- Должен признать: впервые чувствую себя неплохо под дамским каблуком, - внезапно объявил Владимир Ильич. - Я бы с удовольствием проводил вас до места, Инна Павловна, и сдал с рук на руки вашей легкомысленной родне. Однако, как это вам ни покажется странным, у меня в этом городе тоже есть дела. Короче, что будем делать, хромоножка?
- Помогите доковылять до ближайшей обувной мастерской, - жалобно попросила Инна. - А точнее, до угла. И тогда идите с богом.
- А можно вопрос? - лукаво спросил попутчик, и голос его слегка дрогнул.
- Да. И сразу ответ. - Инна постаралась придать взгляду суровость. - Сегодня вечером я занята. Все? Вы довольны?
- Вообще-то я хотел спросить о другом. Что вы делали сегодня в театре? Там, кажется, нынче выходной? И почему вы так сильно полюбили оперу в последние дни? Ну, если вам так хочется, могу в нагрузку спросить и про нынешний вечер… Желание дамы - закон.
- В театре я встречалась с любовником, - честно призналась Инна каким-то незнакомым тусклым голосом, опустив очи долу.
- Несмешно, - пожал плечами Володя и, усадив ее на стул в мастерской, исчез за дверью.
РУССКИЙ НЕМЕЦ
Предки Карла Ивановича Шмидта были русскими немцами, так сказать, первого призыва - прибыли покорять Россию еще при матушке Екатерине. Это был "немецкий" век на Руси (в отличие от следующего, "французского"), и европейские иммигранты - с их чуждой верой и обычаями, однако говорившие на языке, понятном в то время всем образованным людям, - ощущали себя в северной христианской стране, которой правила их неистовая землячка, вполне вольготно. За два века они изрядно обрусели, и все же внутренняя собранность и аккуратность сохранялись в крови всех последующих поколений в довольно высокой концентрации. К несчастью, новый самодержец России, родившийся полтора столетия спустя на Кавказе, как раз больше всего на свете зова крови и боялся. Даже сильнее классовой солидарности и дружбы юных лет. По его родной Грузии, да и по семьям его родственников тридцатые годы прошлись, как известно, не меньше, чем по другим землям и людям. Никто в СССР особенно не удивился, когда в самые первые месяцы войны из больших городов Центральной России и из Поволжья стали высылать в далекий Казахстан и Сибирь людей с русскими именами и немецкими фамилиями. Ученые, преподаватели, музыканты ехали из Москвы и Ленинграда в глушь, в никуда, возможно, на скорую погибель. Дьявольская логика "дядюшки Джо" была предельно простой: немец рвется к Москве, возможно, там его с нетерпением ждут тайные союзники. Кто? Ну конечно, такие же немцы. Значит, надо сделать так, чтобы никто из них не остался в столице. Вообще. А заодно и в Ленинграде, и в Центральной России.
Карла Ивановича Шмидта, ученого с мировым именем, впрочем, трогать не стали. Правда, на фронт, куда он стремился всем сердцем, отправлять тоже не хотели. "Вы нужны здесь", - каждый раз говорили ему в военкомате, куда профессор с немецкой пунктуальностью наведывался раз в неделю. Впрочем, его сорокалетний возраст и небогатырский вид служили хорошим поводом для отказа. "Не мешайте работать, гражданин Шмидт, у нас и без вас проблем хватает!" - сурово глянул на него, окончательно потеряв терпение, военком.
- Я уже достаточно пожил на свете, успел сделать кое-что в науке. Вряд ли достигну большего. Да и дети наши выросли. К счастью, у них хватило ума взять твою, русскую фамилию. Лучше погибнуть в бою, чем в казахских степях, - мрачно говорил профессор вечером жене, и Марта Петровна молча вздыхала в ответ. У них в семье были не приняты долгие беседы. Зачем? Спорить с супругом было бесполезно, а понимать друг друга они давно научились без слов.
Однако профессор привык всегда добиваться поставленной цели. И в науке, и в жизни. Вот и на этот раз, когда враг был уже на подступах к Ленинграду, высохший, почерневший от переутомления военком махнул рукой и велел гражданину Шмидту через два дня явиться на сборный пункт. Так немолодой профессор наконец попал туда, куда стремился всей душой, - на фронт.
Если бы он ведал, через какие круги ада вскоре придется пройти, какие повороты и ловушки готовит ему судьба, то немедленно выкинул бы из головы любые мысли о фронте. Оставался бы в своем институте, ходил бы до последнего дня на службу, как все эти годы. Работал бы - несмотря ни на что, а потом тихо угас бы в блокаду, как сотни других таких же профессоров, не уехавших в эвакуацию. Как его верная спутница жизни Марта Петровна. Или уехал бы вместе с женой и с детьми в эвакуацию, и тогда его жизнь пошла бы по-другому. Но профессору Шмидту был уготован судьбой иной жребий. Точнее - иной крест.
Карл Иванович поцеловал крошечную Изольду, попросил у Ольги за все прощение, простился с Артемием Саввичем, попутно напомнив ему о данном обещании, а через день, наутро, уже был на сборном пункте.
Когда колонна ополченцев уходила на фронт по затемненному Ленинграду, прохожие провожали их молча, почти без слез. Все слезы были выплаканы вслед первым призывникам - молодым, красивым, беспечным. А эти - что ж, они пожили свое, старикам негоже отсиживаться, когда дети воюют.
Их взвод попал в окружение через месяц после прибытия рядового Шмидта в расположение части. Большинство бойцов полегло сразу же, коммунистов и евреев расстреляли на месте, а Карла Ивановича, когда он в ответ на окрик по-немецки автоматически отозвался на том же языке, вдруг отбросили в сторону, а потом повели на допрос в один из немногих уцелевших домов.
- Немец? - спросил офицер, когда переводчик прочитал в документах пленного на кириллице: "Карл Иванович Шмидт".
- Да, - ответил Карл Иванович с ненавистью, проклиная судьбу за то, что рожден немцем, и свою дурацкую немецкую привычку всегда говорить правду.
- Род занятий?
- Ученый-исследователь.
- Я, кажется, слышал эту фамилию до войны, - вдруг сказал переводчик. - В начале тридцатых я переводил доклады на научных симпозиумах. - И переспросил пленного по-немецки: - Вы профессор?
- Да, физиолог, - ответил рядовой Шмидт. И по спокойному, полному ненависти взгляду немолодого, измученного войной солдата переводчик и офицер поняли: он не лжет.
- Бывали на научных конференциях в Германии?
- Разумеется. Но какое сейчас все это имеет значение?
- Для вас все сейчас имеет значение.
Его обыскали. Среди бумаг у пленного нашли фотографию какой-то старинной картины и копию бумаги с печатью Русского музея, подтверждавшую ее подлинность и то, что картина подарена какой-то Изольде Гурко.
- Что это? - спросил офицер с легкой усмешкой.
- Портрет моей прабабушки, графини Шаховской-Шмидт, - с достоинством ответил пленный.
Офицер, урожденный барон фон Майнц, неожиданно взглянул на пленного с сочувствием, пожал плечами и вернул Шмидту совершенно бесполезные в военное время бумажки.
"Он даже не понимает, что сейчас все это - никому не нужный мусор", - с легким сочувствием подумал офицер и протянул пленному дольку шоколада.
Карла Ивановича отвезли в Западную Европу, где поместили в один из лагерей для военнопленных, но не в тот барак, у которого каждый день расстреливали русских и поляков, а в другой, с облегченным режимом - там содержали австрийцев, французов, итальянцев - словом, тех, кто еще мог бы пригодиться режиму Гитлера.
Отступая, фашисты забрали с собой лишь обитателей этого барака. Остальных расстреляли.
В Германии Карла Ивановича направили в лабораторию. Она располагалась на фабрике, выпускавшей лекарства. Пленный профессор работал честно - просто потому, что не умел по-другому, и одновременно жадно ловил любые обрывки немецких разговоров о наступлении Красной армии. Очень хотелось увидеть своих - советских солдат и офицеров, услышать русскую речь. А главное, узнать, снята ли наконец блокада Ленинграда, о которой он впервые услышал на фронте, живы ли его близкие.
Но по мере того как свои приближались, им овладевало смутное беспокойство. Ясно, что пребывание в плену и тем более непыльная работа у немцев не пройдет для бывшего советского солдата даром. О том, что в сталинских лагерях порядки не легче, чем у фашистов, Карл Иванович слышал на родине не раз. Если живы Марта Петровна и дети, то муж и отец, пропавший без вести, для семьи все же лучше, чем враг народа. "Пусть я останусь в их памяти если и не героем, то хотя бы не предателем", - думал он, сидя в бомбоубежище, куда приходилось спускаться все чаще. Берлин уже вовсю бомбила советская авиация, бои шли на окраине города. Их фабрика несколько дней не работала. В городе была паника. Немцы попрятались. Русские праздновали Победу, повсюду палили из винтовок. А Карл Иванович все раздумывал, надо ли идти к своим - сдаваться. И принял решение.
В один из майских дней, воспользовавшись всеобщей неразберихой, он перешел в западный сектор, находившийся под контролем американцев. В то время многие немцы потеряли во время бомбежек и дома, и документы, поэтому временное удостоверение личности он себе выправил легко. Но русских в городе было слишком много. Надо было исчезнуть из Берлина. Он и исчез, уехал подальше от столицы, на Запад, в маленький городок под Кельном, где стал жить незаметно и тихо, как обычный немецкий обыватель. Словом, началась его третья жизнь, так не похожая на две предыдущие: в довоенном Ленинграде и в немецком плену.
Мужчин в городке после войны осталось совсем мало, и на Карла Ивановича теперь откровенно заглядывались симпатичные офицерские вдовушки. Свободный мужчина, к тому же не калека - о, их осталось в городке не так много! Вскоре он женился на темненькой Урзуле Хоффнер, слегка напоминавшей Марту Петровну. О себе он ей почти не рассказывал, да жена и не спрашивала. Карл Иванович придумал легенду, будто остался в Германии еще до войны, чтобы избежать сталинских лагерей. Однако, мол, все эти годы отсидел в немецком лагере как дезертир, потому и остался жив. Урзула и сама не жаловала войну, отнявшую у нее мужа, поэтому Карла ни за что не осуждала. Наоборот, боялась сглазить свое нежданное позднее женское счастье.
Муж Урзулы погиб в Крыму, и у нее остался маленький домик с палисадником. А еще - крошечная мастерская по мелкому ремонту обуви. Карл Иванович научился прибивать набойки, помогал жене вести дела в мастерской, работал в садике. Словом, многие фрау в их городке стали завидовать "фрау набойщице", хотя она и осталась на всем свете с мужем вдвоем: сын Урзулы погиб под бомбежкой, а заводить общих детей было уже поздновато.
Третья жизнь Карла Шмидта оказалась неожиданно длинной. Он на такой срок у Бога, как говорится, никогда и не подписывался. В юности Карлу казалось, что шестьдесят - это глубокая старость. Еще перед войной он считал себя довольно пожилым человеком, переступившим порог сорокалетия. Выработал степенную профессорскую походку, завел бородку и очки. Стеснялся, что у него так поздно родилась младшая дочь - Изольда. Шутил в то время по поводу своих "старческих недугов" - больной печени и остеохондроза. Однако размеренная послевоенная жизнь, работа в саду, питание, улучшавшееся с каждым годом, поправили его здоровье. Он словно законсервировался. Глядя на себя в зеркало, профессор Шмидт с изумлением узнавал в себе все того же, довоенного, с бородкой - только совсем седого мужчину. В общем, Карлу Ивановичу удалось дожить до восьмидесятых годов прошлого века и уйти в мир иной в возрасте далеко за восемьдесят, пережив жену и многих ровесников в своем городке.
Он, конечно, понимал, что узнавать что-либо о той, первой его жизни было небезопасно - прежде всего для тех, кто был ему когда-то дорог. Но постепенно, шаг за шагом, особенно с началом перестройки, Карл Иванович осмелел. Внутри у него словно щелкнул таймер: пора! Сейчас или никогда. Уже по телевизору велись разговоры о том, что Берлинская стена скоро будет сломана. Затем ввели облегченный режим поездок к родственникам в ГДР и от восточногерманских родичей на Запад. Вскоре в Германию зачастил Михаил Горбачев. Потом и вправду Стена пала, и вслед за всеобщей эйфорией на немцев - как западных, так и восточных - свалилось множество неведомых им прежде проблем. И тогда герр Шмидт начал осторожно, через третьи руки, через "знакомых его знакомых", приезжавших в Кельн и Мюнхен на научные конференции из России, наводить справки о двух своих семьях, оставшихся в Ленинграде.
Ему рассказали, что Марта Петровна умерла от истощения, не пережив блокаду. Сын скончался от дифтерии сразу после войны, а старшая дочь осталась на Украине, куда была эвакуирована с институтом, и следы ее затерялись. Зато Изольда до сих пор живет в Петербурге, успешно работает, родила двух дочерей, его внучек: одна уже совсем взрослая, а вторая пока школьница.
Получив такую информацию, свалившуюся на него внезапно, как когда-то страстная любовь к Ольге, Карл Иванович два дня не выходил из дома. Соседи, обеспокоившись, даже вызвали ему доктора. Но к счастью, оказалось, что он для своего возраста вполне здоров, просто взял у жизни тайм-аут для размышлений.
Через два дня господин Шмидт сошел с крыльца с папкой под мышкой. И направился прямиком в гости к своим давним приятелям - супругам Мюнхам.
Рюдигер и Бербела Мюнхи жили неподалеку и были, пожалуй, единственным в городке семейством, с которым он мог общаться так же душевно и часто, как когда-то с друзьями в России. Только они одни во всей Германии знали его историю - без купюр и оговорок - и потрясение хранили эту тайну много лет. Карл чувствовал: они никогда не сообщат о странном соседе и его истории в полицию, как принято делать в Германии. Они дорожат общением с ним. Еще бы: ничего даже отдаленно похожего на историю жизни "их дорогого Карла" Мюнхи не читали даже в романах.
- Карл, здравствуй! Мы рады тебе, - преувеличенно радостно приветствовала его Бербела, стараясь скрыть недоумение. В тот день Карл пришел без звонка и не ко времени, что в Германии совершенно немыслимо.
Рюдигер, подняв голову от компьютера, уставился на него так, словно это Санта-Клаус по ошибке летом залез в их камин.
Карл Иванович молча положил на стол в гостиной тонкую папку.
- Я уже старый человек… - приступил он сразу к делу, не обращая внимания на вежливые протесты друзей.
- Подожди, Карл, я принесу вина. Или чаю, как в России, - остановила его Бербела с улыбкой. - Похоже, наш разговор будет не коротким.
- Так вот, я уже очень стар, - продолжал он с того места, на котором его прервали, когда Бербела расставила в гостиной чашки и корзиночки с печеньем и орешками. - И должен наконец привести в порядок свои дела…
- Но ведь ты говорил, что уладил все вопросы с завещанием, - осторожно перебила его Бербела. - Ты ведь хочешь все оставить племяннику Урзулы Хоффнер, который помогает тебе в мастерской?
- Хочу. Но это только полдела, - вздохнул Карл Иванович. - Есть еще один момент. Только, ради бога, прошу, Бербела, больше не перебивай, чтобы я не потерял нить.
И он кратко рассказал изумленным Мюнхам историю появления Изольды на свет. А еще сообщил о картине, которую когда-то собирался подарить младшей дочери на совершеннолетие, а именно - в 53-м году, после войны.
- В этой папке фотография картины и копия документа, удостоверяющего право Изольды Гурко владеть ею, - сказал господин Шмидт. - Надеюсь, это когда-нибудь поможет дочери заполучить принадлежащий ей по праву холст восемнадцатого века и решить все ее материальные проблемы. За жизнь в Советском Союзе у нее наверняка их накопилось немало. И может быть, дочь простит меня, ее грешного отца, и когда-нибудь расскажет обо мне своим девочкам. Да, там, в папке, лежат мои фотографии. Чтобы внучки узнали и помнили дедушку, которого никогда не видели. Расскажите, если когда-нибудь их увидите, о том, что их отец и дед не трус и не предатель. Просто жизнь иногда бывает сложнее наших представлений о добре и зле.
- Но, Карл, - подал голос Рюдигер, - почему ты думаешь, что твоя картина цела? Столько лет прошло, были война, блокада, раздел и объединение Германии, развал Советского Союза… Целая эпоха миновала. Началась новая эра. Изменились границы государств, карта мира стала иной, многие страны вообще исчезли с лица земли… А тут какой-то холст…
- Знаешь, Рюди, - пожал плечами Шмидт, - чтобы мне до войны кто-то сказал, что я, известный советский профессор, буду каждый день ожидать расстрела в лагере у фашистов, потом попрошусь на жительство "в логово врага" и, наконец, научусь чинить ботинки бюргерам в маленьком городке на западе Германии, я бы тоже решил, что этот предсказатель сумасшедший. Но как видишь, все случилось именно так. Ни убавить, ни прибавить. Друзья мои, в прошлой жизни я постоянно ставил эксперименты над животными. Вместе с великим Иваном Павловым. И теперь кто-то там наверху - Бог ли, Судьба ли, не знаю, - в отместку ставит эксперимент надо мной. Так что если окажется, что моя картина уцелела в блокадном Ленинграде, я не удивлюсь. Впрочем, я это уже не узнаю. Финал сей пьесы придется досматривать вам, мои молодые друзья. Прошу об одном: если сможете, обязательно разыщите Изольду. Я узнал, что она занимается академической наукой, как я когда-то, и поэтому у нее есть редкая в Советском Союзе возможность ездить по свету, выступать на конференциях и симпозиумах. Вот увидите, она приедет к вам в Германию! Ведь у нее в сердце тоже наверняка сидит занозой память об отце. Передайте Изольде Гурко, пожалуйста, эти бумаги, расскажите про моего друга Артемия Саввича и про наш с ним уговор. В порядочность Артемия я верю. Если он жив - отдаст картину. Если нет… Тогда Изольда предъявит свои права его потомкам. Даже если картину продали, она когда-нибудь обязательно найдется. Почему-то я в этом уверен. Ну а сейчас я очень устал и должен идти.
Через месяц Карл Шмидт скончался от легочной тромбоэмболии прямо на крыльце своего дома.
ОТЕЛЛО НА ПЕНСИИ
- Инка, вот ты где! - Пожилая дама ворвалась в обувную мастерскую, на ходу расстегивая пальтишко и тяжело дыша. - Нельзя так волновать старушку. С утра тебя ищу. Вот была Инна Морозова в Питере - и р-раз: нету, пропала! Меня чуть инфаркт не хватил.
- Я же вам эсэмэску скинула, - запротестовала Инна.
- Извини, до сих пор не научилась читать эти дурацкие электронные послания. Боже, как я ненавижу двадцать первый век! Он для меня как чужая квартира… В прошлом столетии было гораздо уютнее. А теперь! Все якобы на связи, ходят с мобильниками, шлют телефонограммы, а их телефоны вечно "вне зоны действия". Одиночество с телефоном чувствуется еще острее. Потому что окружающих не замечаешь, а тот, кого ждешь, не звонит. Ты куда сегодня пропала, негодная девчонка?
- Забирала у Ромки фотографии. Фотографии вашей картины, между прочим, - сказала Инна, скромно умолчав о том, что сопутствовало этому официальному мероприятию.
Изольда устало опустилась на стул и потребовала:
- Покажи!
Инна передала ей мутноватые карточки, сделанные Ромкиным мобильником.
Голос Изольды дрогнул:
- Это он! "Портрет графини"! Инна, поднимайся, пойдем. Мне надо слишком многое тебе рассказать.
- Простите, на одном каблуке я далеко не допрыгаю.