- Я там товар держу, - вздыхал Самет. Кроме клиники, ему принадлежала сеть недорогих обувных магазинов. - Если что пропадет, сама понимаешь…
Я понимала, понимала… Боже мой, что теперь меня ждет?..
Заметив, что мое смятение достигло последней точки, Карташов велел мне идти домой. Предложение выглядело по меньшей мере странным - я уже приготовилась ночевать в камере… Скорее всего, меня отпускают только за сменой белья и мешочком сухарей.
- Завтра к одиннадцати жду. - Карташов продиктовал адрес: улицу, номер дома, квартиру.
А назавтра пошел уже совсем другой разговор.
- Забудь на время, что я - следователь прокуратуры, - приказал мне Карташов. - Поговорим просто как два человека. Посмотрим, что у нас из этого разговора получится…
Получалось, что на любое дело можно взглянуть по-разному. Есть формальная логика, а есть - здравый смысл. Судебные органы в своей деятельности, конечно, опираются на логику. Заформализовано у нас все до предела! Вот и должен ни в чем не повинный человек под суд идти. Каково?!
- Ни в чем не повинный?..
- Ты ведь ни в чем не виновата. Только этого, к сожалению, нельзя доказать. - Карташов печально усмехнулся. - Но я-то отлично все понимаю!
И он действительно все понимал. Заведовать клиникой я стала не от хорошей жизни. Столько всего нужно современной женщине - от приличной косметики до приличной квартиры и престижной машины (про машину - это чересчур, муж до сих пор ездил на раздолбанной "девятке", а я вообще водить не умела, но ради красного словца приплели и машину). Взялась я за дело не по зубам - а сама-то ничего не знала и не умела. И немудрено! Дело-то оказалось не моим! По-настоящему я хотела заниматься только наукой. И на этом моем увлечении Самет и сыграл.
К счастью, вчера вечером на границе Московской и Тульской областей азербайджанцев задержали. Теперь они предстанут перед судом и первыми ответят за свои преступления…
- Но и ты не можешь остаться в стороне. Ты - главврач! За все, что происходит в клинике, несет ответственность в первую очередь главный. Знала не знала - это все детский сад! Хотя… Черт его знает… Ты, вольно или невольно, нарушила закон. Придется теперь тебе ему послужить. Ты понимаешь? Дальше все только от тебя зависит.
- Что я должна делать?
- Да ничего особенного… Будешь агентом, станешь выполнять мои поручения. Умная девочка, сразу поняла, что это твой единственный выход…
Впоследствии выяснилось, что в свободное от любовных утех время старый сатир подвизался у Карташова. Конечно, тогда он не имел на меня определенных планов - просто справедливо предположил, что отпуск начальницы развяжет руки персоналу. Но дальше дело приняло совсем другой оборот…
В клинике я больше не работала. На медицину, на диссертацию и прочую муру у меня теперь элементарно не оставалось времени. Чем я занималась? Много чем! Сначала задания были безобидными: получить справку в РЭУ, в ЗАГСе, съездить в архив за документами, подать запрос, что-то передать на словах, отвезти два тяжелых пакета. Затем в течение почти года я должна была наблюдать за одной девицей. Девица не делала ничего такого, просто шастала по разным адресам, а я их записывала и сообщала Карташову. Потом мне поручили сбор компромата… А потом… Но лучше уж об этом не вспоминать… И теперь я так запуталась в сетях Карташова, что ни о каком ослушании даже и не думала. Он стал полновластным хозяином моей жизни!
Еще похлеще дела обстояли с Лешкой.
С самого начала я не хотела посвящать его в эту историю, а когда прояснились масштабы катастрофы, испугалась его реакции - не меньше, чем возможного приговора. Карташов прав: я виновата и не виновата. Но муж колебаться не станет, это вам не суд присяжных! Лень, халатность, доверчивость, головотяпство… Да, Лешка скажет - виновна и не простит никогда.
После беседы с Карташовым, запретившим упоминать о нашей договоренности, я сказала мужу:
- Клиника Самета закрывается, ищи другую работу.
- А ты? - удивился он.
- Я уже нашла.
- А специалист по медтехнике там не требуется?
- Я поступила в агентство. Буду патронажной медсестрой, - соврала я.
Карташов предупредил, что действовать придется по гибкому графику, и работа сиделки станет самым правдоподобным объяснением моего длительного и нерегулярного отсутствия.
- Ты что, заболела? - не поверил муж. - А как же твоя драгоценная диссертация?
- Как-нибудь…
Он сразу понял, что я обманываю его, а с годами лишь укрепился в этой мысли. А раз так - значит, он свободен. Другое дело, до какой степени.
Свобода в понимании моего мужа заключалась в том, чтобы спать в разных комнатах, приходить домой когда заблагорассудится и уезжать в отпуск в неизвестном направлении.
Он быстро нашел высокооплачиваемую работу (область та же: медтехника) и раз в месяц выдавал мне на хозяйство небольшую сумму, требуя при этом, чтобы дома его всегда ждал горячий ужин, а в выходные завтрак и обед. Кроме того, на эти деньги надо было одевать и обувать дочку, платить за ее дополнительные занятия, за квартиру, за свет, за телефон…
Что касается меня, я тоже имела свой заработок. Правда, очень скудный и нерегулярный. Изредка Карташов бросал мне несколько не самых крупных купюр:
- Будешь хорошо работать, получишь еще…
Эти деньги я складывала в ящик комода и, когда их скапливалось достаточно, отправлялась на вьетнамский рынок и там, жестоко торгуясь, покупала себе обувь и одежду. Некоторые вещи: черный норковый полушубок, светло-серое замшевое пальто, красный шерстяной костюм и еще кое-какие мелочи - сохранились у меня со времен Саметовой клиники. Но о том, чтобы носить их каждый день, не могло быть и речи…
Недавно уже повзрослевшая, четырнадцатилетняя Лена сказала мне:
- А я замуж не выйду! Девочку себе рожу и буду жить с ней вдвоем. А ты будешь к нам приезжать.
Всегда демократичная и лояльная (мы с дочкой были большими друзьями), я на этот раз сурово отчитала ее:
- В семье только и может быть полноценная жизнь! Это норма, отстоявшаяся веками!
- Особенно в такой семье, как у вас с папой! - съехидничала Лена.
- Не смей так со мной разговаривать!
- Могу вообще с тобой не разговаривать!
Она ушла в свою комнату, но скоро вернулась как ни в чем не бывало.
- Мам, будешь пить чай?
Постепенно наша размолвка забылась.
Честно сказать, на Ленке в последние годы держался весь наш дом. Она очень рано повзрослела: научилась убираться, готовить, покупать необходимые продукты и при этом строго укладываться в выданную сумму. Лена знала все магазины в округе и уверенно объясняла мне, что хлеб самый дешевый и вкусный продают в магазине при хлебозаводе, молоко - у железнодорожного переезда, зато глазированные сырки там очень дорогие, а замороженное мясо покупать абсолютно невыгодно - надо не лениться и ходить на рынок.
Если у меня оставалось время, из купленных дочкой продуктов я готовила обед. Что-то очень несложное. Например, как сегодня: яйца под майонезом, куриный бульон, засыпанный вермишелью, на второе курица с картошкой пюре, на десерт - чай с пряниками.
Лена вернулась из школы с опозданием, объяснила: дополнительные по химии.
- Сколько можно себя гробить из-за этой химии! - возмутилась я. - Спать в первом часу ложишься и в школе до вечера сидишь!
- Я в медицинский поступать хочу!
- Не выдумывай! - Я даже испугалась. - Такая тяжелая работа!
- Ну, мама!
Я не стала поддерживать разговор, отчасти чтобы отбить у дочери интерес к теме медицинского института, отчасти потому, что сегодня мне предстояло очередное свидание с Карташовым, и настроение было отвратительным. На этот раз он почему-то ждал меня в офисе какого-то фонда, расположенном в переулке у Бульварного кольца. Что бы это значило?
Глава 2
Наконец, вырвавшись из пробки, я свернул на бульвары, но здесь, протащившись метров сто, вновь встал в пробке. Время шло, на лобовое стекло сыпал и сыпал снег. Давно уже стемнело. Впереди, на взгорке бульваров, сколько видел глаз мигали габаритные огни, мигали надоедливо, до обморока. Сегодня утром на лестнице Губанов, главный менеджер, сияя, сунул мне папку с новым заказом:
- Крупнейший заказ! По твою душу, Алексан Василич, в стиле модерн: гостиная красного дерева, никакого шпона - цельная! Обивка - черная кожа. Как можно быстрей! Я сказал, что после обеда будешь…
И полетел дальше, виляя задом, - лакей! Он уже несколько лет в Москве, а его акцент только усиливается. Точно козыряет им, так ему представляется изящней, что ли? И как этому набитому дураку удается быть всегда бодрым и веселым? Его греют заказы на эти клонированно безликие гостиные, спальни и кабинеты. Пошлость и безвкусие обязательно выбирают "в стиле модерн". Так им и Губанову кажется красивей. И зачем им столько кабинетов? Они писать-то могут лишь по-матерному. Да и то с ошибками. Хотя мат, ошибки, акцент - теперь современно, модно. Как же все осточертело!
Я затушил бессчетную за день папиросу, газанул и вырулил на тротуар. Джип легко перепрыгнул бордюрный камень и понесся сквозь снежную пелену вдоль вереницы одинаковых под снегом машин. Свернул в проулок - оставалось совсем немного, но дорогу перегородили два столкнувшихся автомобиля. Их водители сумрачно сидели по своим местам в ожидании ГАИ, которая тоже где-нибудь торчала в пробке. Я въехал в сугроб и бросил здесь машину. Она вдогонку мне дружественно пиликнула сигнализацией.
В переулках старой Москвы было тихо, безлюдно, не спеша падал мягкий снег. "Как тогда!" - невольно подумал я и вспомнил: я - школьник с рулоном ватмана по оледенелым ухабам пробираюсь в изостудию, втайне от себя самого мечтая о Суриковском - ведь сто человек на место. Да и не в человеках дело. Вспоминая то время, я почему-то всегда видел снег, темный вечер, безлюдные переулки. А мечта стать художником, свободным художником - какой трепетной и робкой птицей билась тогда в груди! Но она билась и наполняла смыслом мою жизнь. Теперь прошло пятнадцать лет, как я окончил Суриковский институт. Диплом со званием "свободного" валяется где-то дома. Уже более десяти лет я служу на фирме "Мебель-эксклюзив" главным художником, давно утратив веру и в искусство и во все кругом. Да и нет никакого искусства, есть имитация и пародия на него! Единственной теперь моей отрадой стало хождение в театр. И чем балаганней и глупей спектакль, тем лучше.
Я подошел к витой чугунной ограде. За ней в глубине светился тремя окнами маленький одноэтажный особняк. Я отыскал калитку, прошел на территорию, рассмотрев на столбе латунную вывеску: "Фонд "Обелиск".
Когда я еще только приближался к дому, дверь раскрылась: в светлом проеме я увидел высокого старика, коротко стриженного, в лыжном свитере; старик неприязненно сквозь толстые стекла очков щурился на меня. Приняв его за чудного охранника из пенсионеров, я представился.
- Прошу, прошу, - неожиданно светски откликнулся старик, широким жестом приглашая войти, и, когда я вступил в теплые сени, протянул мне изящную, с длинными красивыми пальцами руку: - Иннокентий Константинович. - На мизинце сверкнул темно-красным гранатом перстень черненого золота - антикварная вещь.
- Рад. Прошу вас… - И старик удивительно легкой походкой двинулся в глубь дома.
Мы вошли в пустой прямоугольный зал метров сорока пяти. По углам его сохранились колонны.
Здесь была гостиная. Изначальный стиль - модерн, - дидактически заговорил он. - Мы сохраняем здесь гостиную в том же самом стиле. В дальнейшем и весь дом оформим так же. Сразу внесу ясность. - Старик, всматриваясь в меня, изобразил подобие улыбки. - Я полностью с вами согласен, молодой человек, что только дремучее безвкусие и пошлость как раньше, так и теперь выбирает "в стиле модерн". Повторюсь: этот дом выстроен в 1908 году в стиле модерн, и соответственно интерьер имел в том же холопском вкусе. И пусть оно остается как было.
Я согласился.
- Соседняя комната будет кабинетом! Скажу прямо, - уже веселился Иннокентий Константинович. - Пока мы обходимся без матерщины. И пишем почти без ошибок!
Я усмехнулся.
- Только не думайте, - Иннокентий Константинович брезгливо поморщился, - что я какой-нибудь маг или экстрасенс. Я - историк. Преподаю в университете историю. Всю жизнь со студентами - поневоле научишься понимать, чем дышит молодежь. А этот дом когда-то принадлежал моему далекому во всех отношениях родственнику. Он был ничтожный человек, но честно погиб за Родину. Наш фонд приобрел его дом лишь по случаю. А штаб-квартира фонда находится в Питере. Мы - питерские. Кстати, фонд наш занимается крайне нужным делом: ведет архивные раскопки, связанные с периодом блокады. Мы ищем лиц, переживших блокадные времена, и пытаемся хоть как-то поддержать их. Я сам блокадник.
Он распечатал пачку "Беломора", закурил. В его руках и беломорина казалась дорогой штучкой.
- В одном с вами не согласен, - продолжал он. - Что-де нет искусства и жизни нет, а есть только толпа и балаган. Конечно, толпа есть и была всегда. А раз была - значит, и вкусы ее были всегда. Уж так устроен мир: она, эта толпа, ненавистным своим хамским духом всегда дышала в затылок художнику, истинному сыну отечества. Но на то он и художник, чтобы не сдаться, не сломаться. Вы думаете, в античной Греции не было быдла? Да оно там только и было. Те художники, мыслители - это жалкая горсть людей в море разнузданной толпы! А когда было не так, а? Возьмите пресловутую эпоху Возрождения. Только обывательский ум представляет ее себе как нечто светлое. А фактически? Разбушевавшаяся чернь по случаю что-де Бога-то и нет. И поэтому - оголтелая вседозволенность. На улицу выйти было страшно. Убийства стали нормой, кровь лилась потоками. Художники, философы, поэты - опять лишь ничтожная кучка, всех их можно по пальцам перечесть - творили, стоя буквально по колено в крови. Но! Если бы они были в кучке, а не разрозненные и одинокие! Но выстояли… Молодой человек, послушайте старика. Мне семьдесят лет, я перенес блокаду, больше полжизни прожил в коммуналке. И в какой! - в одной комнате: я, отец, мать, старшая сестра да еще тетка в придачу! А я весел и полон сил. И если Бог даст… Вы, я уверен, живете в приличных условиях. У вас неплохая семья, любящая жена, умные дети.
- Не совсем так, - поправил я его, - мы недавно развелись, и сын живет с матерью…
Когда я измерил простенки, обговорил детали интерьера и начал уже прощаться, Иннокентий Константинович спохватился:
- Чуть не забыл! В нашем дружном коллективе есть одна взбалмошная особа. Так вот она спит и видит иметь свой портрет в иконописном стиле, то бишь парсуну, да в полный рост и в этом зале. А для этого требуется, как вы прекрасно понимаете, чтобы художник был сразу и хорошим иконописцем, и первоклассным портретистом. Мы не хотим вешать какие-то поделки. Уж, пожалуйста, подберите такого. А дамочку эту мы к вам пришлем.
"Старик прав, - думал я, выйдя на улицу, - нельзя киснуть. А он интересный мужик".
Однако воспоминания о нем отзывались в душе смутной тревогой. Я сел в машину и задумался о парсуне. Иконописца такого я знал - с Гришкой Прилетаевым мы вместе учились в Суриковском, и, как ни странно, Гришка был действительно классным портретистом. Ему удавалось схватить характер портретируемого в первые же полчаса. Гришка работал быстро, большой круглой кистью, его уверенный точный мазок напоминал репинский. Парню пророчили славное будущее. И никто в этом не сомневался. Но после выпуска Гришка засел на Арбате и там увлекся портретами за пять минут. Вскоре он связался с барыгами, торговавшими старыми иконами. Гришка поначалу их только реставрировал, подмазывал на скорую руку. А потом и сам начал торговать. Дома у него появились мешки, набитые иконами XIX, XVIII и даже XVII века - "девятнахами", "семнахами", как называл их тогда Гришка. И вдруг он исчез. Ходил стойкий слух, что Гришка подался в монастырь и сделался монахом. Я пытался ему дозвониться, но трубку не брали. А раз подошел незнакомый мужик и подтвердил, что тот отбыл неизвестно куда. Прошло несколько лет, и вдруг в Москве средь белого дня я встретил его. Белобрысый Гришка ничуть не изменился, только отрастил бороденку, точнее, клок рыжих волос теперь торчал у него из подбородка, придавая поразительное сходство с допотопным дьячком. Но одет был Гришка по-мирски.
- Да ты что, в какие там монахи! - Шумно радуясь встрече, Гришка махал руками, точно отгоняя привидение. - Банальней все! Женился я - вот и все монашество! Мы с супругой съехались. Теперь живем как баре - в своей двухкомнатной квартире. Правда, с тремя детьми! - Гришка весело заржал. - Как пошли дети, так наше барство и кончилось! А тут еще четвертый на подходе! - сквозь смех с трудом выговаривал он.
Но нет дыма без огня. Гришка действительно обратился в православие и работал теперь в иконописной мастерской московского монастыря - писал для братии иконостасы. С тех пор мы с ним стали перезваниваться, изредка встречались.
Вернувшись домой, я позвонил Гришке.
- Есть работенка по твою душу, - заговорил я вдруг языком Губанова, почему-то опасаясь, что Гришка будет отнекиваться.
Так и вышло. Гришка невнятно мямлил и не брал заказ.
- Тебе там делов-то на несколько дней, - уговаривал я. - А стоит "жигуленок".
- У меня есть "жигуль".
- Жене купишь.
- Ей ни к чему.
- Тебе что - деньги не нужны? Или писать живых людей уставы не велят? - допытывался я.
- Не в том дело… - темнил Гришка.
И я решил к нему съездить.
- Гриш, ты дома сейчас? Я заеду к тебе?
- Валяй! - оживился тот. - Жду!
И я опять вышел под непрерывно падающий снег.
Напротив Гришкиного дома я заскочил в универсам. Здесь, не размениваясь по мелочам и экономя время, взял бутылку "Абсолюта", батон сухой колбасы и пирожных для детей.
Открыл Гришка. Он, подавая мне какие-то знаки вытаращенными глазами, зашептал:
- Блаженное время! Снимай ботинки - проходи на кухню.
По мертвой тишине в квартире я понял - все спят, чему Гришка несказанно рад.
Мы вошли на кухню под натянутые струны, с которых свисало детское белье. Гришка прикрыл дверь, на цыпочках протанцевал к столу и аккуратно выставил два мутноватых стакана.
- Ну-с, вздрогнем! - выдохнул он и вдруг застыл, прислушиваясь к неясному шебуршению за дверью.
Выпили. Гришка захмелел с первого же полстакана. Он торопливо изрезал колбасу толстыми кружками и теперь ловко вкидывал их себе в рот.
- Как иконы идут? - Я начал прощупывать почву.
- Да-а… - кисло протянул Гришка, разливая по второй. - Кто платит, тот и музыку заказывает. А платят спонсоры. А спонсоры знаешь кто? А батюшки перед ними…
- Какие батюшки? - не понял я.
- Да священники. Настоятели храмов, - сморщился Гришка, выпив. - Им оттуда приходит приказ, - Гришка указал в белье под потолком, - храм должен быть во что бы то ни стало украшен - расписан по высшему сорту. А денег нет! Вот батюшки и ищут спонсора. И находится такой дядя. А дядя уж уверен, раз он платит, значит, все должно быть в его вкусе. А какие у дяди вкусы?
- Хамские, - усмехнулся я, вспомнив Иннокентия Константиновича.
- Молодец! - Гришка пьяно шмыгнул носом. - Догадлив, парниша! Вот и получается…