В ту ночь Устинья глаз не сомкнула. Последние годы, живя отшельницей в доме возле реки (Ната была не в счет - с Натой их роднила лишь утомленность душ от необъяснимых никаким здравым смыслом превратностей судьбы, выпавших на долю их поколения), она перебирала в памяти прошедшую жизнь, выхватывая из нее то одно, то другое событие, а то и месяцами расследуя пристрастным оком свое в них поведение. Она теперь очень жалела Тадеуша и считала себя виновницей его самоубийства. "Вся твоя последующая жизнь - расплата за Тадеуша", - не без злорадства повторяла она себе. Но что делать, если она его не любила, приняв поначалу за любовь (о, как часто это случается по молодости лет!) бурное влечение плоти. Да, она любила только одного Анджея, она готова была, не задумываясь, жизнь за него отдать, а вот он ее, кажется, совсем не любил - уже живя с ней, был занят поисками своего идеала, этого призрачного sospiro (так называлась пьеса, которую он играл ей в залитой лунным светом мансарде). И наконец нашел (или нет?) в Маше. И вот теперь этот его идеал лишился рассудка, не выдержав соприкосновения с грубой реальностью. И в этом тоже виноват Анджей, вдруг исчезнувший в ночи. Но, как ни странно, любя до сих пор Анджея, Устинья больше не интересовалась его судьбой, целиком сосредоточив внимание на двух Машах. Машка-маленькая была родной дочерью Анджея, дочерью от женщины, которую он так безумно любил. Устинье она казалась частью Анджея, причем самой лучшей. Маша же большая с самого начала стала для нее той самой недостающей ей половиной, которую искал и не находил в ней, Юстине, Анджей. Она так и не смогла увидеть в Маше свою соперницу, быть может, еще и потому, что Маша, узнав об отношениях, связывавших когда-то Юстину с Анджеем, не проявила ни капельки ревности, не бросила ни единого укора, а приняла Устинью-Юстину как родную сестру. Это она, Устинья, испытывала неловкость в присутствии Маши, она почти всегда отводила глаза под взглядом широко поставленных, точно постоянно смотревших в глубь себя Машиных глаз. Маша жила особой, не понятной Устинье жизнью, соприкасаясь с окружающим миром лишь своей телесной оболочкой. За что и жестоко поплатилась. Поплатилась ли?.. Ведь Бог любит блаженных, приближает их к себе, доверяет им свои сокровенные тайны. Устинья молчала много лет, никому тайн своих не доверяя. И вот сегодня она доверила их лежавшей неподвижно и с отсутствующим взором Маше.
Рассказ Юстины
Я с ранних лет осталась круглой сиротой - отец с матерью утонули, когда перевернулся паром. Мне было пять лет, когда материна сестра, тоже Юстина, взявшая меня в свой дом, попала под поезд и лишилась обеих ног. Меня отдали в приют, где все воспитатели оказались русскими либо литовцами, и мне пришлось научиться говорить на этих языках. На польском говорили только на кухне, а еще в костеле, куда нас водили по выходным слушать мессу. Я рано пошла учиться, все предметы давались мне легко, без натуги. Но любила я только естественные науки и Закон Божий. В шестнадцать я поступила в медицинский колледж. Деньги на мое образование пожертвовал настоятель храма Святого Петра и Павла, отец Юлиан, одинокий больной старик, которому я убирала дом, стирала, готовила пищу. Он привязался ко мне как к родной дочери. С ним мы всегда говорили только по-польски и иногда по-русски, хотя знал он несколько европейских языков, в том числе и русский, разумеется, - он жил несколько лет в Санкт-Петербурге, объездил пол-Европы.
Со временем я перебралась к нему в дом на правах воспитанницы-экономки. Как всегда бывает в подобных случаях, по городу поползли всевозможные сплетни и слухи - я была довольно хороша собой, - но отец Юлиан вел себя по отношению ко мне безупречно, и сплетни прекратились сами собой.
Я училась очень хорошо, и добрый отец Юлиан хотел, чтобы я продолжила свое медицинское образование и получила диплом доктора медицины, дающий возможность работать в лучших больницах города или даже открыть частную практику. Однако его здоровье становилось все хуже, он вскоре ушел на покой, препоручив заботы о своей пастве отцу Антонию, красивому молодому священнику с лицом, отмеченным печатью отнюдь не небесной страсти. Отцу Юлиану положили хорошую пенсию, хоть он, я думаю, заслужил гораздо большего. Я уже не могла сидеть на его иждивении, а потому, получив фельдшерский диплом, пошла работать в больницу Святого Доминика, продолжая жить в доме отца Юлиана и вести его нехитрое хозяйство.
Отец Антоний часто захаживал к отцу Юлиану и вел с ним долгие богословские беседы - отец Юлиан слыл лучшим толкователем Нового Завета в нашем городе, и на его проповеди частенько собирались прихожане других храмов. Отец Антоний, как мне вскоре стало известно, тоже обладал блистательным умом и мог похвастаться глубоким знанием по крайней мере пяти иностранных языков, однако святости в нем не было ни на злотый.
Я прислуживала за столом, а иной раз, поддавшись настойчивым просьбам отца Юлиана, разделяла с ними трапезу. Отец Антоний ходил к нам чуть ли не каждый день. Я, можно сказать, с первого дня заметила на себе его вожделеющие взгляды, хотя поначалу не могла понять их значение - в ту пору я была еще очень и очень наивна.
Однажды - это случилось в воскресенье - отец Юлиан дремал после обеда в качалке на веранде, а я мыла посуду, когда на пороге кухни появился отец Антоний. Я не слышала его шагов, а потому была очень удивлена и даже слегка испугалась. Я подняла глаза, скорее почувствовав, чем услышав его присутствие. Он показался мне очень красивым в лучах заходящего солнца, отблески которого проникали сквозь желто-зеленые стекла кухни. Помню, у меня быстро забилось сердце, к щекам хлынула кровь, и я чуть не выронила из рук тарелку, которую в это время вытирала. Но я так и не поняла в ту минуту причины своего волнения, ибо видела в отце Антонии всего лишь священника, но никак не существо противоположного пола.
Он улыбнулся мне и сказал:
- Я хотел вам помочь, но вы, вижу, уже без меня управились. Хорошая вы, Юстина, девушка, и Бог, надеюсь, воздаст вам сторицей за вашу дочернюю любовь и заботу о бедном отце Юлиане.
Я пробормотала что-то насчет того, что считаю это своим долгом и что люблю отца Юлиана больше всех на свете. Это, в сущности, было истинной правдой. Почему-то мною вдруг овладело странное волнение, даже закружилась голова.
Думаю, это не ускользнуло от внимания отца Антония. Он подошел ко мне, все так же улыбаясь, взял мою руку в свою и сказал:
- Дитя мое, вы еще так молоды и так не искушены в житейских делах. - Он почему-то вздохнул. - Скажите мне, у вас есть жених или молодой человек, с которым вы проводите свободное время?
- Нет, - честно ответила я и потупилась.
- Но вам бы, наверное, хотелось иной раз погулять с кем-нибудь в парке, сходить в кинематограф, выпить кофе с пирожным?
- Да, святой отец, - призналась я. - Очень бы хотелось. У меня есть подруга, Кристина. Мы иногда ходим с ней в кинематограф и едим у пана Мазовецкого мороженое. Но сейчас у нее болеет мама, и она вынуждена проводить все свое свободное время у ее постели.
- Вы еще совсем девочка, Юстина. Сколько вам лет?
- Скоро исполнится двадцать, святой отец, - отвечала я, почему-то снова покраснев.
Он вдруг поднес к своим губам мою руку и поцеловал, и меня всю точно током пронзило. У меня не осталось сил удивиться этому уж больно светскому жесту отца Антония - я старалась только устоять на ногах.
- Юстина, - сказал он, - я бы хотел пригласить вас сегодня на прогулку. Взгляните, какой восхитительный тихий вечер подарил нам Господь Бог. Грешно сидеть в четырех стенах в такую благодать.
Я с удовольствием согласилась. Быстро сняла фартук, надела шляпку с искусственными фиалками - я купила ее на первые заработанные мною деньги в модном магазине мадам Арто - и мы с отцом Антонием вышли на улицу.
Он ездил в большом черном автомобиле, который показался мне, путешествовавшей по городу на трамвае, верхом роскоши. Отец Антоний лихо вел его по узким, запруженным толпами гуляющих людей улицам, двигаясь на запад, в сторону моря.
Когда мы выехали из города и взору открылся чудесный морской пейзаж, окрашенный в теплые тона уже меркнущего заката, мое сердце возликовало от восторга и признательности отцу Антонию, пригласившему меня на такую чудесную прогулку.
Пляж был пустынен - в сентябре у нас уже никто не купается, ну а любители морского воздуха, по-видимому, надышались им всласть за целый день.
Отец Антоний поставил автомобиль в самом начале рощи из молодых пушистых сосен, и нас окружил аромат свежей хвои, смешанный с морской свежестью. Он повернулся и внимательно посмотрел на меня. Мне сделалось неловко от взгляда его умных, странно поблескивающих глаз. Признаться, я впервые в жизни оказалась наедине с молодым здоровым мужчиной, хоть и святым отцом, от которого исходили волны чувственности, о чем я тогда, правда, не догадывалась.
- Давайте пройдемся, дитя мое, - предложил отец Антоний. Выйдя из автомобиля, он обошел его спереди, открыл мою дверцу и помог мне выйти.
Мы брели по прозрачной, розоватой от последних лучей заката рощице. Я, чувствуя неловкость, молчала и старалась не смотреть на отца Антония. Он, между тем, взял меня за локость и мягко, но властно повернул лицом к себе.
- Если ты думаешь, Юстина, что я не замечаю твоей красоты, ты очень ошибаешься, - произнес он прерывающимся от волнения голосом. - Я не просто замечаю ее - она трогает меня до глубины души, пробуждая желания, не подобающие моему сану. Но что поделаешь, если я молод, полон сил, да и священником стал не по своей воле, а выполняя завещание горячо любимого мною отца. Юстина, - он глядел мне прямо в глаза, - а ты… ты ничего не испытываешь ко мне?
Я сказала, глядя куда-то в сторону:
- Мне страшно, святой отец. Быть может, моей душой завладел дьявол, но… мне кажется, что я… что меня влечет к вам с какой-то силой. Я боюсь сопротивляться ей, ибо вы, святой отец, представляете в своем лице волю Божью. Наверное я… я не достойна называться вашей прихожанкой.
Он весело рассмеялся и привлек меня к себе, и я, ощутив сквозь сутану его молодое сильное тело, почувствовала, что у меня подкашиваются ноги.
Наверное, я покачнулась, потому что он вдруг крепко обнял меня и немного приподнял от земли.
- Юстина, я… я такой же человек, как и ты, - сказал он, прерывисто дыша. - Я считаю, церковь нарушает волю Господнюю, налагая на священника обет безбрачия. Ты не представляешь, как бы мне хотелось иметь вот такую молодую, чистую душой и телом жену и детей, которых я мог бы научить многим наукам. А вместо этого я вынужден ежесекундно заглушать голос собственной плоти, налагать на себя епитимью, молиться, вести затворнический образ жизни, опасаясь доверить свои крамольные мысли даже бумаге. Юстина, но почему я должен превратиться раньше времени в раздражительного желчного старика, презирающего то, что должно любить и что, как мне кажется, является смыслом нашего земного существования?
Разумеется, я не знала ответа на его вопрос, да и голова моя в ту минуту отказывалась что-либо соображать. Отец Антоний, как я потом поняла, и не ждал от меня ответа. Он поднял меня на руки и понес назад к автомобилю. Наверное, со стороны мы представляли странное зрелище: святой отец в развевающейся от быстрой ходьбы черной сутане с девушкой в бирюзовом платьице на руках, сжавшейся в дрожащий комок. Подойдя к автомобилю, он бережно поставил меня на землю и сказал:
- Дитя мое, ты должна сторониться меня, как самого дьявола. Я, наверное, еще хуже дьявола, потому что Бог вверил мне твою душу, а я…
Он отвернулся и что-то пробормотал по-латыни. Я видела, что по его щеке скатилась слезинка, и мне стало очень жаль отца Антония. Наклонившись, я схватила его руку и прильнула к ней губами.
- Что ты делаешь, дитя мое? - воскликнул он, однако не стал вырывать свою руку. Я молча выпрямилась и смело посмотрела ему в глаза.
- Отец Антоний, - сказала я, - никакой вы не дьявол. И вовсе я не собираюсь вас сторониться. Это я виновата, что пробудила в вас греховные помыслы. Простите меня, если можете. И благословите.
Он прошептал что-то одними губами и поспешно меня перекрестил. Потом мы сели в автомобиль и до самого дома молчали. Когда автомобиль остановился возле дома отца Юлиана, я сказала:
- Прошу вас, зайдите к нам выпить чаю. Отец Юлиан, думаю, уже проснулся и будет вам рад.
Он беспрекословно повиновался. Я прошла к себе в комнату, оставив святых отцов наедине, и сразу же кинулась к зеркалу. И тут мною определенно овладел бес, хотя в ту пору я еще не понимала этого. Во мне вдруг пробудилось страстное желание нравиться отцу Антонию, нравиться телом, а не душой, и я принялась расчесывать и взбивать свои волосы, достала из гардероба белую кружевную кофточку и черную атласную юбку, которые купила по настоянию отца Юлиана для выпускного бала в колледже.
Облачившись во все это, я бросилась на кухню, достала из буфета лучший сервиз, сладости, фрукты, заварила цейлонского чаю, и, водрузив все это на столик-каталку, отправилась на веранду.
Я видела, как блеснули глаза отца Антония и как он тут же прикрыл их ладонью, точно боясь ослепнуть. Во мне все возликовало. Я принялась не спеша сервировать стол, потом разлила из большого фарфорового чайника чай.
- Дитя мое, ты сегодня очень хорошо выглядишь, - сказал ничего не подозревавший отец Юлиан и, обращаясь к отцу Антонию, добавил: - Я бы очень хотел, Тадеуш, чтобы эта девушка оказалась подле меня, когда наступит мой смертный час. Уверяю вас, мой милый, у нее ангельская душа. Позаботьтесь о ней после моей смерти: Юстина - круглая сирота.
Мы пили чай. Отец Юлиан и отец Антоний перекидывались время от времени фразами на латыни, смысл которых я не всегда понимала, однако до меня все-таки дошло, что они ведут дискуссию о бремени первородного греха, довлеющем над каждым из смертных. Я молча пила чай с миндальными пирожными, то и дело ощущая на себе взгляды отца Антония. Сама я сидела в тени, за пределом света, отбрасываемого настольной лампой с зеленым абажуром. Из своей тени я могла наблюдать за отцом Антонием, надеясь, что мои взгляды остаются им не замеченными. Как бы не так. Когда я глядела на него, он либо ронял ложку, либо плескал чай на блюдце. А однажды я заметила, как он вздрогнул, напрягся и вдруг бессильно откинулся на спинку своего стула.
Чаепитие завершилось. Отец Антоний встал, поцеловал руку отца Юлиана, пожелал нам обоим доброй ночи и направился к выходу.
- Юстина, проводи, пожалуйста, гостя, - сказал отец Юлиан, и я покорно направилась к двери. Мы шли друг за другом узким темным коридором - я от волнения забыла зажечь свет. Я шла впереди, чувствуя на своей шее обжигающее дыхание отца Антония. Наконец мы очутились в прихожей, где над входом горел тусклый фонарь с матовым стеклом. Я взялась за щеколду, чтобы открыть для отца Антония дверь, как вдруг он сильно стиснул мою талию и поцеловал меня в шею чуть пониже уха. Я негромко вскрикнула от неожиданности, а его ладони уже нащупали сквозь тонкие кружева кофточки мои груди, сжали, сдавили их. Я чуть было не лишилась чувств. Пальцы отца Антония быстро расстегивали пуговицы моей кофточки. Как только они коснулись моей полуобнаженной груди, я почувствовала, что вот-вот задохнусь от сладкой боли, разлившейся по всему телу.
- Желанная, - шептал отец Антоний. - Какая же ты вся желанная. Нет, я готов гореть в адском огне… Только не отталкивай меня!
Я бы и не смогла его оттолкнуть. Я теснее прижалась к нему всем телом. Он наклонился надо мной, жадно заглядывая в глаза. Мои губы раскрылись сами собой. Поцелуй был долгим и таким сладким, что мы, наверное, не в силах были бы оторваться друг от друга, даже разверзнись под нами земля.
- Юстина! - раздался из глубины дома голос отца Юлиана. - Пожалуйста, не забудь покормить кошек. И обязательно налей им молока.
При звуке голоса отца Юлиана мы словно по команде отшатнулись друг от друга. Я принялась поспешно застегивать кофточку, отец Антоний пригладил ладонью волосы и поправил шапочку.
Я распахнула перед ним дверь, сказала громко и, как мне казалось, совершенно обыденным голосом:
- Проходите, пожалуйста.
Он протиснулся между мной и дверью на крыльцо, причем меня он постарался при этом не коснуться. Быстро сбежал по ступенькам к автомобилю. Обернулся, бросив на меня растерянный взгляд, и, сев за руль, рванул с места.
Я еще долго кормила на кухне кошек - их у отца Юлиана было семь, не считая троих недавно родившихся котят. Потом задернула в спальне отца Юлиана шторы, поправила его постель, принесла большую кружку с питьем и поставила по обыкновению на ночной столик возле кровати. У отца Юлиана был диабет, и он много пил по ночам.
- Юстина, я бы очень хотел, чтобы ты подружилась с Тадеушем, - сказал отец Юлиан, когда я вернулась на веранду убрать со стола чайную посуду. - Он очень достойный молодой человек. Думаю, его ждет блестящая духовная карьера.
Я кивнула, что-то пробормотала в ответ и, толкая впереди себя столик с тихонько позвякивающим фарфором, отправилась все тем же темным коридором на кухню. Убрав посуду и пожелав отцу Юлиану доброй ночи, я прошла в ванную комнату, закрыла дверь на щеколду и медленно разделась перед зеркалом.
До сегодняшнего дня я смущалась своей наготы и никогда не позволяла себе смотреться в зеркало, принимая ванну. Сегодня же я долго и внимательно рассматривала свое тело. Оно казалось мне очень красивым и каким-то чужим. Точно уже принадлежало не только мне, а кому-то еще. И я гордилась своим телом, зная, что оно желанно, что оно способно свести с ума даже человека, давшего Богу обет безбрачия. Странно, но мысль о грехе при этом ни разу не пришла мне в голову. Словно священный сан отца Антония был надежной от него защитой. Во мне проснулась женщина, оттеснив на задний план христианку. Лежа в теплой ароматной ванне, я думала о том, какое платье выбрать для завтрашней мессы. У меня их было всего несколько, зато все из магазина парижской моды мадам Арто. Добрый отец Юлиан платил мне жалование экономки и всегда настаивал на том, чтобы я покупала себе красивые платья.