Почувствовав желание присесть и отдохнуть в созерцательном покое, Соломон опустился у расщелины, в которой, негромко, по-мальчишески резво журча, бежал узкий ручей. Предаваясь своим мыслям, он не сразу разобрал, что, помимо звуков воды и хлопотливых голосов птиц, слышит что-то еще. Он пошел туда, откуда доносился плеск воды, и неожиданное зрелище заставило его сердце сладостно содрогнуться и припасть к земле в поисках тайного пристанища среди невысоких зарослей дикого винограда. Припав грудью на прохладную еще землю, Соломон смотрел на молодую женщину. Она сняла свою одежду и, думая, что никто не видит ее, беззастенчиво и просто омывала свое тело, пробуждая от дремы и ночного забытья свои вежды и члены. Она была стройна и белокожа. Только на те участки тела, которые не были скрыты одеждой во время работы – небольшие руки и овальное лицо, – лег темный загар, еще больше оттеняя нежность тонкой девичьей кожи. Черные волосы, рассыпавшиеся по плечам и спине, скрывали грудь и часть спины. Но зато изящная шея, маленький живот, небольшая шелковая занавесь, оберегающая лоно девушки, ровные стройные ноги – пленили Соломона. Искушенный в женской красоте, он разглядел в девушке то, чего ему так не хватало в обученных страстной науке любовницах. Свежесть и полнота дыхания, естественность движений, мудрость юности и тайна созревающей женственности – взволновали царя. Он впивался газами в молодое тело, по привычке мысленно примеряясь к нему: какое оно – теплое и покорное, как воск свечи, или прохладное и неподатливое, как ускользающий вдаль поток воды в этом ручье? Как вздрогнет это тело, если прикоснуться к нему: прильнет к опытным мужским рукам или стыдливо отринет ласки? Какой голос живет в этой груди, скрытой от его глаз под густым ковром волос цвета самого темного винограда?
Впервые за многие месяцы Соломон испытал уже позабытое им ощущение: смесь любопытства и удивления, наслаждение отдаться своему желанию без оглядки на церемонии, принятые при дворце, не задумываясь, что будет соответствовать этикету, а что нет.
Сейчас его заботило другое: как найти эту девушку потом – среди обширных виноградных зарослей? Он, кажется, даже боялся: не потеряет ли он ее здесь, ответит ли она на его чувства? Ему хотелось, чтобы она сама ступила в его объятья, не зная о его высоком положении. Хотелось, чтобы ее юность и неспелость подарили и ему радость молодости, подарили обновление и очистили от скверны лет.
Он еще не знал как ее зовут, но уже был уверен в их грядущей встрече и был глубоко благодарен за те сладкие минуты, которые, сама того не ведая, она уже преподнесла ему.
Между тем закончив омовение, девушка накинула одежду, укрыла волосы под голубым платком и, босая, исчезла в небольшой фруктовой роще. Соломон осторожно последовал за ней.
Когда прятаться было уже невозможно, в самой гуще виноградников, где уже начинала закипать работа, Соломон вышел из своего укрытия и под предлогом отдыха устроился неподалеку от занявшейся сбором плодов девушки.
– Ну, где же ты ходишь? – грубовато прикрикнула на нее одна из старших женщин. – Все уже трудятся, а ты где-то прохлаждаешься!
Ничего не ответив на грубость, она продолжала снимать кисти и класть их в большую корзину. Время от времени, обхватив плод губами прямо с тяжелой грозди, она отправляла живительную ягоду себе в рот. И это притягательное движение сводило Соломона с ума. Он ловил каждый жест девушки и желал ее все больше и сильней.
Когда настал полдень и все прекратили работу, чтобы отдохнуть, девушка оставила виноград и перешла в тень молодой смоковницы, гостеприимно раскинувшей свою густую крону. Соломон также последовал сюда:
– Позволь, юная дева, отдохнуть рядом с тобой в спасительной тени этого роскошного дерева!
– Прошу тебя, милый человек, садись рядом со мной, испей воды из моего кувшина, чтобы горячее солнце не иссушило твое горло, – девушка протянула Соломону сосуд с водой.
Соломон потянулся за кувшином, случайно коснулся ее пальцев и заметил, что глаза ее заплаканы, а лицо бледно. Он сделал несколько глотков и, возвращая кувшин, на несколько мгновений, задержал его в своих руках, чтобы встретиться с взглядом девушки.
– Какая печаль омрачает твои очи, незнакомка? – спросил он, не в силах отвести взгляд от нежного овала лица. – Кто обидел тебя? Может, я смогу чем-то умилостивить твою судьбу и помочь тебе?
Девушка удивилась участию, помолчала, а потом негромко сказала:
– Благодарю тебя, человек. Но, верно, уже никто не может помочь мне в моей печали, слишком уж грозные силы встали на пути к моему счастью. Поэтому не нужно и говорить об этом. Зачем подвергать опасности загрустить и почувствовать столь беззащитным самое себя и тебя, путник?
– Теперь я еще больше хочу узнать о твоей беде. Ты великодушна, опасаясь за мое душевное настроение. Но вдруг твоя тревога напрасна, и у меня есть высокие покровители, способные помочь тебе? А вдруг я – сам Соломон, переодетый в простого жителя?
– О странник, какие необыкновенные вещи ты говоришь. Да разве снизойдет царь до страдания простой девушки? Разве поймет он горе человека, причиной несчастья которого отчасти является и он сам.
– Ты не совсем лестно отзываешься о государе, дитя.
– Наверное, горе говорит во мне! Ведь именно в Соломоновой тюрьме сейчас томится мой названый брат и никем не объявленный, но выбранный моим сердцем жених.
– Расскажи мне свою историю. Даже если я не смогу помочь тебе делом, я могу дать совет…
– История моя, путник, будет не интересна для тебя. Ибо как можно рассказать о трепете, который испытываешь при долгожданном свидании, о свете грез, которые соединяют влюбленных даже на расстоянии, о силе любви, которая не подвластна чужому решению и разлуке. Скажу лишь, что возлюбленного моего незаслуженно обвинили в убийстве, и, наверное, сейчас, пока я невольно радуюсь сладкому винограду и прохладной тени, он страдает…
Соломона осенила догадка, что наверняка речь идет об Эвимелехе. Такое совпадение – встретить невесту пастуха здесь! Так вот о ком говорил Эвимелех! Вот ради кого он явился во дворец! Внутренне Соломон согласился с пастухом: он был прав, почти вымаливая право быть с этой юной женщиной.
– Позволь мне пойти в город и разузнать о судьбе твоего возлюбленного. У меня есть друзья, которые в силах помочь мне и тебе!
– О, спасибо тебе, незнакомец! Когда же мне ждать тебя? Ах, прости меня, путник, я так неблагодарна и нетерпелива. Спасибо тебе за утешение! Если ты не передумаешь и пожелаешь принести мне какие-либо новости, любые – они будут милосерднее, чем неизвестность, – я буду ждать тебя здесь же. Жениха моего зовут Эвимелех…
– Не сомневайся, дорогая…
– Суламифь, меня зовут Суламифь.
– Не сомневайся, Суламифь, я вернусь так скоро, как это будет возможно.
Они расстались, и Суламифь принялась ждать новостей.
Соломон же, по дороге во дворец, стал раздумывать, как поступить в сложившейся ситуации.
"Удача благоприятствует мне, – думал он. – Теперь Эвимелех и Ницан в моих руках. Управляя сведениями, при умелом подходе я могу воздействовать на их поступки и одновременно заполучить власть над Суламифь", – торжествовал Соломон.
Как только он прибыл в свой дворец, ему тут же сообщили, что Ницану стало лучше и он готов говорить с государем так скоро, как это будет необходимо.
– Отлично, – сказал вслух Соломон и, облачившись в царское одеяние, без промедления отправился на встречу с заключенным.
Глава 22. Свобода
Ницан, страшно бледный и все еще очень слабый, полусидел на своем ложе. Он уже и не надеялся увидеть белый свет, а между тем солнечные лучи проникали сюда в счастливом достатке: через большое, хоть и решетчатое, но щедрое в этом отношении окно.
Ницан помнил свои последние впечатления о встрече с Эвимелехом, об их разговоре о высоком предназначении человека, о губительной чревоточине на теле израильского государства – чрезмерной лояльности Соломона к иноплеменным религиям. Теперь же пришло понимание, что, возможно, беседа с ним, Ницаном, может иметь для юноши губительные последствия. Если Соломон сочтет Ницана преступником, то Эвимелеха могут объявить соучастником: ведь теперь он знал о пророческом братстве почти все и, по всей видимости, сочувствовал единомышленникам Ницана. При желании – у царя появлялся повод избавиться от Эвимелеха, так сказать, не покривив душой, действуя из соображений государственной необходимости: проповеди Ницана, несомненно, могли оказаться выгодны тем, кто желал расшатать авторитет Соломона, а уж таких наверняка было немало!
– Ну вот, тебе наконец-то полегчало, Ницан! – раздался голос Соломона, стремительно вошедшего в комнату. – Тебе повезло! Немногие выживают после каменной норы, находящейся в самом зловредном месте моего дворца. А ты силен, несмотря на возраст и застарелые раны, которые обнаружил мой лекарь!
– Благодарю тебя, царь, – отвечал Ницан. – Прости, что не могу встать и припасть к твоим ногам, великий государь, – от волнения он закашлялся и был вынужден прервать речь. Тогда снова заговорил Соломон.
– Как? – удивился он. – А я думал, что услышу от тебя полные ненависти тирады и обличительные речи. Или, спасая тебя от тяжелой лихорадки, мой лекарь подлечил и твой разум? – усмехнулся Соломон.
– Ты смеешься, царь… А между тем я не питаю к тебе злых чувств. Я преклоняюсь перед твоей государственной прозорливостью. Ты славно продолжаешь дело, начатое твоим отцом – Давидом, – дело великое, связанное с желанием продлить расцвет и благоденствие израильтянского народа, – Ницан стал задыхаться, а потому снова был вынужден замолчать. На этот раз молчал и Соломон, желая выслушать до конца: что скажет ему старик?
Но Ницан тоже не спешил говорить. Он воспользовался тем, что слабость и недуг мешали ему вести равноправный диалог, и не захотел попасть в хитрую ловушку Соломона: поощренный благодушным настроем царя, самолично пришедшего навестить преступника, Ницан должен бы был разговориться, попытаться найти себе оправдание и по возможности привлечь государя на свою сторону. Но Ницан был человеком умным. Он понимал, что претендовать на то, что царь при своем упрямстве и вполне понятном высокомерии (ибо как владыка имел право опираться не только на свои чувства и симпатии, но и на вещи, объективно значимые и объективно важные) вот так вдруг встанет на сторону людей, сочувствующих идеалам пророческого братства, – нельзя. Но и раскрывать тайны, касающиеся того, где прячет братство свои реликвии – записанные на тонких листах папируса мысли, почитаемые как истина веры, а также сведения о том, где находятся убежища единомышленников, – Ницан не торопился.
Итак, некоторое время длился молчаливый поединок. Разговор оборвался, едва начавшись. Соломон уже начинал терять терпение и думать, что, вероятно, надо избрать иную практику в общении с этим хитроумным стариком. Уж слишком много он себе позволяет. Соломона не проведешь: он видит игру этого человека насквозь, видит, что тот вынуждает его, царя, начать сближение. Постепенно гнев стал овладевать Соломоном. Он и так уже оказал невольное почтение этому недостойному, придя сюда. Надо было, чтобы, как больного пса, в кандалах, на привязи приволокли этого лжепророка на допрос…
– У меня в темнице сидит человек по имени Эвимелех. Так вот он поведал мне о вашем, – Соломон поморщился, – братстве. Теперь я знаю, где искать твоих сообщников и что им сказать. Но вот что делать с юношей? Как ты думаешь, Ницан?
– Прости, царь, еще раз! Но Эвимелех не мог предать меня, даже сомнений в этом быть не может. Тем более что те сведения, которые ты пытаешься вытянуть из меня, ему неизвестны. Но клянусь, что с этим пастухом я не виделся уже много лет, а потому он не посвящен в мои дела. Он горяч и будет готов отдать жизнь за то, что считает справедливым. Однако к моему призванию он не имеет никакого отношения.
– Тем не менее вы провели вместе целый день, и я имею повод объявить вас в преступном сговоре. Скажем, ты, Ницан, своими рьяными и усердными проповедями покорил себе разум неопытного юноши. Поэтому подумай. Ты можешь выручить Эвимелеха. Я забуду о том, что его обвиняют в убийстве сыновей Ноаха и выпущу на свободу. А ты поведаешь мне о своих секретах.
– Ты напрасно стараешься, государь. Повторюсь, что Эвимелех почти ничего не знает о нашем братстве. Поэтому защищать его от мнимого сообщничества со мной – это значит намеренно оклеветать его, чтобы потом защитить от заведомой лжи. Согласись, это не очень-то чистоплотно…
– Что же мне делать с тобой, Ницан?
– Отпусти меня, царь! Я уже говорил, что не питаю к тебе личной ненависти! Я восхищаюсь твоими способностями: поистине бог щедро наградил тебя! Но и молчаливо пособничать разрушительному влиянию твоей пагубной склонности поощрять иные верования, отклоняющие идеалы единобожия, которое помогает объединять народ под эгидой единого сильного государства, – я не буду!
Соломон встал, прошелся по комнате, серьезно обдумывая свое решение. Он хотел бы видеть среди своих вельмож и чиновников людей, равных по силе духа и ума этому человеку. И он мог бы приблизить его к себе. Но слишком уж громко заявил о себе сонм пророков. Приближенные Соломона, иностранные дипломаты, на чью поддержку он сейчас опирался, могли выразить явное недовольство возникшей вдруг оппозицией – единомышленники Ницана на государственном языке представляли собой именно оппозицию существующему миропорядку. Этого допускать было нельзя, не в нынешнее время, когда обремененные налогами представители некоторых древних еврейских родов медленно, но методично, из года в год расшатывали равновесие в государстве.
– Что ж! Будь по-твоему! – вдруг резко сказал Соломон – и вышел вон.
Глава 23. Шломо
Прошла неделя, прежде чем Суламифь дождалась человека, пообещавшего разузнать и сообщить об Эвимелехе хоть что-нибудь.
Она по-прежнему встречалась с Нейхеми, но говорить об Эвимелехе с ней не хотела: женщина непременно начинала чернить пастуха и уговаривать Суламифь поскорее выйти замуж и забыть былое и пустое увлечение безродным юношей, не сулящим обоим ничего хорошего.
Постепенно в своих разговорах Нейхеми все чаще стала упоминать имя Нирита, младшего сына Ноаха. А что, замечала она, завидный жених – наследник, талантливый продолжатель дела своего отца. Она словно бы не понимала, как неприятны для Суламифь подобные речи. Да и слыханное ли это дело – предлагать в мужья человека, который, быть может, содействовал тому, что Эвимелех погибал (или уже погиб?) в Соломоновых подземельях!
Поэтому, когда человек, пообещавший добыть сведения об Эвимелехе, неожиданно появился на дороге, спускающейся к виноградникам, Суламифь одновременно и испугалась, и обрадовалась. Она не побежала ему навстречу, а терпеливо и томительно дожидалась, когда он сам подойдет к ней.
– Здравствуй, добрый человек! – поприветствовала она незнакомца. – Благодарю, что ты не забыл меня.
– Здравствуй, прелестная Суламифь! Сегодня ты еще прекраснее, чем во время нашей первой встречи, – заметил человек, пристально разглядывая Суламифь из-под густых и длинных темных бровей. Сегодня незнакомец явно приготовился к встрече. На нем был новый халат и отделанный недорогим поделочным камнем пояс. Из недр своих рукавов он достал нитку стеклянных бус, заигравших на солнце, как цветные камешки в быстром ручье. – Прими от меня этот дар в знак нашей дружбы, – и, не дожидаясь ответа застывшей от изумления Суламифь, мужчина надел на ее шею бусы.
Чтобы не дать ей опомниться, он сразу принялся много говорить. Он поведал ей о том, как и чем живет сегодня Иерусалим, какие слухи ходят по его улицам. Рассказал о том, что видел человека, который заверил его, что казни Эвимелеха еще не было, хотя обвинение в убийстве с него также еще не снято, и что государь почему-то медлит с решением относительно судьбы Эвимелеха. Но что юноша еще жив – несомненно.
Услышав последние слова, Суламифь, не помня себя от радости, кинулась обнимать щедрого незнакомца.
– Как зовут тебя, человек, принесший мне благостную весть?
– Называй меня Шломо, Суламифь. Верь мне, я не обижу тебя, – пообещал Соломон. Целых семь дней готовился он к встрече. Решал неотложные дела, раздумывал о своих дальнейших шагах. Он был доволен тем, как повернулись обстоятельства. Он искал доверия Суламифь и нашел его. Ему хотелось завоевать ее постепенно, постигая суть ее натуры и поступков. Ему хотелось, чтобы и его полюбили так же, как и этого безродного Эвимелеха, – горячо и беззаветно. А для этого надо было постараться – стереть память о пастухе в сердце этой девушки. А потом, когда она позволит себе поддаться обаянию Шломо, он доведет ее до крайней степени покорности. Она будет умолять его о том, чтобы он взял ее. А он… Он, конечно же, исполнит желание любимой…
Шломо старался вести себя с Суламифь как старший брат. Подавляя весьма противоречивые и смешанные чувства, он выслушивал излияния Суламифь, касающиеся ее представлений о будущем – о будущем Суламифь и Эвимелеха. Он вникал в ход ее мыслей, делал важные замечания, как нельзя кстати уместные в том или ином повороте разговора. Она перестала бояться его и открыто глядела в черные глаза Шломо, принимала недорогие, по его словам, подарки, советовалась с ним по поводу тех или иных мыслей, пришедших в голову в его отсутствие.
Так продолжалось целый месяц. Целый месяц Шломо приносил ей вести том, что Эвимелех томится в тюрьме, что делом его вот-вот займется судья – и, без сомнения, все закончится благополучно.
Постепенно мысли о веселом и верном Шломо стали вытеснять заботы о судьбе Эвимелеха. Суламифь забылась. Словно завороженная, глядела она в бездонные глаза своего собеседника, любовалась белоснежными зубами, ловко очищающими для нее гранат или апельсин. Любовалась сильными жилистыми руками, необыкновенно нежными и белыми – таких она еще не видела у знакомых мужчин.
Однажды, утомленная необычайно знойным днем и женскими недомоганиями, которые недавно ознаменовали новую пору в ее девичьей жизни, Суламифь без чувств упала в объятия Шломо. Очнувшись, она увидела такую нежность в его глазах, почувствовала такую притягательную силу его рук, что была поражена своим открытием. Оказывается не Эвимелех, а Шломо теперь всецело владел ее существом.
Но она не смела покориться своему чувству. У нее были обязательства по отношению к Эвимелеху. Покинуть юношу в беде, не объяснившись с ним, – она не могла. Это стало бы предательством. Соломон понимал, что сдерживает Суламифь, и придумал новую ложь. Он сказал ей, что Эвимелех был выпущен под тем предлогом, что навсегда покинет Иерусалим и его ближайшие окрестности. Выходило, Эвимелех ушел, даже не попрощавшись с возлюбленной, оставив позади их взаимные обещания и мечты. Значит, и Суламифь теперь была свободна.
И она отдалась своему чувству.