В свои двадцать четыре года ему приходилось иметь дело с самыми разными женщинами. Он любил нескольких. Его любили многие. Но женщины, похожей на Магнолию, он не встречал никогда. Обстановка в которой она жила, наложила на нее особый отпечаток. Постоянное общение с людьми, характеры которых не укладывались в обычные рамки, жизнь на реке полная грубых, романтических, грязных, трагических и смешных черт, мудрая терпимость и жизнерадостность, унаследованные от отца, наконец, свобода, которой, казалось, был наполнен самый воздух в плавучем театре, - все это способствовало развитию в ней яркой индивидуальности, блеска, ума, непринужденности - качеств, которые обычно встречаются только у женщин вдвое старше и во сто раз опытнее ее. Была у нее и известная строгость, которой она, конечно, была всецело обязана матери. Во всяком случае, держалась она с большим достоинством. На реке к юной дочери капитана относились очень почтительно. Но она была влюблена, и во взглядах, которые она бросала на Равенеля, было что-то еще совсем детское. Ощущая на себе эти взгляды, он мечтал броситься в Миссисипи (хотя вода в ней отнюдь не отличалась чистотой) и омыться от грехов, как это делают паломники в Иордане.
На следующий день после того, как Парти побывала в Новом Орлеане, между ней и капитаном Энди произошло краткое, но яростное столкновение, из которого капитан вышел победителем.
- Или этот убийца или я! - резко заявила Парти.
Ее заявление относилось к числу тех, которые ставят в затруднительное положение тех кто их произносит.
- Он!
Равенель остался в плавучем театре. Разумеется осталась и Парти.
Они смотрели друг на друга, как враги, заключившие вынужденное перемирие и ежеминутно готовые его нарушить.
Дела плавучего театра шли хорошо. Весть о том что на "Цветке Хлопка" появились два новых и прекрасных артиста, быстро облетела реки. Во время наиболее нежных сцен Партинья неизменно стояла за кулисами и издавала глухое ворчание, на которое и влюбленная героиня и страстный любовник не обращали никакого внимания. Для них это была единственная возможность выразить свои чувства. Никогда еще подмостки плавучего театра не видели столь невинного и прелестного романа.
Равенель много делал для театра. Между прочим он обратил внимание на декорации. В те времена они были двухсторонними. Одна сторона, например, изображала гостиную, другая - лес. Намалеванные невежественным живописцем, декорации эти не выполняли своего назначения. Каждое дерево в лесу, каждая ветка и даже каждый листочек были тщательно выписаны и вблизи действительно походили на деревья, ветки и листочки. Но из зрительного зала они производили совсем другое впечатление. Даже самые неразборчивые зрители не могли быть удовлетворены ими. Вооружившись кистью и достав где-то краски, Равенель сделал две совершенно новые декорации, вызвавшие сначала негодование и смех актеров, толпившихся на сцене.
- Вовсе не нужно выписывать каждую деталь, - объяснял Равенель, смело накладывая мазки на полотно. - Эта декорация рассчитана на то, чтобы дать зрителю иллюзию леса, не правда ли? Ведь зрители не придут на сцену рассматривать ее. Вот тут должны быть ворота. Если я попытаюсь изобразить их в виде прямоугольника, образованного при помощи двух шестов и перекладины, никто не поверит, что это ворота. Надо писать их так… так… и так…
- Правильно! - воскликнула Магнолия. Она стояла в середине зрительного зала, склонив голову набок и внимательно смотрела на сцену.
- Хотя то, что он написал, совсем не похоже на ворота, но отсюда это производит впечатление ворот… Посмотри, папа!.. А деревья! Листья совсем как настоящие! Наши старые декорации гораздо хуже!
В этом примитивном театре Равенель внедрял те художественные принципы, благодаря которым Бобби Джонс прославился в Нью-Йорке двадцатью пятью годами позже.
- Где вы научились всему этому? - спрашивали его.
- В Париже, - отвечал он.
Впрочем, о Париже он никогда не распространялся. Вообще, прошлое его было окутано пеленой таинственности.
- Какой там Париж! - шипела Парти Энн. - Это такая же правда, как и Равенели из Теннесси! Вздорные выдумки!
Однако, когда через несколько недель "Цветок Хлопка" остановился в Теннесси, Равенель повел Магнолию и Энди в старую кладбищенскую церковь. Стены ее были сплошь увиты виноградной лозой, кладбище, где она стояла, благоухало магнолиями и остролистом, церковные ступени были стерты, а колонны начинали оседать. В стеклянной шкатулке, рядом со старинной библией в кожаном переплете, лежала пожелтевшая от времени бумага. Чернила из черных превратились в серые, но почерк, которым был написан документ, был очень разборчив, и прочесть его не представляло никакой трудности.
"Завещание Жана Батиста Равенеля.
Я, Жан Батист Равенель из Теннесси, находясь в здравом уме и твердой памяти, изъявляю сим мою последнюю волю. Все свое имущество я завещаю моим сыновьям. Их у меня трое: старший Сэмюэль, средний Жан и младший Гайлорд. Пусть они вступят во владение им по достижении каждым из них двадцати одного года.
Я хочу, чтобы работа на плантациях продолжалась и чтобы на доходы с них сыновья мои получили соответствующее их положению образование. Пусть они научатся хорошенько читать, писать и считать, прежде чем приступят к изучению латинского языка и грамматики. По достижении совершеннолетия я советую им выбрать специальность и, после соответствующей подготовки, заняться делом. (Я желал бы, чтобы один был юристом, а другой купцом.)
- Как же так? - шепотом спросила Магнолия, оторвав от шкатулки удивленный взгляд. - А третий? Почему тут ничего не сказано о третьем?
- Третий был блудным сыном… Это мой прадед. Все потомки его носят имя Гайлорд. И все - блудные сыновья. И дед мой - Гайлорд Равенель, и отец мой - Гайлорд Равенель, и…
Он раскланялся.
- И ваш покорный слуга.
- Правда? - спросил Энди.
- Клянусь вам!
Склонившись над шкатулкой и слегка нахмурившись, Магнолия медленно разбирала написанные затейливым почерком строки.
"Завещаю сыну моему Сэмюэлю Эшвуду расположенный к югу от реки Камберленд, все земли, простирающиеся на север от вышеупомянутой реки, а также четыреста пятьдесят акров, прилегающих к плантации Уильяма Лаура.
Завещаю сыну моему Жану и всем наследникам его на вечные времена семьсот сорок акров земли в Стумпи Саунд… а также тысячу акров, находящихся…"
Магнолия выпрямилась. Прекрасные глаза ее сверкали негодованием.
- Но как же Гайлорд!
- Что?
Она ни разу еще не называла его по имени.
- Не вы, а тот. Брат Сэмюэля и Жана. Почему он… почему он…
- Потому что это был очень непослушный мальчик, - ответил Равенель, улыбаясь своей чарующей улыбкой.
Магнолия так и потянулась к нему. Смутная жалость и восхищение наполнили ее душу. Склонившись над маленькой стеклянной шкатулкой, молодые люди молча смотрели друг на друга. Энди смущенно кашлянул. Они выпрямились. У них были такие лица, словно их кто-то загипнотизировал.
- Ваши родственники похоронены на этом кладбище? - громко спросил капитан Энди.
Очарование молчания было нарушено.
- О да. Целая куча родственников! - весело ответил Гайлорд. - Сын такого-то… дочь такого-то… возлюбленный отец такого-то… Одна из Равенелей тут, рядом с вами.
Энди отскочил в сторону, бросив испуганный взгляд на изящно отполированную серую каменную плиту:
- Прочти ты, Нолли. У тебя молодые глаза.
Приблизив свое свежее юное личико к холодному серому камню, Магнолия прочла:
"Здесь покоится тело Сюзанны Равенель, супруги королевского советника и губернатора сей провинции, скончавшейся девятнадцатого октября тысяча семьсот шестьдесят пятого года тридцати семи лет от роду Тяжкий недуг, приобретенный ею вследствие перемены климата, она переносила с необычайной стойкостью и истинно христианским смирением!.."
Магнолия встала:
- Бедняжка!
В глазах ее можно было прочесть неподдельную жалость. Равенель опять почти вплотную подошел к молодой девушке. На этот раз капитан Энди повернулся к ним спиной и отошел в боковой придел. Когда они вышли, наконец, на свежий воздух, он стоял, прислонившись к большому дубу, и задумчиво курил трубку, с таким видом, словно рассчитывал, что усопшие Равенели не слишком на него за это обидятся.
- Хорошо бы привести сюда твою маму, - сказал он, когда Магнолия и Гайлорд подошли к нему. - Как бывшая учительница, она интересуется историей, но трактует ее иной раз превратно.
Гайлорд Равенель пользовался большим успехом у публики, особенно у женской ее половины. Увидев его на сцене, добродетельные матери и супруги становились на несколько дней необъяснимо задумчивыми и раздражительными. Когда они смотрели на своих тупых и весьма неромантических супругов, которые восседали за обеденным столом, уставленным дымящимися блюдами, на лицах их можно было прочесть явное неодобрение.
- Почему ты не бреешься на неделе? - ворчали они. - Неужели тебе не стыдно ходить такой гориллой?
Добродушный супруг удивлялся:
- Я брился в субботу, как всегда.
- Посмотри на свои руки!
- Руки как руки… Что с тобою, Бэлла? Ты как будто не в своей тарелке последнее время.
- Со мной? Ничего. - И Бэлла опять впадала в мрачное молчание.
Миссис Хоукс энергично продолжала объявленную ею войну. Но что такое материнская ревность по сравнению с молодостью, любовью, страстью? В течение целой недели она отравляла существование Магнолии, стараясь внушить ей недоверие к Равенелю:
- Он смеется над тобой… В один прекрасный день он просто удерет от нас… типичный игрок… обрати внимание на его глаза… Он убийца… Лучше бы тебе лежать в могиле…
Но все старания ее пропадали даром. Одного мужественного поступка или даже просто изящного жеста Равенеля было достаточно, чтобы Магнолия совершенно забыла о словах матери.
Однажды вечером они играли "Сюзанну из Кентукки". Равенель в синей блузе изображал простого дровосека Нечего говорить, что за грубой внешностью этого дровосека таилось золотое сердце. Роль Сюзанны, конечно, исполняла Магнолия. Город Генс, где они давали представление, славился на редкость дикими нравами. Ко всеобщему удивлению, публика вела себя сначала весьма прилично. Но в середине спектакля чей-то хриплый пьяный голос начал во всеуслышание напевать веселую песенку с припевом "вот так так!" После каждого драматического или трогательного места, после каждой звучной фразы, произнесенной на сцене, из середины зала раздавалось это надоедливое "вот так так!".
Между тем в Генсе надо было вести себя очень осторожно. Артисты "Цветка Хлопка" твердо помнили это. Достаточно было одного неосмотрительного слова, чтобы в ход пошли ножи и ружья. Этого ни в коем случае не следовало допускать.
- Не обращайте внимания, - боязливо шепнула Равенелю Магнолия. - Этот субъект совершенно пьян. Он скоро замолчит. Не обращайте внимания.
В этот момент они были вдвоем на сцене. Объяснение считалось одним из самых сильных мест пьесы. Принося в жертву себя и свою любовь, честный дровосек из Кентукки советовал Сюзанне выйти замуж за жениха, на которого пал выбор ее родителей (злодея жениха играл, понятно, Фрэнк). Завсегдатаи плавучих театров, смотревшие эту пьесу из года в год, так хорошо знали ее, что смело могли бы суфлировать. Монолог дровосека начинался следующими словами:
"Сю, если ты его любишь и он любит тебя, иди к нему. Но если он будет обращаться с тобою дурно, возвращайся ко мне. Помни, под этой грубой синей блузой бьется верное сердце! Я буду ждать тебя".
Через несколько минут Равенелю предстояло произнести эти слова. Между тем насмешливый хриплый голос из зрительного зала все время повторял свое скептическое "вот так так!".
- Проклятая пьяная скотина! - сквозь зубы процедил Равенель, в то же время с бесконечной любовью взирая на печальную Сюзанну.
- О дорогой! - сказала Магнолия, с ужасом глядя на мускулы, вдруг отчетливо обозначившиеся под рукавом синей блузы, на гневно сжатые челюсти Равенеля и на его побледневшие под гримом щеки. - Будьте осторожны.
Равенель на полуслове оборвал монолог и подошел к рампе. В зале воцарилась полная тишина. Быстрым и внимательным взглядом окинул он публику.
- Эй ты, приятель! Тут есть люди, которым хочется слушать, что говорится на сцене. Убирайся прочь, если хочешь, но не мешай другим!
Пьяница продолжал напевать. В разных концах зала послышались аплодисменты.
- Правильно! Заткните ему глотку! - крикнул кто-то.
Зрители не решались заставить пьяницу замолчать, но ничего не имели против того, чтобы кто-нибудь сделал это за них.
Представление продолжалось. Пьяный голос замолк. Равенель начал свой трогательный монолог:
- Сю, если ты его любишь и он любит тебя, иди к нему. Но если…
- Вот так так! - опять крикнул пьяница. Он был искренне удивлен тем оборотом, который приняли события на сцене. - Вот так так!
Равенель оттолкнул Сюзанну из Кентукки.
- Берегись же! - мрачно пробормотал он.
Он перескочил через рампу, прыгнул на крышку рояля, потом на клавиатуру, потом на стул - четыре быстрых прыжка, - выскочил из оркестра, схватил за воротник барахтающегося пьяницу и, крепко держа его, поволок к выходным дверям, а оттуда на сходни. Оба исчезли в темноте. Через несколько мгновений Равенель опять появился в зале. Вытирая руки на ходу, он прыгнул в оркестр, вскочил на стул, со стула на клавиатуру, с клавиатуры на крышку рояля, а с крышки рояля на сцену. Секунду он стоял неподвижно, переводя дыхание. За все это время он не произнес ни слова, в зале были слышны только его шаги и нестройные звуки протеста со стороны рояля, с которым он так непочтительно обошелся. Вдруг на лице Равенеля появилось смущение.
- Постойте-ка, - сказал он громко. - На чем я остановился?
И один из зрителей громко подсказал ему:
- Сю, если ты его любишь и он любит тебя…
Ну как могла рассчитывать Партинья справиться с таким человеком? И на что мог надеяться Фрэнк?
Равенель и покой были две вещи несовместимые. Не прошло и недели после расправы с пьяницей, как он вторично показал себя героем. На этот раз он имел дело не с пьяным невеждой, а с духовным лицом.
В забытом Богом и людьми маленьком городишке на Кентукки появился какой-то захудалый пастор. Прибыл он туда незадолго до описываемых событий, паствы своей не знал совершенно и не имел ни малейшего представления о том, какой популярностью и любовью пользуется среди его новых прихожан труппа плавучего театра. Сам он считал актерское ремесло постыдным.
Док наводнил город афишами и рекламными плакатами. На одной из самых удачных была изображена Магнолия в "Буре и солнце". Эти плакаты были выставлены в окнах маленьких лавчонок. Прогуливаясь по грязному местечку, в котором не было иных достопримечательностей, кроме вязкой грязи, мух, мулов и негров, Гайлорд Равенель внезапно остановился как вкопанный. Взгляд его упал на надпись, сделанную карандашом под портретом Магнолии, выставленным в витрине магазина, принадлежащего пастору. С портрета на Гайлорда смотрело необыкновенно похожее на оригинал лицо любимой им женщины, а под ним крупными черными буквами была сделана надпись:
ПОГИБШАЯ ДУША
Необыкновенно изящный в своем английском костюме, помахивая тросточкой с набалдашником из слоновой кости и прищурив глаза, Гайлорд Равенель вошел в лавку и вызвал хозяина.
Из пыльного заднего помещения появился пастор - грузная, ширококостная фигура, напоминающая чем-то анаконду. Он производил такое же отталкивающее впечатление, как диккенсовский Урия Гип.
Элегантный и спокойный Равенель хладнокровно указал концом тросточки на портрет Магнолии.
- Снимите. Разорвите. Извинитесь.
- И не подумаю! - ответил служитель церкви. - Вы такой же растлитель нравов, как и она, и вообще всех артистов плавучего театра давно бы следовало утопить в реке, по которой они только разносят заразу.
- Снимайте сюртук, - сказал Равенель, сбрасывая свой безупречный пиджак.
Глаза пастора наполнились ужасом. Он метнулся к двери. Быстрым движением Равенель преградил ему дорогу:
- Раздевайтесь сейчас же. А не то я сам раздену вас. Впрочем - если хотите - можете драться одетым.
- Вы оскорбляете служителя церкви! Я предам вас в руки правосудия! Я пожалуюсь шерифу! Я вас…
Равенель схватил его за воротник и сорвал с него сюртук и, увидев грязное белье, презрительно усмехнулся.
- Если чистота вашей души соответствует чистоте вашего платья, - сказал он, засучивая рукава своей белоснежной сорочки, - черти вас, несомненно, заставят возиться с углем, когда вы попадете в ад.
Он замахнулся.
Пастор был выше и тяжелее. Но бешенство придало силы Равенелю. Через несколько минут священнослужитель был повержен на землю.
Равенель повторил свое требование:
- Снимите с витрины портрет девушки, испорченный вами! Извинитесь передо мною… И потрудитесь извиниться публично за оскорбление, нанесенное женщине.
В ответ на эти слова пастор, жалобно застонав подполз к окну снял с него фотографию Магнолии и подал ее Равенелю.
- Боюсь что я здорово помял вас, - сказал Равенель. - Надеюсь, что все кости целы. Сейчас я пойду к шерифу. Тем временем вы напишите крупными буквами ваше извинение и выставьте его в витрине на то место, где стоял портрет. Через несколько минут я вернусь.
Равенель оделся, поднял с пола любимую тросточку и направился к шерифу.
В ответ на его заявление о происшествии, только что имевшем место, галантный кентуккиец рассыпался в уверениях своего глубокого уважения к капитану Энди Хоуксу, к его супруге и к их талантливой дочери. Он обещал проследить за тем, чтобы письменное извинение было вывешено в окне негодяя и красовалось там до отплытия из города "Цветка Хлопка".
Распрощавшись с шерифом, Равенель - все той же элегантной и легкой походкой - пошел вдоль за литой солнцем сонной улицы, по направлению к пристани.
К вечеру весть о новом подвиге Равенеля разнеслась не только по сонному городу, но также вверх и вниз по реке, на расстояние в десять миль по крайней мере. Театр, дела которого и без того шли отлично, стал чрезвычайно популярен, а Равенель превратился в личность просто легендарную. Имя его было на устах у всех.
Решив, что это удобный момент для начала дипломатических переговоров, Магнолия пришла к матери.
- Ты не позволяешь мне разговаривать с ним. Я не намерена больше терпеть это. Ты обращаешься с ним как с преступником.
- А кто же он по-твоему?
- Он.
Последовал длинный патетический монолог, пестревший словами: герой, джентльмен, чудесный, достойный, благородный, доблестный.
Равенель предпочел обратиться к капитану Энди.
- Со мной обращаются как с отщепенцем. Я - Равенель! Мое поведение безупречно. Можно подумать, что я какой-то прокаженный. Мне не разрешают разговаривать с вашей дочерью. Это унизительно. Я полагаю, что мне лучше всего не утомлять больше своим присутствием, капитан, вас и миссис Хоукс. В Каире я распрощаюсь с вами.
Капитан Энди в панике, не медля ни минуты, полетел к супруге и потребовал, чтобы она ослабила надзор за Магнолией.