"А в целом Лизавета ухватила суть проблемы правильно, - не раз думал по поводу носков и шарфов на зиму Василий Сергеевич. - Не охотник я и не рыбак, но тоже - добытчик. Спасибо ей, что на иерархической семейной лестнице я стою выше всех. Она сама меня туда поставила и спустилась вниз вязать носки. Оттого и живем с ней душа в душу тридцать лет. А вот Темке не повезло. Все его бабы с закидонами были. Все выше мужа взлететь хотели. Как брат не понимал, что не его они любили, а славу его. Сначала восхищались славой, потом добивались славы и начинали чужой славе завидовать. Примеряли ее на себя, как платье, а она им, как фасон, не подходила. Вот и не свилось у брата настоящего семейного гнездышка. Вот и разлетелись его птички. Кто - уже на кладбище, как Маша и Рита, кто - в Америке нашел себе мужичков попроще, под себя - как Галя и Валя. Мирра по свету мотается, себя не находит. Леночка добилась славы мужа, но еще не успела ей позавидовать. С ней брат еще был счастлив, когда его убили. Сына она ему родила - хорошо, а все равно не сложилось бы у них такое счастье, как у нас с Лизаветой. Слишком разные они были".
Словно прочитав мысли знаменитого родственника о ней, Леночка хмыкнула, сбежала с веранды и присоединилась к молодежи - детям Василия Сергеевича и Лизаветы. Вслед ей никто, хотя все и были свои люди, не сказал ни слова. Сплошной такт, культура, молчаливое взаимопонимание.
- Злата, как твой фильм? Может, помочь? - спросил режиссера Басманову режиссер Басманов-Маковский.
- Нет, конечно, - ответила Злата.
Дочь Артема Сергеевича сделала такое же уклоняющееся от участия движение головой, как несколько минут назад Гриша, и, чтобы больше ни у кого из присутствующих не возникло желания задавать ей подобные, для нее - глубоко личные, вопросы о работе, сошла с веранды в сад, наполненный несозревшими еще яблоками и вишнями. Там, в беседке, веселилась молодежь, почти все - ее сверстники. Но с ресторатором Кешей, художницей Настей - его женой, Кешиной сестрой - будущей актрисой, и Леночкой Злате заранее было неинтересно. Пришлось пойти в противоположную сторону - в березовую рощу, где немой Сережа убил Артема Басманова.
Проходя мимо веранды, она услышала, как объевшийся клубникой Гриша ответил на заданный сто лет назад вопрос Василия Сергеевича, сказал никому и всем:
- А я и не стирал ее (понимай, книжку). Меня Златка попросила кнопку нажать.
- Маленький паразит, - про себя обозвала Злата брата и усмехнулась по поводу его же.
Пожалуй, она сильно поторопилась, посчитав брата прекрасным исключением. Гришка ей нравился - характером он был очень похож на своего отца и Злату. Такой же независимый и равнодушно-жестокий ко всему, что его лично не касалось.
На земле наступило утро - совсем раннее, еще тихое и такое ясное, что стало понятно - скоро будет жарко. От населенного пункта, где жила тетя Зина - то ли деревни, то ли поселка, то ли небольшого городка, - до Москвы на электричке езды было минут тридцать, что очень устраивало Катюшу. Москву она, как и большинство приезжающих в столицу по надобности, не любила. Большой и показной принципиальности в этом не было. Москва - не Любимск: вот и все объяснение. Когда Катюша видела по телевизору или слышала тоже там о Кремле, о золотых куполах заново отстроенного храма, о Воробьевых горах и Арбате, о площади трех вокзалов, она не испытывала каких-то особенных, верноподданнических чувств по поводу того, что вот это все - есть. Чувства Катюши к столице родины, можно сказать, висели на волоске. Когда она уезжала из Москвы, волосок рвался и чувства пропадали. Кое-что в Москве ей нравилось, например, большая сутолока и скученность, кое-что - нет, но эта любовь и нелюбовь застряли в Катюше на каком-то обыденном, обывательском уровне. Просто было приятно, и ей это подходило, что в сутолоке столицы можно было жить своей, независимой жизнью. Никто особо не присматривался - если только так, случайно бросят взгляд и пройдут мимо, - во что ты одета, обута, как накрашена. Кстати - гениальная черта любого мегаполиса, где каждый сам за себя. Если бы Катюша жила в Москве, ее любовь к Славику давно бы прошла, и объяснение этому нашлось бы быстро. Шла бы она, скажем, по Охотному Ряду или Тверской, вспоминала бы Славика, показалось бы ей, что в сердце у нее кольнуло. Остановилась бы Катюша, а поток людей вокруг нее двигаться не прекращает. Раз бы толкнули Катюшу, другой, а на третий она бы упала и умерла. Или - хошь не хошь - забыла бы Славика, чтобы остаться живой.
А не нравилась Катюше в Москве - тоже какая-то ерунда - что мэр столицы, любя свой город, приказывал по праздникам палить из специальных пушек в небо, чтобы разогнать тучи, которые, очень напуганные и злые оттого, что их выслали за сотый километр, кидались в разные другие области. В частности, прилетали и зависали над Катюшиным городишком. Начинался затяжной дождь, во время которого жители Любимска смотрели в окно на небо и ругали маленького мэра Москвы, возомнившего себя Зевсом.
От станции до зеленого бревенчатого домика тети Зины Катюша шла, как и положено было по времени, пятнадцать минут. Не стояла она лишнего на станции, не глядела вслед уходящему поезду, в котором сладко, словно агнец невинный, спал ее ночной знакомый подполковник Родион Раскольников. Во сне его лицо было таким редким по нынешним временам, таким… Если уточнить, многие засмеются, не поймут - не таких сейчас любят.
"Ну, ладно, скажу только себе, - решила Катюша. - Его лицо было добрым, вот что обидно. Добрый мужчина сейчас большая редкость, как бамбуковый медведь панда. Их обоих надо заносить в Красную книгу природы".
А обидно Катюше было потому, что встретился ей такой редкий экземпляр, а она, недобрым словом будь помянут Славик, не может, не хочет, не знает ничего из того, что другая бы на ее месте смогла, захотела, узнала о случайном попутчике.
Несмотря на раннее утро, тетя Зина уже работала на грядках - в стеклянную банку собирала с капусты гусениц. Кружившиеся над ее головой белые бабочки не доставляли ей радости. Она махнула рукой, прогоняя их, как птиц: "Кыш, кыш!", и увидела в раскрытой калитке Катюшу.
На калитке была нарисована зубастая собака с высунутым языком. Художник очень старался сделать картину страшной, но она получилась смешной из-за слишком больших зубов собачищи и ее длинного языка, свисающего на грудь охранника, как галстук. Ни картины, ни собаки Катюша не боялась, она знала, как и все в округе, что у тети Зины, кроме кошки Фроськи - по кошачьим годам ровесницы хозяйки, - никакой другой живности никогда в доме не было, и сейчас - нет. Долгожительство кошки казалось феноменальным, но объяснялось просто. Как только старая Фроська умирала, ее место и имя получал котенок, взятый у соседей или подобранный на улице - обязательно кошечка. (Мартовских котов тетя Зина терпеть не могла.) Сначала так ей было привычнее и удобнее - не приходилось путаться в кошачьих именах. Со временем в имени Фроськи тетя Зина обнаружила новый смысл - вечный. Ведь если кошка, век которой сильно короче человеческого, жива, значит, и ее хозяйка умрет не скоро, уж точно не раньше кошки.
Один раз с тетей Зиной случился казус, нарушивший ровный строй ее существования, - кошечка, подобранная на станции, оказалась котиком. Обнаружился сей неприятный факт не сразу, месяца через два, когда старушка прикипела к найденышу душой. Добрая тетя Зина сначала растерялась, а потом решила все оставить, как есть, говоря вульгарным, современным языком - не делать резких движений. О ничего не сделанном она не пожалела. Кот оказался ласковее всех предыдущих кошек, и преданным, как собака, - ходил за ней, как ниточка за иголочкой. А уж мышей ловил - залюбуешься, как он их выкладывал, выкладывал по утрам на крыльцо и терся о подол хозяйки. В настоящее время Фроська был занят - помогая тете Зине в сборе гусениц, путался у нее под ногами.
- Теть Зина, кто ж вам такое чудище на калитке нарисовал? - крикнула Катюша вместо приветствия.
Была у нее такая привычка - хорошая ли, плохая - не здороваться со "своими", даже если сто лет прошло с предыдущей встречи. Культурному мужу Славику это в Катюше не нравилось. Впрочем, ему многое в ней не нравилось, а в последнее время буквально все. Ее глаза, ее стрижка, вернее, полное ее отсутствие, то, как она режет свеклу - ему в винегрет, между прочим. (Славик любил, когда овощи нарезаны помельче, как в ресторане.)
- Неужели так трудно поздороваться со мной утром? - недовольно спрашивал он Катюшу, - ах, как давно это было - уплетая на завтрак винегрет из большой миски.
- Мы ж с тобой ночью виделись, - простодушно объясняла ему Катюша и тихо радовалась, глядя на мужнин аппетит.
Даже слезы на глаза наворачивались от умильности и любви к Славику. Вот он какой у нее, пригоженький да румяненький, сытенький да здоровенький, красивенький - руки у Катюши от нежности трясутся. Кожа смуглая, не как у нее - беляночки, глазки - вишенки, ресницы…
"Господи, я сейчас заплачу", - сколько раз думала Катюша, глядя на Славкины ресницы - черные, блестящие, да еще на концах загибаются.
Такие ресницы можно было гладить всеми пальчиками по очереди целый день и целую ночь, но Катюша никогда этого не делала - боялась дотронуться до "святыни". Зато смотреть на них она могла бесконечно долго, как на картину какого-нибудь Рафаэля Санти - трепетность чувств была та же, или Леонардо да Винчи - тот не только мадонн рисовал, но и античных мужиков.
Ее Славик был лучше. А не здоровалась она с ним в завтрак, обед и ужин, как он хотел, не говорила ему: "Доброе утро-день-вечер-ночь", потому, что Славик, как и бабушка, как и тетя Зина, как еще два-три человека, с которыми Катюша была знакома, был "свой", родной, его она и так любила утро-день-вечер-ночь. Зачем же портить словами - совершенно бледными и невыразительными - чувства? Ну и, конечно, немела она в присутствии Славика все пять лет их совместной жизни. Молчала, потому что так ей было легче, комфортнее со своего стула на кухне в углу любоваться мужниным совершенством.
- Это сосед мой нарисовал. Сын тети Дуси - Сережа. Помнишь его?
Лучшая бабушкина подруга тетя Зина, отвечая на вопрос Катюши, засеменила к желанной гостье, как и положено "своему человеку", торопливо и радостно. На ее маленьком морщинистом лице Катюша заметила невысказанную тревогу - "Как ты себя чувствуешь, девочка, после смерти бабушки?" Катюша вздохнула (понятно как) и порадовалась за тетю Зину и за себя. Хорошо, что бабушкина подруга из Катюшиной телеграммы уже знает о смерти Катерины Ивановны Зиминой, пережила эту смерть, отплакала в подушку, отмолилась в церкви за упокой души рабы божьей, что Катюше, тоже уже не надо - обухом по голове - сообщать страшную весть сейчас, когда на лице тети Зины - радость встречи.
Весь день прошел в приятных хлопотах. Тетя Зина принялась печь пироги, Катюша ей помогала. Говорили они обо всем - о погоде этим летом, об урожае, который обещает быть богатым на яблоки и картошку, вспоминали бабушку - все больше веселое и хорошее, под вечер выпили по рюмашке, всплакнули, поели пирожков с капустой и свежей клубникой, спать хотели лечь рано.
Под вечер заявилась к ним на огонек соседка Дуся, возраста немного старше Катюши, пожаловалась им обеим на милицию, которая забрала ее двадцатилетнего сына Сережу в КПЗ, а что с ним делать дальше - не знает, потому как у ее Сережки и справка есть, что он - глухонемой и даун. О страшном диагнозе Дуся говорила привычно - не стыдясь и не боясь людей. За двадцать лет горя, вызванного рождением неполноценного ребенка, она свыклась и с болезнью, и со стыдом, и со страхом. Только жалость к сыну не проходила - как защемила двадцать лет назад сердце матери, так и не отпускала его больше. Жалость и любовь к сыну сподвигли Дусю на поездку в Москву к генеральному прокурору. Жалость и любовь говорили ей - не мог сын такого сделать. Прокурор ее и огорчил, и успокоил.
- Все улики против вашего сына есть, - запивая пирожок чаем, пересказывала сейчас Дуся слова главного обвинителя страны. - И на топоре - его пальцы, и в саду он в это время работал, да он и сам не отпирался - молчал. А молчание, как известно, знак согласия.
- А я ему объясняю, - взялась за второй пирожок соседка. - Молчал Сережа, потому что с рождения немой и глухой. Как же у вас это в деле не записано? Непорядок, говорю. А где один непорядок есть, там и до другого недалеко. На топоре отпечатки его пальцев? Верно, есть. А чем же ему деревья было рубить в саду у этого режиссера? Наняли его, он со своим инструментом и пришел. Отвлекся на минутку, а тут топор кто-то и свистнул у него. А кто свистнул, милиция искать не хочет.
- Ну а прокурор что тебе ответил? - сочувственно спросила тетя Зина.
Дуся вздохнула.
- Да не поняла я. Он вроде бы и успокаивает меня. Дескать, не дадут моему сыну много из-за того, что он - даун. Не может Сережа отвечать за свои поступки. А только не верю я, что они его так просто отпустят. Боюсь, в психушку отправят, - соседка всхлипнула и, чтобы не заплакать, стала механически дожевывать пирожок, глядя в одну точку. - А он ведь у меня - чистое дите. Добрый да доверчивый. Пропадет. Один ведь он у меня, - не дожевав пирожок, завыла Дуся, как будто только что это поняла.
Тетя Зина и Катюша бросились соседку успокаивать, говорили слова, которые и положено говорить в таких случаях, дескать, все образуется, утрясется, может, настоящего убийцу найдут, а Сережу отпустят.
- Не найдут, не отпустят моего сыночка, - выла в ответ им Дуся.
Потом она как-то быстро, разом успокоилась - будто снова стала сильной и готовой к новой схватке с прокурором, поблагодарила тетю Зину за пирожки, которые та ей дала с собой в корзиночке - на передачку для Сережи, ушла в ночь.
Катюша проводила соседку до калитки, стала слушать сверчков и чувствовать, что, несмотря на много горя вокруг - на несправедливость в отношении Сережи, на убитого режиссера, на измену Славика, - ей очень нравится жить. В противовес всем несчастьям, назло им, ей вспомнился сосед из поезда с таким же нелепым именем, как и у нее. Она ласково улыбнулась Родиону Раскольникову через расстояние, хотела пожелать ему доброй ночи, да передумала и пошла спать. Очень уж комары заели.
Тем же уже очень поздним вечером, в сорока километрах от поселка, где остановилась на постой Катюша Маслова, а именно - в Москве, в своей пятикомнатной квартире, укладывались спать Василий Сергеевич Басманов-Маковский и его жена Лизавета. Они только что вернулись из поселка и, откровенно говоря, очень устали от родственников, их разговоров и дороги. Дети Басмановых-Маковских остались ночевать в доме брата - теперь дом принадлежал жене и дочери покойного Артема Басманова, - потому что завтра тоже был выходной, с купанием в реке и шашлыками на воздухе.
Василий Сергеевич подошел к большому, во всю стену, окну спальни и распахнул шторы. Он всегда так делал перед тем, как заснуть. Обозревая Москву с пятнадцатого этажа, он чувствовал, что, несмотря на большую прожитую жизнь, его сердце замирает, как у мальчишки, от высоты, на которую он забрался. Еще радостнее и приятнее было Василию Сергеевичу осознавать, что на такую высоту он вскарабкался сам, без активной помощи известных родителей - папы-художника и мамы-писательницы. Безусловно, родители дали многое своим сыновьям - старшему Артему и младшему Василию - воспитание, творческие гены, ум, условия для развития своих талантов. Но, положа руку на сердце, разве мало в Москве таких семей, в которых дети, казалось бы, унаследовали от родителей все, что те могли им дать, плюс самое главное достояние - известную фамилию. Отпрыскам оставалось только приставить к фамилии свое имя. Большинство не приставили, так и остались детьми. А у обоих Басмановых не легко, не играючи, но со стороны казалось именно так, получилось. Артем двинулся в режиссуру кино сразу - у него оказался более острый нюх на вещи, которые могут принести славу быстро, еще при жизни творца. Василий колебался дольше - пробовал рисовать, как отец, и даже пописывал стишки. Хорошо, что у него не было ни слуха, ни голоса. Иначе он, пожалуй, и запел бы, и там бы еще потерял драгоценное время короткой человеческой жизни.
Казалось, только вчера Василий Басманов - младший брат уже известного режиссера Артема Басманова, получившего золотой приз на одном из европейских конкурсов, со страхом переступил порог ВГИКа. Преподавателей он не боялся - все они бывали у них в доме не раз, пили чай с вишневым вареньем. Студентов и абитуриентов тоже знал как облупленных - еще с общей песочницы детского сада для детей творческих работников. Страх, от которого у него весь первый курс потели руки, относился к нему самому и брату, которого он любил и уважал до слабости в коленках, когда имя Артема кто-то произносил при нем. Брата он боготворил за цельность, присущую камню. Сам же тогда более походил на кусок глины. Стать достойным брата - вот чего хотел и боялся, что этого у него не получится, Василий, втайне лелея мысль - подняться выше брата в творчестве. Когда на втором курсе Артем предложил Василию поработать у него ассистентом, тот обрадовался и отказался. У него уже тоже прорезался нюх на вещи, которые могут принести ему славу, а могут не только не принести, но и шансов на жизнь не оставить, потому что камень, как известно, сильнее глины, он мнет ее, как хочет. И вот когда Василий понял это да еще поставил знак равенства между жизнью и не столько творчеством, сколько успехом, который обязан, по его разумению, сопровождать любое творчество, у него перестали потеть руки, он больше не боготворил брата, и он знал, что у него все получится. Потому что ставка - жить без успеха он не смог бы - была слишком велика.
- Кому много дается, с того много и спрашивается, - не раз говорил ему отец по разным незначительным поводам, показывая на стены большого длинного коридора - там висели портреты предков отца и матери.
Некоторые из них, таких было не мало, были известны не только в семье, но и в стране. Втайне от всех домашних Василий часто и нарочно проходил по домашнему музею, задерживался у портретов, пытался найти в лицах, на них изображенных, собственные черты. Находил внешнее сходство и радовался, понимал: от внешнего до внутреннего один шаг.
Никогда не говорил себе Василий Басманов-Маковский, что сделает этот шаг, предпочитая действовать.
Его ум вобрал в себя изворотливость, хитрость, прозорливость шестивекового басмановского рода, ведущего начало от постельничего Ивана Грозного - Микитки Басманова. Тот, как предполагал Василий, в эпоху Смутного времени, когда головы сподвижников и слуг царя летели с плеч созревшими подсолнухами, вряд ли планировал конкретные шаги заранее. Задача была общая - хотелось выжить. Микитка выжил, удачно состоялся как личность - в учебнике истории России, часть первая, о нем было упомянуто в двух строках - и передал свой ум, обогащенный опытом выживания, своему сыну, а тот - своему. И так далее, по цепочке веков.