Он отнес ее в кровать, сидел рядом прямо на ковре, пока Машка не заснула. Она лежала на спине, сложив на груди свои тонкие прозрачные ручонки и ровно дышала, слегка приоткрыв маленький пухлый ротик. Сейчас Машка была ему самым родным на свете человеком. После случившегося он чувствовал к жене невольное отчуждение, смешанное с некоторой брезгливостью. Сейчас ее жизнь, уверяли врачи, вне опасности, однако детей у нее больше не будет. У них на самом деле мог бы быть сын… Кто виноват в том, что случилось непоправимое несчастье? Скорее всего сама Маша. Есть во всем ее организме какой-то надлом. То ли это результат слабого здоровья, то ли… Ведь репрессированный и умерший в тюрьме отец Маши, профессор математики Богданов, насколько было известно Николаю Петровичу, был дворянского рода. А у всех дворян, Николай Петрович это точно знал, нездоровое, даже гнилое, нутро. Под "нутром" он подразумевал здоровье, психику и все остальное, составляющее человеческую сущность. Разумеется, Машина вина не прямая, а косвенная - ведь дочь за отца не отвечает, - но тем не менее расплата оказалась страшной. Как же хорошо, что у него есть Машка - его опора, надежда, смысл его существования. Отныне он займется всерьез ее воспитанием - ведь девочка, что называется, брошена на произвол судьбы. Будет следить за тем, какие книги она читает, что за фильмы смотрит. Давно пора заняться формированием ее мировоззрения, иначе вырастет из нее Бог знает что. А ведь ей жить в новом, прекрасном мире. Николай Петрович дал себе слово в самое ближайшее время самолично заехать в Машкину школу и поговорить с ее классной руководительницей.
Он встал и на цыпочках прошел на кухню, где Вера уже вскипятила чайник и накрыла стол. Она села напротив, сложив под подбородком свои неуклюжие красные руки, смотрела, как жадно Николай Петрович ест суп, вареное мясо, то и дело вздыхала и, отвернувшись, крестилась.
- Марья Сергеевна, очевидно, долго пробудет в больнице, - заговорил Николай Петрович, промокая накрахмаленной салфеткой рот. - Ей сделали операцию и… Словом, она потеряла ребенка. - Он видел, как Вера перекрестилась и что-то прошептала одними губами, но промолчал - Вера была темной деревенской женщиной и ей простительно верить хоть в Бога, хоть в черта. - Доктор сказал, что если бы не сразу вызвали амбулаторию, всякое могло бы случиться. Сейчас жизнь Марьи Сергеевны вне опасности. Это благодаря Серафиме Антоновне - она подняла на ноги весь город.
Николаю Петровичу показалось, будто Вера хочет ему что-то возразить. Он поднял глаза и глянул на нее в упор. Вера встала и загремела грязной посудой.
- Что здесь произошло? - тихо, но решительно спросил Николай Петрович и схватил Веру за пухлую мокрую руку.
- Ничего не знаю, - сказал она, потупившись и отвернув голову.
- Врешь. Ты всегда все знаешь. Нарочно вытираешь в прихожей пыль или чистишь ковер, когда к нам кто-нибудь приходит. Я сам видел.
Вера покраснела и вырвала свою руку.
- Ничего я не знаю, - буркнула она. - У хозяйки была эта… как ее… жена твоего главного начальника.
- Не у хозяйки, а у Марьи Сергеевны, - машинально поправил Веру Николай Петрович.
- Ну, ну, у нее. Они кофу в столовой пили и разговаривали промеж собой. А потом…
- Про что они разговаривали?
- Не слыхала я, ей-богу, - курицу на кухне щипала.
- Врешь. По глазам вижу, что врешь. Говори: о чем Марья Сергеевна разговаривала с Серафимой Антоновной?
Вера вдруг зарылась лицом в передник и всхлипнула.
- Не могу я сказать, хозяин. Срамно мне. Ой, срамно.
- Чего уж тут стыдного - ты женщина темная, неграмотная. Какой с тебя спрос?
- А ты после не будешь ругать меня, хозяин?
Вера отняла передник и посмотрела на Николая Петровича своими маленькими покрасневшими от слез глазками.
- Я же сказал - не буду. Ну-ка давай, говори.
Вера села на маленькую скамеечку возле раковины, подоткнув под себя сатиновую юбку.
- Они с твоей начальницей кофу в столовой пили. А потом твоя начальница и говорит хозяйке: "Не подпускай к себе мужа - заразную болезнь он подхватил. Ребеночка побереги". Вроде как муж ее, твой начальник, тожить эту заразную болезнь с рыбалки привез. А я промеж себя и думаю: не можить хозяин…
- Ах ты старая стерва! - вырвалось у Николая Петровича.
Вера испуганно осеклась. Потом напомнила:
- Ты же обещал не ругаться.
Но Николай Петрович уже не слышал ее. Он встал, подошел к кухонному окну, широкий подоконник которого был весь заставлен банками с компотами и вареньем. Во всех окнах квартиры Первого - она занимала целый этаж правого крыла, расположенного перпендикулярно дому, - было темно. Николай Петрович засунул руки в карманы брюк и до хруста в суставах сжал кулаки. Его злоба была бессильной и бесплодной, и он отдавал себе в этом отчет, как и в том, что никогда не забудет и не простит Крокодильше то, что она сделала сегодня.
- Серафима Антоновна… сказала неправду, - проговорил Николай Петрович, глядя в темный двор внизу. - Или же ты что-то не так поняла.
- Я, хозяин, все так поняла - я как раз там в шкапу разбирала: хозяйка просила коробку с елочными игрушками достать, а там чего только не понаставили…
- Знаю я тебя - вечно ты все на свете перепутаешь. Вот вчера я просил тебя погладить новый костюм в синюю полоску, а вместо этого ты отутюжила мне старый, в серую полоску. Так и здесь - что-то могла недослышать, а что-то и перепутать. - Николай Петрович теперь повернулся от окна и голос его звучал уверенней, чем прежде. - Серафима Антоновна женщина умная, вряд ли бы она стала такую чушь нести. А у Александра Александровича грипп - простыл на рыбалке. Ветер сильный был, а он в одном легком плащике сидел. Я-то хоть джемпер догадался поддеть. Простуда у него, ясно тебе?
Вера снова перекрестилась, прошептала: "Храни его Господь", - и, встав со скамеечки, принялась домывать посуду.
Николай Петрович прошел в спальню, разделся, не зажигая света, и лег под одеяло.
От подушки сладковато тянуло Машиными духами. Николай Петрович быстро перевернул ее на другую сторону, но и эта сторона тоже пахла Машей. Почему-то Вера, сменив всю постель, испачканную Машиной кровью, забыла либо не захотела сменить наволочки. Пододеяльник показался ему жестким и колючим - Вера не жалела крахмала. Он развязал в темноте завязки, стащил его, швырнул на пол и накрылся с головой одеялом. Пролежав какое-то время в кромешном мраке и без единой мысли в голове - их все изгоняло больно пульсирующее слово "стерва", - он встал, включил настольную лампу и направился к буфету за коньяком. В открытую дверь столовой ему было видно, что на кухне горит свет. Он прошлепал босиком через прихожую и заглянул туда. Вера стояла на коленях и молилась большой черной иконе в металлическом окладе, которую он никогда раньше не видел. Икона стояла на сундуке, покрытом вязаным ковриком. В сундуке хранились мука, сахар и всякие крупы. Он слышал, как Вера шептала: "Рабе твоей Марье пошли здоровье и счастие", - видел, как крестила свое глупое красное лицо неуклюжей щепоткой толстых пальцев. "Икона в доме второго секретаря, - подумал он. - Так можно и партбилет потерять". Почему-то сейчас от этой мысли ему стало смешно. Нет, его отношение к Богу и прочим пережиткам прошлого нисколько не изменилось, но воевать со всем этим ему казалось теперь бессмысленной тратой сил. Ну а смешно, наверное, сделалось потому, что у Веры был уж слишком серьезный и даже торжественный вид, словно эта темная в железках деревяшка на самом деле могла повлиять на судьбу человека. Николай Петрович махнул рукой, вернулся в столовую и налил себе большой фужер коньяку.
В ту ночь его дважды рвало, а потому напиться до бесчувствия не удалось. И слово "стерва" пульсировало в его голове до самого утра.
Через три недели Машу перевели в отделение интенсивной неврологии. Врачи сказали Николаю Петровичу, что пролежит она здесь как минимум два месяца. Машка умудрилась принести из школы свинку, Вера едва ходила из-за радикулита, и Николай Петрович вызвал из Астрахани мать. Он хотел, чтобы она продала дом и поселилась у него, тем более, что бабушка уже давно умерла, а сама мать вышла на пенсию, однако Таисия Никитична поступила по-своему. Она пустила в дом квартирантов - молодую семью с ребенком, - зарезала и продала поросенка, кур привезла живьем в двух больших корзинах. Они теперь расхаживали по чулану, куда мать настелила газет.
Николай Петрович не видел Таисию Никитичну пять лет, и теперь перед ним была почти незнакомая ему сухонькая старушка, подвижная, даже слегка суетливая, с короткой, как у курсистки, стрижкой. Она сказала ему, едва сойдя с поезда: "Растолстел и стал похож на барина", - Машку, которую видела впервые, назвала "артисткой с погорелого театра". Машка весело рассмеялась, забыв про распухшие железки, схватила новую бабушку за руку и сказала:
- А ты на бабушку совсем не похожа. Бабушка должна быть толстой и с пучком на затылке. Ты похожа на старую деву - вот на кого! Раньше ты жила в большом-большом доме с садом и прислугой, ездила в церковь молиться Богу, потому что была влюблена в батюшку, но он тебя не любил - он был ло-ве-лас. Потом ты постриглась в монашки.
Таисия Никитична всплеснула руками, села на стул рядом с Машкиной кроватью и, едва сдерживая смех, спросила:
- А когда это - раньше?
- Ну, я не знаю - когда. Может, еще до того, как ты родилась. А ты разве не помнишь сама?
- Да уже подзабыла, - серьезно сказала Таисия Никитична. - Смолоду что-то такое на самом деле помнила. Ну, а папа твой кто был?
- Папа? Тот, который умер?.. Знаешь, я его плоховато помню. А вот настоящий папа был батюшкой, но только не советским, а… в другой стране. У него была такая красивая шелковая одежда красного цвета, а на голове круглая шапочка. И ходил он с деревянным крестом, на котором висел человек. Ой, я забыла, как это называется…
Таисия Никитична вдруг прижала девочку к себе и часто-часто заморгала своими глубоко посаженными глазками. Потом, оглянувшись на дверь, перекрестила, прошептав:
- Храни тебя Господи, моя сироточка.
И принялась наводить в доме свой порядок. Разложила возле Машкиной кровати раскладушку, застлав ее привезенным из дома бельем в розовый горошек, разобрала на кухне полки, заставив их банками с маринованными огурцами и помидорами. Протерла мокрой тряпкой пол за трюмо - Вера при всем желании не смогла бы протиснуться в узкую щель между окном и зеркалом. Покормила кур привезенной из дома пшеницей. Машке нравилось, как кукарекает большой ржавого цвета петух, и Таисия Никитична пустила его к ней в комнату, предварительно положив на пол развернутые газеты.
К приходу Николая Петровича в доме пахло пирожками с курагой и астраханским борщом. Вера, поначалу ревниво следившая за бурной деятельностью "приезжей бабушки", к вечеру целиком и полностью сдалась под ее начало. Открыв Николаю Петровичу дверь и взяв по обыкновению у него пальто, Вера тактично ушла в свою комнатушку возле кухни и даже прикрыла за собой дверь, правда, не очень плотно.
Мать и сын сидели друг против друга в теплой уютной кухне. Таисия Никитична попивала чай с пирогом, Николай Петрович шумно хлебал борщ, жадно обгладывал куриную ножку. Наконец Таисия Никитична спросила:
- Ты был у нее?
Николай Петрович кивнул, не отрываясь от куриной ножки.
- Что, плохи дела?
Он на мгновение закрыл глаза. Но тут же открыл их и сказал, глядя на мать:
- Да, мама.
- Ты ее видел?
- Нет, мама.
Таисия Никитична вдруг вскипела.
- Что ты со мной анкетным языком разговариваешь? Я вон из какого далека приехала по твоему первому зову, а ты все "да" или "нет". А ну-ка выкладывай, что тут у вас приключилось.
И Николай Петрович стал рассказывать. О том, что у Маши ни с того ни с сего случился выкидыш, что ей пришлось сделать операцию, которая прошла успешно. Но, судя по всему, наркоз подействовал на нее таким образом, что она впала в странное состояние полного безразличия к окружающему. Врачи не теряют надежды, что со временем это пройдет, рассказывал Николай Петрович, но миновал уже целый месяц, а ей не лучше. Его теперь к ней не пускают, и он видит ее только в окошко: лежит всегда в одной и той же позе на спине и смотрит в потолок. Худа, как сама смерть.
Николай Петрович поднялся и стал ходить взад-вперед между плитой и дверью, громко шлепая комнатными туфлями.
- Тише ты топай, - сказала Таисия Никитична. - Ребенок недавно уснул. У нее сегодня вечером была нормальная температура. Я ей сделала компресс из нутряного сала и напоила чаем из ромашки. Чтоб лучше спала. Сядь и давай рассказывай все по порядку. Почему у Маши случился выкидыш?
- Не знаю. Когда я уходил на работу, она еще спала.
- Вы с ней ладно жили?
- Да, - не сразу ответил Николай Петрович.
- А чего это ты вдруг замялся? И смотришь не на меня, а куда-то вбок. Словно двоечник перед доской.
- Ничего я не замялся. Я Машу очень любил. Очень. И сына хотел. От нее.
- Почему ты о ней в прошедшем времени говоришь? Ты думаешь, она умрет? - допытывалась Таисия Никитична.
- Не знаю. Если не умрет, то…
Он замолчал.
- То что? Думаешь, она рассудка лишилась? Врачи что говорят?
- В том-то и дело, что ничего они не говорят. Она бредила после наркоза, вспоминала отца, первого мужа. Объяснялась ему в любви и сама себе за него отвечала. По-польски. - Николай Петрович понизил голос, зная, что Вера обязательно их подслушивает. - Он поляком был. Они с ним во время войны встретились.
- А тебя она не вспоминала в бреду? - спросила Таисия Никитична, сощурив свои дальнозоркие глаза.
- Нет. - Николай Петрович тяжко вздохнул, достал папиросу, стал мять ее большим и указательным пальцами, просыпая табак себе на брюки.
- Ну а когда у нее это случилось, она одна была?
- Нет. С соседкой. Женой моего начальника. Первого секретаря обкома.
- Вот как? - почему-то удивилась Таисия Никитична. - Что это вдруг жена самого главного в области человека к твоей жене ходит? Так вроде бы не положено. Обычно наоборот бывает.
- Серафима Антоновна добрая женщина, - выдавил сквозь зубы Николай Петрович. - Она опекала Машу, давала ей полезные советы.
- Интересно, очень интересно, - пробормотала Таисия Никитична. - А ты что тоже со своим начальником на дружеской ноге пребываешь?
Это уже становилось похоже на допрос, и Николай Петрович взъярился. Он вскочил из-за стола, громко отодвинув стул, но вдруг снова сел и пробормотал сердито:
- Я тебя сюда не для того вызвал, чтобы твои подковырки слушать. Мне сейчас трудно, очень трудно, а ты рану бередишь вместо того, чтобы ее лечить. Ты хоть понимаешь, мама, как мне трудно? - Он с мольбой посмотрел на мать.
- Понимаю, сынок. - Черты лица Таисии Никитичны смягчились. Она протянула через стол руку, коснулась щеки Николая Петровича, а ее глаза подернулись влагой и она часто заморгала. - Понимаю. Оттого и побросала все и к тебе примчалась. Бедный ты бедный. Постарел как… И обрюзг. А ведь тебе всего-ничего сорок годков.
Они замолчали. В чулане громко прокукарекал петух, и Николай Петрович вздрогнул.
- Что это?
- Хозяйство мое. Не могла же я его на чужих людей бросить? Семь курочек и петушок. Каждый день два, а то и три яичка несут, а по весне и целый пяток можно будет собрать. Дочке твоей свежие яички нужны - уж больно она субтильненькая растет. Да и большой Маше свежие яйца полезны. Ты ей часто носишь передачу?
- Только соки и минеральную воду. Она не хочет ничего есть.
Таисия Никитична всплеснула руками.
- Как же так? Нужно уговорить. Врачи, небось, насильно ее заставляют кушать, а нужно уговорами, лаской. Я хочу ее проведать.
- Она тебя не знает.
- Ну и что? Ты же сам говоришь, что она никого не узнает. Вон дочка твоя сказала, что я, дескать, когда-то в батюшку какого-то была влюблена и от несчастной любви в монашки постриглась. Ну и фантазерка у меня внучка!
На следующий же день Таисия Никитична отправилась в больницу и, козыряя направо и налево фамилией "Соломина", получила разрешение повидать Машу. Войдя в палату, она села на стул возле Машиной кровати и взяла ее руку в свои.
Маша открыла глаза, но смотрела не на Таисию Никитичну, а в больничный потолок. Таисия Никитична встала и наклонилась над ней, пытаясь заглянуть в глаза. Маша смотрела сквозь нее. Таисия Никитична потрепала ее по щеке, погладила по волосам. Маша не шелохнулась. Тогда Таисия Никитична наклонилась и поцеловала ее в лоб. Из ее глаз выкатились две слезинки и капнули Маше на лицо.
- Ну что же ты так? Зачем себя мучаешь? Ведь молодая еще, красивая. Как спящая царевна, - говорила Таисия Никитична, сидя на стуле рядом с кроватью и не выпуская из своих теплых сухоньких ладоней холодную Машину руку. - Конечно, не такой тебе вахлак нужен, как мой Николай, да что уж поделаешь, коль оно так случилось. Зато он Машку твою любит, да и семью может хорошо обеспечить. Это тоже очень важно в наше время, милая моя. Любовь, она не привыкла долго засиживаться в доме. Пришла, попила чайку с вареньицем и только ее и видели. А мы остаемся в этом самом доме жить навсегда. Не станешь же за любовью по всему свету бегать? Николай мой ради тебя на что угодно согласен - это я тебе точно говорю. Ну, а если он, дурак, и приволокнулся за какой юбкой, ты уж ему прости. Я своему Петру, Колькиному отцу, сколько раз прощала. Думала в сердцах: хоть бы ты сдох, что ли, кобель несчастный. Прямо верхом на сучке своей. А когда его на войне убило, волосы на себе рвала. Да и до сих пор, как вспомню, сами собой слезы текут. Что для них гулянки? Им по пьянке что с бабой переспать, что в проруби искупаться - ни черта не соображают. Это мы, женщины, себя ради них блюдем. Напридумываем про них Бог знает что и блюдем. У тебя и дочка выдумщицей растет. Влюбчивая будет девчонка, попомни мои слова.
Таисия Никитична говорила что-то еще, а Маша лежала с открытыми глазами и то ли слышала ее, то ли нет. Через двадцать минут заглянула женщина-врач, следом за ней пришла медсестра, сделала Маше укол. Таисия Никитична спросила:
- Может, нам лучше домой ее забрать? Больница есть больница, хоть она у вас и особенная. Все равно казенный дом. Я буду за ней как за родной дочкой ходить.
Врач переглянулась с медсестрой и сказала:
- Поговорите с главврачом. Он сейчас на месте.
Когда медперсонал вышел, Таисия Никитична наклонилась к Маше и прошептала:
- Отобью я тебя у них. Вот увидишь - отобью. Дома, как говорится, сами стены лечат.
- Юстина, - вдруг прошептала Маша. - Я хочу к Юстине.
- Ну вот как хорошо. А кто она, эта Юстина? Нерусское имя какое-то. К Юстине так к Юстине. Значит, поедем с тобой к Юстине.
Маша закрыла глаза и погрузилась в сон. Ее щеки слегка порозовели, а рука, которую держала в своих ладонях Таисия Никитична, стала теплей. Таисия Никитична осторожно положила ее Маше на грудь, встала, оглянувшись на дверь, перекрестила Машу, потом все четыре угла комнаты по очереди. И направилась к главному врачу больницы.