим рождением прошло всего пять месяцев.
- Она была беременна. Вот почему нам пришлось пожениться. Я, конечно, любил ее и все такое прочее. Но пожениться нам все-таки пришлось, потому что… ну, раньше так полагалось. Теперь времена совсем другие. И знаешь, что все вокруг мне тогда говорили? Мои родители, друзья и все родственники жены? А вот что: "Ты уже достаточно порадовался жизни". А я только молчал в ответ. Но всегда задумывался: неужели вот это и есть вся радость в моей жизни?
- Значит, теперь ты полагаешь, что жизнь для тебя только начинается?
- Послушай, я хочу жить с той женщиной, с которой сплю, понятно? Неужели это не логично? Ты же сам мужчина, хотя бы попробуй понять меня. Говорят, что если ты хочешь остаться с женщиной, значит, ты с ней не трахаешься. А уж если ты с ней трахаешься, то тебе не захочется с ней оставаться. Но теперь я осознал, что это неверно. Потому что я хочу от Лены сразу всего.
- Но это нереально. В жизни так не получается. Ты, видимо, слишком много слушал свои старые пластинки. Но ведь это не песня Смоки Робинсона, пап. Это настоящая, реальная жизнь.
Мой отец смотрит на меня так, что мне снова хочется пожалеть его.
- Не нужно мне ничего говорить о настоящей жизни, Элфи, - тихо говорит отец.
Я тут же поднимаюсь со своего места, потому что точно знаю, что он скажет мне в следующую минуту; стараюсь уйти от него побыстрее, потому что не хочу выслушивать его. Я поспешно приближаюсь к входной двери его съемной квартиры, но он все же успевает бросить мне в спину жестокую фразу:
- А ведь ты до сих пор любишь женщину, которая… умерла.
Любовь не изменила, не сделала меня лучше. Как раз наоборот. Любовь превратила меня в человека, безразличного ко всему остальному в мире. Любовь сузила мои горизонты до пары голубых глаз и широкой наивной улыбки. До одной-единственной женщины.
Вскоре после того, как мы с Роуз начали встречаться, получилось так, что я летел на самолете назад в Гонконг. Я только что провел неделю с родителями. Это была первая поездка в Лондон из Гонконга, которую я запланировал задолго до того, как познакомился с Роуз. Отменять ее уже было бессмысленно, но я не получил никакого удовольствия от общения с отцом, матерью и бабушкой. Мое сердце находилось совершенно в другом месте. Мне хотелось поскорее закончить этот короткий отпуск, выбраться из Лондона и снова очутиться в Гонконге. Мне не терпелось снова оказаться рядом с Роуз.
Но во время полета произошло непредвиденное. Возникли серьезные проблемы. Один из пассажиров - мужчина средних лет, видимо какой-то бизнесмен, сидевший через проход от меня, - вдруг начал задыхаться. Он жадно хватал ртом воздух, хрипел, махал руками. Казалось, что он вот-вот умрет. Поначалу я подумал, что он просто не рассчитал свои силы, когда угощался бесплатными алкогольными напитками. Но потом, когда возле него засуетилась стюардесса, а пилот спросил, не имеется ли среди пассажиров врача, стало понятно, что мужчина болен, и болен достаточно серьезно.
Его положили в проход. Он послушно вытянулся как раз рядом со мной. При желании я мог бы дотронуться до его перепуганного лица. Возле него хлопотали два молодых врача. Они расстегнули ему рубашку и разговаривали так, как это делают священники возле смертного одра прихожанина.
Мы уже не могли лететь в Гонконг. Больного следовало срочно госпитализировать, и самолет совершил незапланированную посадку в Копенгагене, где несчастного уже поджидала бригада скорой помощи. Пассажиры отнеслись к больному с сочувствием. Никто не рассердился даже после того, как нам сообщили, что в Копенгагене придется застрять на несколько часов: нужно было найти другой экипаж для самолета. Пилот нам объяснил, что прежняя команда уже не может выполнять рейс, поскольку из-за вынужденной посадки в Копенгагене они бы превысили дозволенное количество часов нахождения в воздухе.
Итак, мы ждали. Проходил час за часом. Но все понимали, что происходит, и продолжали терпеливо ждать. Все, кроме меня.
Я возненавидел этого больного человека. Я не хотел, чтобы мы летели в Копенгаген для оказания срочной медицинской помощи. На месте пилота я, наверное, наплевал бы на него с его проблемами и продолжал бы лететь дальше, полагаясь на судьбу. Я злился на больного и уже не мог скрывать своего гнева. Мне было совершенно все равно, выживет он или умрет. Для меня его состояние ничего не значило. Я просто хотел, чтобы он не задерживал самолет из-за внезапного приступа болезни. Мне нужно было как можно быстрее попасть в Гонконг, к моей девушке, к моей жизни, к тому счастью, которого я так долго ждал.
Вот что со мной сделала любовь. Любовь смешала в моем сердце все чувства.
7
В воде Роуз была прекрасна. Она занималась дайвингом многие годы, задолго до того, как приехала в Гонконг. В воде она словно становилась невесомой, и именно это качество отличает хороших ныряльщиков от остальных смертных.
Под водой мы с ней смотрелись как существа из разных миров. Я всегда нервничал и дергался, стараясь достичь естественной плавучести, постоянно возился с регулятором балласта, но все равно то всплывал чуть ли не к самой поверхности, то погружался слишком уж глубоко. Но даже если и достигал нужного уровня, долго на нем не удерживался.
А Роуз зависала, как бы парила в воде, умудряясь это делать с помощью одного только дыхания. И казалось, подводный мир сам вторил ее едва различимым вдохам и выдохам.
Я вечно возился со своими причиндалами для ныряния: то воду выливал из маски, то косился на манометр, проверяя, сколько у меня осталось воздуха. Воздух я всегда почему-то экономил, словно чего-то боясь, и все время выныривал раньше всех остальных. Баллон я прилаживал, будто в космос собирался, - и все равно он елозил у меня по спине.
Под водой мне становилось не по себе. А Роуз, отличная ныряльщица, чувствовала себя там как рыба в воде. К дайвингу она пристрастилась еще дома, пройдя свою первую квалификацию в ледяных водах северного побережья Ла-Манша и в многочисленных затопленных карьерах в самом сердце "доброй старой Англии". Так что закалка у нее была отменная. Потому Азия стала для нее райским уголком: ласковая зеленоватая вода, бесконечные коралловые рифы и такое пышное великолепие подводного мира, что стаи экзотических рыбок порой застили солнце.
Подводному плаванию я научился из-за нее. Во время нашего медового месяца в Пуэрто-Галера на Филиппинах я прошел экспресс-курс, обучаясь дышать с аквалангом в бассейне отеля. Помогали мне местный инструктор и парочка двенадцатилетних парнишек-тайваньцев. Теорию я штудировал в маленьком классе за складом магазинчика для дайвинга. И вот настал день, когда я в первый раз погрузился и поплыл самостоятельно. Роуз прыгала от радости наравне со мной, а может, даже выше, когда я получил квалификацию.
Были моменты подлинного счастья, которые невозможно забыть. Однажды мы на выходные отправились на побережье. Я израсходовал почти весь воздух за несколько минут и получил с катера сигнал на экстренное всплытие. По регламенту следовало зависнуть на глубине пяти метров, чтобы из организма удалились излишки азота. Хотя у Роуз воздуха было предостаточно, она подплыла ко мне, и эти несколько минут зависания стали одними из счастливейших мгновений моей жизни. Мы вместе парили на мелководье, все в переливах журчащих солнечных лучей, риф сверкал, словно потаенная заветная сокровищница, а вокруг нас кружились стайки рыб-ангелов, вплетаясь в поднимавшийся ввысь хоровод воздушных пузырьков.
Но дайвинг был не единственным из того, что у Роуз получалось лучше меня. Она как рыба в воде чувствовала себя и на пышных приемах. И как бы я ни старался - а я старался изо всех сил сделать ей приятное и соответствовать ей, - у меня мало что получалось. Ну не дано мне это, и все тут. Этим-то мы и отличались друг от друга, и не только под водой.
Я плавал, и притом довольно примитивно. Она же летала и парила.
В тот день все не задалось с самого начала.
В пятницу вечером стояла тихая и ясная погода, типичная для Филиппин конца мая. Но когда субботним утром мы отправились на пляж, кромки облаков начали отливать свинцом, а на гребнях волн показались пенные барашки.
Мы уже облачились в гидрокостюмы. Я нес большой желтый прорезиненный пакет с масками, трубками и ластами. Остальное мы обычно брали напрокат в небольшой лавчонке на станции. Я заметил, что Роуз то и дело искоса поглядывала на небо.
- Могли бы и в бассейне поплавать, - сказал я. - Что-то погода мне не нравится.
- Ничего, разгуляется, - ответила Роуз. - Рамон не дал бы добро, если б что-то было не так.
Рамон, плотно сбитый филиппинец лет сорока с небольшим, являлся старшим инструктором по дайвингу. На всех своих подопечных он смотрел с молчаливым достоинством и чуть свысока. Тамошнее побережье печально известно своими быстрыми, коварными течениями. Потоки могут закрутить так, что без опытного инструктора не выбраться. Мы уже не первые выходные приезжали сюда, и каждый раз Рамон нас вел и подстраховывал. Но когда мы пришли на станцию, его там не оказалось.
Вместо него в видавшем виды гидрокостюме сидел худой парнишка лет двадцати, непривычно высокий для филиппинца. Он зубоскалил с двумя туристками из Европы, видимо из Скандинавии, статными блондинками, о которых говорят "кровь с молоком".
- А где Рамон? - спросил я.
- Рамон приболел. - Парень мельком взглянул на меня, с явным сожалением отрываясь от блондинок. - Сегодня я вместо него.