– В том смысле, что у нее есть другой? – Сеня хотя и старался вникнуть в мои вопросы, но такой поворот нашей беседы явно озадачивал и сбивал его с толку.
– Как тебе объяснить? – я попробовала собрать разбредавшиеся мысли. – Она не может ни с кем и с тобой в том числе. Понимаешь? Она очень мучается…
– Ты что, не можешь трахнуться? – изумился Сеня, разглядывая меня, как какое-то африканское чудо вдруг появившееся в его грязной тесной подсобке.
Я кивнула.
– Ну, дела… – пробормотал он, опустив свой стакан. – И твой пижон, конечно, дал тебе от ворот поворот?
– Не… У него другое… у него семья…
– Во, парочка! – развеселился Сеня, хлопнув себя по колену. – Ты не можешь трахнуться, а у него семья… Ну и что? Для тебя это имеет какое-то значение?
– Ну… – он задумчиво посмотрел на меня и кивнув, сказал: – Наверное, имеет… Ладно, с ним все понятно – козел, одним словом, а с тобой-то, что не так?
Я налила себе еще коньяку и, глотнув его, пожала плечами.
– Что, и не догадываешься даже? К врачам ходила? И они, конечно, ничего не сказали? Ты только с ним не можешь или как?
Я лишь кивала или отрицательно мотала головой, отвечая на его вопросы. Сеня закурил, выпустил изо рта дым, и озадачено почесал взъерошенные волосы.
– Всякая проблема имеет свою первопричину и твоя тоже. С чего бы вдруг тебе стали отвратительны мужики? Обычно у женщин такое бывает после изнасилования. Тебя… это… никто… того?
Я отрицательно мотнула головой.
– Может ты выкинула это из головы? Перестала помнить. Такое часто бывает. Память блокирует шокирующие воспоминания, защищая нервную систему, чтобы человек мог жить спокойно, что-то в этом роде…
На задворках моего пьяно поехавшего сознания, что-то забрезжило, вызвав во мне смутное беспокойство. Я перепугалась, поняв, что совсем не готова к предстоящему открытию и ухватилась за первую попавшуюся мысль, как за спасительную соломинку, не желая разбираться с тем чудовищным, что сейчас просыпалось во мне.
– Мне предлагали пройти сеанс гипноза…
– Не, ты мне обо всем с самого начала расскажи, – потребовал Сеня.
И я рассказала ему про две загубленные любви так запросто, будто рассказывала это, очень личное, не постороннему человеку, а давнему знакомому. Спасибо Сене, он никак не комментировал мои откровения, а только курил и слушал.
– Это все не про то, – затушив окурок в блюдечке с лимоном, сказал он, когда я замолчала. – То, о чем ты мне рассказала, всего лишь следствие, а не сама причина, из-за которой тебя колбасит. Давай вспоминай, что было до того, как ты поступила в институт.
– Школа, – развела я руками и потянулась к коньяку.
– Тебе уже хватит, – опередив меня, Сеня забрал бутылку. – Ты здесь всегда жила или приезжая?
– Я здесь родилась.
Сеня удивился:
– А почему я тебя раньше никогда не встречал? Я всех в этом районе знаю. Слушай, а ты школу за двором у старых бараков, помнишь?
– Еще бы! Я в нее ходила. Только те бараки давно уже снесли.
– Ну и дела! Я ведь тоже в нее ходил.
– Ты, наверное, прогуливал по страшному, потому что тебя-то я точно не видела.
– Еще как прогуливал…
– Вот… а я была примерной ученицей, – назидательно подняла я палец.
– Терпеть не мог примерных, – скривился Сеня так, будто опять сжевал лимон. – Мне в школе скучно было. Ты где жила?
– Там же где и сейчас.
Сеня запустил пальцы в свою длинную шевелюру и озадачено взлохматил ее.
– Мог я проходить мимо твоего дома, если мы с пацанами ходили не прямиком, а через дворы?
– Мог. Я в школу ходила тоже, через дворы… так было короче.
– Точно! – обрадовался Сеня. – Тогда ты должна помнить заброшенный дом в том узеньком переулке…
– Он все так и стоит заброшенным…
– Мы там курили, и пиво пили… Давно я не был на той улочке. Ее, наверное, уже перестроили? Ты не знаешь?
– Представь себе, не перестроили. Сходи туда и сам увидишь тот заброшенный дом. Он стоит по-прежнему и тихонько разваливается. Я иногда заезжаю в этот переулочек, объезжая пробки. Кирпичи, перекрытия, все потихоньку разбирают, даже плитку у основания отдирают…
Хлопнула дверь в торговом зале – в магазинчик кто-то зашел, и Сеня ушел к прилавку, оставив открытой дверь подсобки, так что мне даже не нужно было прислушиваться, я невольно слышала все.
– Дайте красненькую "М", творог и сметану, – говорил покупатель и через какое-то время, очевидно после того, как Сеня все это ему выложил, услышала его вопрос: – Приговор?
– Сто двадцать, – поторопился объявить Сеня.
– Пока, командир, – последовало после шуршания пакета, куда укладывались покупки.
– Всего хорошего.
Дверь магазинчика хлопнула, а на пороге подсобки появился Сеня. Пока происходил этот короткий диалог в торговом зале, перед моим внутренним взором встало четкое видение из моего сна: я лежу на асфальте в холодной темноте и слушаю ясно раздающиеся в ночной тишине неторопливые шаги, приближающиеся ко мне. Я знаю, что это мой убийца и что мне не спастись. Он тоже знает это, а потому не спешит. Я обреченно смотрю на угол заброшенного дома, с отвалившейся у фундамента керамической плиткой. Воспоминания нахлынули на меня, прорвав вдруг непроницаемую, прочную плотину, воздвигнутую когда-то моей памятью. Сеня, собрался было, что-то сказать, но я прервала его, быстро заговорив, следуя по лабиринту своей памяти, в темных углах которых неожиданно высветились до сей поры потаенные, неведомые мне события, так ясно, будто это произошло со мной только вчера:
– Я училась в девятом классе. В тот вечер, я возвращалась от подруги домой, с которой засиделась допоздна. Мы с ней дружили с первого класса. Хорошая девочка, жаль, что потом, она стала сторониться меня, будто была в чем-то виновата. После школе она уехала в Петербург поступать в институт. Что с ней сейчас? Странно, что до сих пор я не вспоминала о ней.
– Не отвлекайся, – напомнил мне Сеня.
– Мы тогда делали домашнее задание по химии, какой-то опыт. Конечно, больше дурачились и говорили о чем угодно, только не о химии. В конце концов, опыт был поставлен, записан в черновик, а потом переписан в чистовик. Когда я посмотрела на часы, то сразу же засобиралась домой. Шел одиннадцатый час и я, чтобы успокоить родителей позвонила домой. Мама подруги предложила проводить меня, но я не хотела беспокоить их еще и этим, а потому отказалась, заверив, что идти мне совсем близко, да и моя мама уже вышла мне навстречу. Попрощавшись с ними, я отправилась домой, а поскольку давно уже стемнело, решила идти напрямки, через дворы, и по переулку, мимо заброшенного дома. И вот иду я и соображаю, как бы по убедительнее оправдаться перед мамой, а потому не сразу обратила внимание, что позади меня кто-то идет. А когда заметила, то еще порадовалась, что у меня появился попутчик и что я в безлюдном узком переулке не одна. Все-таки поздним вечером там жутковато.
Сеня кивнул, подтверждая мои слова.
– Потом до меня стало доходить, что это какой-то странный попутчик, не перегоняя, он упорно держался за мной. Вот тут я, не на шутку перепугалась и ускорила шаг. Мой преследователь тоже. Тогда я побежала. Я неслась во весь дух, с нарастающей паникой слыша, что преследователь нагоняет меня. Впереди показался заброшенный дом, бывший для меня неким рубежом, потому что за ним был мой двор, мой дом, моя территория. Я обернулась на бегу, чтобы понять есть ли у меня шанс спастись и насколько мой преследователь уже нагнал меня, но увидев настигающий меня неясный бесформенный силуэт, почти сливающийся с темнотой переулка, на бегу споткнулась о неровный асфальт. Ты, наверное, помнишь, он там весь растрескался и кое-где приподнялся. Так вот, я со всего маха упала, ударившись об асфальт так, что искры посыпались из глаз. Кажется, меня оглушило настолько, что я отключилась, потому что когда очнулась, то не сразу сообразила, где я и что со мной. И вот лежу я на мокром асфальте, там, где постоянно натекало от колонки и смотрю на угол заброшенного дома с обвалившейся облицовочной плиткой у основания и на разросшиеся лопухи, лежу и слышу неторопливо приближающиеся ко мне шаги. Вижу чьи-то ботинки остановившиеся у моего лица, и кто-то хриплым, свистящим шепотом зло произносит: "Убежать от меня вздумала, сука", а я цепенею от ужаса и обреченности. Такого страха я никогда не испытывала и, наверное, не испытаю никогда. Надо мной склонились, схватили за шиворот курточки и потащили к заброшенному дому. Больше повинуясь инстинкту, чем придавленному страхом разуму, я начала слабо сопротивляться, извиваться, вырываться из вцепившейся в меня руки. Я не хотела туда, куда меня волокли. Не хотела… Я дергалась в его руке, пока он не ударил меня головой о стену дома.
Я замолчала, переводя дыхание. Молчал и Сеня, потом спросил:
– Курить хочешь?
Я отрицательно покачала головой, пытаясь унять дрожь в руках, и посмотрев на бутылку, спросила:
– Можно мне еще коньяку?
– Нельзя, – отрезал Сеня. – Понимаю, что тебе сейчас погано, но ты сильная, так что сможешь пройти все до конца, иначе никакого толка не будет, если начнешь заливать глаза. Что было потом?
– Потом? – припоминая, я терла лоб. – Мама. Она все время плакала. Отец, на котором лица не было. Больница.
– Врачи что говорили?
Я честно силилась вспомнить хоть что-то.
– Не знаю. Врачи говорили с родителями, а после того, как я выписалась, в нашей семье на эту тему вообще не разговаривали, будто ничего и не было.
– Видимо, тебе все же от него досталось, только ты этого не хочешь вспомнить, – размышлял Сеня, пожевывая сигарету. – Вот твое тело помнит. Черт, я не очень силен в этом. Короче, твое подсознание знает то, что сделал с тобой этот урод. Поэтому ты до сих пор шарахаешься от мужиков.
– Но врачи сказали, что меня не насиловали.
– Это ничего не значит. Они могли сказать это только твоим родителям, а те решили ничего тебе не говорить.
– Зря я отказалась от гипноза, – вздохнула я, решив, что в ближайшие дни подамся к гипнотизеру.
– Не торопись. Подумай сначала. Может тебе будет лучше так, как сейчас? Вдруг ты не справишься с тем, что тебе предстоит вспомнить?
– Не думаю, что будет хуже, чем сейчас. Я хочу знать, что со мной произошло и почему это так влияет на мою жизнь, – со всем убеждением, на которое была сейчас способна, проговорила я. Но убеждала я больше себя, чем собеседника.
– Дело твое, – примерившись, Сеня закинул в мусорную корзину изжеванную сигарету. – Вот возненавидишь после этого всех мужиков чохом и начнешь мстить. Мало нам тут одного маньяка, так еще и маньячка появится.
В магазинчике хлопнула дверь – вошел поздний покупатель.
– За себя можешь быть спокоен. Тебя я, точно, пощажу, – шатаясь, я поднялась, опираясь о стол и чувствуя, что ноги не слушаются меня. – Пойду я пожалуй… Поздно уже.
– Подожди, – вскочил Сеня. – Без меня никуда не уходи. Я сейчас освобожусь и провожу тебя. Ладно?
– А магазин? Разве тебе можно оставлять его?
– Закрою на технический перерыв.
Я кивнула и, успокоенный Сеня, ушел обслуживать покупателя.
Неисповедимы пути Господни. Только вместо убыточного ателье появился магазинчик со странным названием "У короны", меня словно магнитом тянуло сюда. А что в нем было такого особенного? Ассортимент тот же, что и везде. Ну, уютный. Ну, продавцы, хорошие знакомые. Нет, тут дело было в другом. По-видимому, в моей судьбе магазинчик имел свое особое предназначение. Ведь не в кабинете психолога-специалиста, я вспомнила события десятилетней давности, а в подсобке "Короны", в компании незнакомого мне парня, распивая с ним коньяк. Разве не слушал бы меня с таким же вниманием психиатр, не произнес бы мне те же самые слова, что и Сеня: "подумай хорошенько, надо ли тебе знать то, что от тебя так долго прятала твоя память. А если решила посмотреть своему страху в лицо, то иди до конца". Я так и сделаю. Я посмотрю своему страху в его мерзкое лицо. У меня хватит на это мужества, я знаю.
Я вышла из подсобки через служебный вход, через железную дверь в конце маленького коридорчика, и направилась в сторону проулка. Я шла к заброшенному дому, и стук моих шпилек оглашал ночные притихшие улицы. Свернув во дворы я подумала, что ни прежде, ни сейчас у меня не возникало никакого желания пройтись по ним просто так, а ведь такое желание, хоть раз, да должно было появиться у того, кто вырос здесь.
В этих дворах я росла и играла со своими сверстниками. А на этой скамейке, сколько себя помню, сидела баба Нюра. Грузная, с седыми кудряшками, она знала все про всех в этом и соседних дворах. Как ей это удавалось, не сходя со своей скамейки? Сегодняшнюю потребность в сериалах, заменяли тогда сплетни и сладострастное копание в чужой жизни, чтобы только отвлечься от своей, может быть не такой бурной и интересной, а может быть более спокойной и сложившейся. Мне казалось, что она никогда не покидает своего места у подъезда. Кода бы я ни вышла во двор, в школу или возвращалась вечером из кино, а потом из института, баба Нюра обязательно сидела на своей скамейке: летом в цветастом халате и домашних тапочках. Зимой темно-зеленом пальто с черным вытертым воротником из искусственного меха и в сапогах, что застегивались на молнии спереди. Голову ее покрывал неизменный серый оренбургский платок.
Мы носились по дворам, играя в войнушку, "казаки-разбойники" и прятки. Иногда начинали враждовать против соседнего двора, и тогда никто из нас не смел заходить на чужую территорию. В разросшихся кустах акации, срочно создавался "штаб", где мы шепотом обсуждали пути, которыми проникнем на "вражескую территорию", чтобы найти "ихний штаб". За игрой, как правило, забывалась причина нашей ссоры.
Из дворов я вышла в переулок. Впереди показался знакомый мне по снам заброшенный дом и между лопаток пробежал холодок страха. За все эти годы дом нисколько не изменился. Странно, что его до сих пор, так и не снесли. Все так же зияли мрачным оскалом проемы его окон и дверей, а пустырь заброшенного двора, так же буйно порос крапивой и лопухами. Сейчас кажется странным, что мы, дети, ничего таком о нем не зная, от чего-то считали этот дом страшным и жутким, обходя его стороной. Ни у кого из нас не возникало желания играть там, а ведь мы, порой, выбирали более чем странные места для игр. Иногда слышали, что старшие ребята под вечер собирались там компаниями, но это случалось не часто, и всегда считалось событием.
Замедлив шаги, я с тяжелым чувством смотрела на его стены с остатками штукатурки. Передернув плечами, то ли от той жути, которую он на меня нягонял, то ли от холода, я подумала, что пожалуй уже и не хочу знать, что произошло со мной здесь десять лет назад. Вдруг мое сердце подскочило к горлу и стало трудно дышать. Как-то вдруг ослабли ноги, и я не могла ступить и шагу, слыша позади, нагоняющие меня шаги. Все во мне противилось происходящему, вставало на дыбы, разум отказывался верить в то, что сейчас, здесь все повториться опять. Дом хищно смотрел на меня мертвыми глазницами окон.
Хмель мгновенно выветрился из головы. Я посмотрела в сторону двухэтажек, выстроенных в пятидесятых годах, заставив себя сделать шаг в их сторону. Свернуть к ним с глухого проулка, грозящего захлестнуть меня страшной петлей прошлого, было моим спасением. Там сейчас, наверняка, кто-нибудь да выгуливает свою собаку. От меня двухэтажки закрывали старые тополя, стражами, стоявшие между светящимися жизнью и спокойствием окон и темным, безлюдным домом, чей двор-пустырь давно превратился в прибежище для бродячих собак. Я уже переходила дорогу, когда меня окликнули:
– Марина…
Сеня? Я тут же остановилась, резко повернувшись к нему навстречу, при этом неловко зацепилась каблуком за корень старого тополя, торчащего из земли, и потеряв равновесие, упала. Я скорее удивилась, чем обрадовалась ему. Что было удивительного в том, что он быстро сообразил, куда я пойду, после того, как я исповедовалась ему. Сеня не спеша подошел ко мне, но помочь мне подняться от чего-то не торопился. Я приподнялась, силясь разглядеть его в темноте переулка, где не горел ни один фонарь, их вообще здесь никогда не было, и протянула ему руку. Но вместо того, чтобы поддержать и помочь мне, он, неожиданно, вцепился мне в волосы и с силой ударил головой о землю…
Лист четвертый
И опять я во сне видела кирпичную кладку с потрескавшимися кирпичами, темными от сырости. Я даже отчетливо чувствовала резкий запах сырой земли. Приподняв голову, попробовала повернуться, пытаясь принять удобное положение, и окончательно пришла в себя, сообразив, что все это реальность, а не сон. По тому, каким могильным, промозглым, пробирающим до костей, был здесь холод, а воздух затхлым, кажется, я находилась под землей. А когда шевельнула руками, вдруг обнаружила, что их, что-то сковало так, что я не могла ими двинуть, как ни старалась. Ноги, почему-то оказавшимися босыми, совсем заледенели на бетонном полу. Первой мыслью было, что меня погребли заживо! Но почему тогда, я вижу кирпичную стену перед собой? И откуда этот слабо сочившийся свет? Очень хотелось сдуть с лица упавшую прядь волос, но рот, как и щеки были чем-то стянуты. В конце концов, когда сознание полностью прояснилось и я, как могла огляделась, то поняла, что нахожусь в подвале. Мои руки были подняты вверх и шнур, которым стянули мои запястья, надет на вбитый в стену крюк. Рот залепила широкая полоска скотча.
И тут я вспомнила, как Сеня нагнал меня в темном переулке у заброшенного дома, напал на меня и ударил головой о землю. Теперь меня затрясло не от холода, а от ужаса. Ну почему дожив до тридцати, я осталась полной кретинкой! Разоткровенничаться с совершенно незнакомым человеком, рассказать ему самое интимное, больное… Дура!
И почему, мне в голову совсем не приходила мысль о маньяке? Ведь, кажется, уже пуганная… Может потому, что была пьяна, а может потому, что я даже не подумала, что это как-то может коснуться меня. События, связанные с ним проходили стороной, где-то там и не могли случиться в моей жизни. Но вот же, я попала прямиком к нему в силок, как глупая, безмозглая дичь, которую приманили не хитрой приманкой.
А ведь стоило мне быть настороже, и хотя бы элементарно подумать, и не упускать из поля своего внимания маньяка, охотящегося на женщин, то расспросы Сени разу же насторожили меня. То как ловко он выпытал где я живу и то, что ему не стоило труда подпоить бабу, каждый божий день таскающейся в его магазинчик и о которой он узнал все "да я, вообще-то, в курсе".
Надо отдать ему должное, он действовал умно. Кто заподозрит в продавце магазинчика, которого видишь почти каждый день, и запросто общаешься, кто заподозрит в нем жестокого, скрывающегося словно зверь в ночи, караулящего свои жертвы, маньяка. Сене даже не надо было караулить и выслеживать их, они сами шли к нему, доверчиво открытые. Он знал о них все, наблюдая, приручая, не вызывая ни у кого подозрения и в первую очередь у них самих.
И все же, как-то не очень вязалась с маньяком Сенина натура. Если бы я не говорила с ним сегодня вечером, то полностью приняла то, что Сеня – маньяк. Даже то, что меня окликнули по имени, не заставило меня, поверить в это. Во мне что-то сопротивлялось подобной уверенности, хотя все говорило в пользу этого. Ну не мог он совершать подобные зверства.