Изольда только теперь заметила ногу Инны без сапога, сиротливо мерзнувшую на картонке. Изольда с изумлением осмотрелась:
- А здесь неплохо. Чисто и аккуратно, как в немецкой обувной мастерской. В мастерской Карла Шмидта. И цены, смотрю, в Питере уже почти европейские. Да, ты, Инна, еще не знаешь.
Мой отец после войны работал обувным мастером.
- Профессор Шмидт? Чинил обувь? - опешила Инна.
- Ну, в жизни и не такое бывает, - пожала плечами Изольда. - Считай, ему еще повезло. Сто раз мог погибнуть. А он - выжил. Ради меня. Чтобы я когда-нибудь узнала о "Графине" и о его любви ко мне. И теперь мой долг - вернуть картину, которую он когда-то так мечтал подарить мне.
- Вернуть? - удивилась Инна. - Но это же невозможно. Картина теперь собственность другого человека.
- Ворованная собственность, - отчеканила Изольда ледяным тоном. - Как и многое другое, что насобирал Покровский. И я смогу это доказать. У меня есть все документы на "Графиню", все права… А о твоем Покровском такое в городе рассказывают… Думаю, рано или поздно все откроется, и тогда твоей старой даме поневоле придется расстаться со своими "дворянскими" ценностями.
- Боюсь, все эти легенды и домыслы недоказуемы, - засомневалась Инна.
- Ты знаешь, в Германии я постепенно пришла к вере. К нашей, православной. Теперь я знаю точно: Он управит как надо. А картина… В Библии сказано, что тайное всегда становится явным. Что ж, у нас еще есть время. Подождем.
Когда-то я прочла одну экстравагантную теорию, которая меня потрясла. Представляешь, над Петербургом висят не только вечные туман и сырость, но и держится особый энергетический купол, сотканный из надежд, помыслов, нравственных поисков и переживаний миллионов людей. Этот купол над городом постепенно образовался за все триста лет существования Санкт-Петербурга. Что вполне объяснимо: слишком много напряженной мыслительной и творческой энергии было сконцентрировано здесь. А какие выдающиеся люди жили в Питере! Я верю в то, что все наши любови, страхи, переживания никуда не исчезают, напротив, влияют на жизнь новых поколений, на судьбы потомков. Вот и судьба одной картины не может не привести в движение другие, скрытые пока от наших глаз механизмы, как многие шестерни приводят в движение огромный, слегка заржавевший механизм старых курантов.
Ты на меня так странно смотришь… Инка, наверное, думаешь, что я сошла с ума и болтаю глупости… - наконец спохватилась Изольда и виновато уставилась на родственницу.
Инна пожала плечами и на всякий случай оглянулась. Кроме мастера, сосредоточенно приколачивавшего ее каблук, в мастерской сидели на высоких табуретках двое. Парень, по виду студент, и молодая женщина. Похоже, беседа двух немолодых дам их совершенно не тревожила. Парень слушал музыку в наушниках, а дама читала любовный роман.
Изольда, не обращая на них никакого внимания, продолжала сбивчивым шепотом:
- После войны, когда мирная жизнь стала потихоньку налаживаться, меня разыскал друг отца - Артемий Саввич. Мне как раз стукнуло восемнадцать. Ну, мама, конечно, захотела отпраздновать такое важное событие, хотя угощать гостей в те годы было нечем. И все-таки мы приготовили винегрет, она достала где-то бутыль медицинского спирта. Неожиданно в тот день в гости пришел друг отца Артемий Саввич. Он принес шикарный подарок - альбом репродукций Русского музея. Мы с мамой, разумеется, пригласили его к столу…
Телефон в сумочке у Изольды грянул "Вальс цветов" - все того же бессмертного выпускника петербуржского училища правоведения, гениального Петруши. Это про однокашников Чайковского когда-то в Питере распевали песенку-дразнилку: "Чижик-пыжик, где ты был? На Фонтанке водку пил". Соучеников будущего великого композитора обидно прозывали "чижиками". Кто знал, что их товарищ когда-нибудь станет одним из самых знаменитых русских людей в мире?
Изольда взглянула на номер в мобильнике, и недавнее оживление на ее лице сменилось сарказмом.
- О, да это Марк! Соскучился, наверное. Давно не виделись, - не без ехидства пояснила она.
- Изольда! - Трубка заорала так, что даже Инна на отдалении вздрогнула. - Куда же ты, дорогая женушка, подевалась? Дома тебя нет, у соседей тоже, даже твоя лучшая подруга, эта предательница Кирка, не знает, где ты. Даже твои дочери не знают!
- А что, собственно, случилось? - искренне удивилась Изольда. - К чему такая забота о ближнем? И зачем тебе я? Ты что же, Марик, хочешь дать мне денег? Пригласить в ресторан? Сводить в казино?
- Пускай твой дачный крот, твой престарелый физкультурник Василий Петрович, тебя угощает, - буркнул Марк и добавил: - Своими прошлогодними домашними заготовками. Ты ведь любишь его противные тушеные кабачки? А варенье из тыквы? Или какой-нибудь другой дешевый силос? Вот уж кто настоящий жмот - так это твой Васька. Таких скупердяев еще поискать! Смотри не отравись его ботвой! Леченье в России сейчас - дорогое удовольствие. Или ты, как всегда, сама его кормишь? Ведешь здесь светскую жизнь - как будто ты в Кельне? Жалеешь бедного пенсионера и угощаешь мороженым в кафе? Признавайся, этот халявщик сейчас рядом с тобой?
- Не лезь в мою личную жизнь! - возмутилась Изольда. Она так сжала трубку, что костяшки пальцев побелели. - Если тебя это и вправду интересует, рядом со мной сидит Инка, и мы ждем, пока здесь починят ее каблук. Короче, мы в обувной мастерской.
- Дай ей трубку, - потребовал Марк. Похоже, он никак не мог поверить в отсутствие рядом с Изольдой Василия Петровича.
Изольда пожала плечами и передала Инне трубку.
- Он там? - грозно спросил Марк. Казалось, даже ее телефон заискрил от ревности.
- Нет, мы вдвоем, - кротко и коротко ответила Инна, на всякий случай не уточняя, кто этот загадочный "он". И так ясно.
- Передай моей все еще супруге, что звонила наша дочь из Парижа. Бедная Светка! Девочка волнуется, второй день не может разыскать мать. Неплохо бы Изольде иногда появляться дома, если она все еще мнит себя замужем. Дочки наивно верят, что у матери нормальная семья. Понимание этого, кстати, важно в любом возрасте. Ладно, что это я воздух напрасно сотрясаю. Пускай Изольда хоть внучкам позвонит. Анечке в Париж и Веронике в Юту. Или их мать все деньги уже успела просадить на Ваську? Скажи Изольде, что она ветреная бабушка! Кокетка! Нет, скажи, что она… леди Макбет! Гертруда! Надеюсь, хоть меня не отравит…
- Обязательно передам, - вежливо пообещала Инна. - Хотя при чем тут Гертруда, вы-то, дядя Марк, пока живы? И у вас не сын, а дочь…
Но Марк уже отключился.
- Отелло на пенсии! - проворчала Изольда. - Теперь-то ты, Инка, меня понимаешь? Ну как можно жить с таким типом? Меня осуждает, а сам всю жизнь имеет любовниц. Сейчас у него подружка лет на двадцать моложе. А Василий Петрович… Я познакомлю тебя с ним. Ангел, сущий ангел! Надежный, добрый, внимательный. И не мелочный. Предлагал мне пару лет назад руку и сердце вместе с самым дорогим - свою дачу хотел на меня оформить. Жаль, что жизнь нас развела. В Германию на ПМЖ его не пустят, да он и не захочет. Василий, в отличие от Марка, человек верный. Влюблен, как юноша, в Питер и обожает свои шесть соток под Гатчиной. А еще готов бесконечно обустраивать свой деревенский дом, где живет круглый год, и сельскую школу, в которой работает учителем физкультуры. Да что их сравнивать! Василий - настоящий мужчина, волевой и цельный. Не то что этот вечно ноющий интеллигент.
У Изольды снова зазвонил телефон.
- Да что это такое! Спасу нет от этого проклятого телефона! И от звонков бывшего мужа! - вспылила она.
Изольда раздраженно выхватила мобильник, собираясь отключить его, но взглянула на номер и просияла.
- Анечка, как я рада тебя слышать! Ну, как ты там, мой золотой, мой самостоятельный ребенок? - сказала она совсем другим голосом.
- Бабушка! - Даже Инна расслышала на расстоянии звонкий детский голосок. - А где ты сейчас, в Германии?
- В Санкт-Петербурге, мадемуазель Анна! - Изольда заворковала тем особенным сладким голосом, каким все бабушки на свете говорят с внуками. - Анечка, расскажи, что было сегодня в школе? А что ты, детка, получила вчера по французской грамматике? Говоришь, очень трудная? Русский язык не легче! Учи, Нюра, русский с мамой, не ленись, а то мы с тобой играть не сможем. И хороводы водить. Я-то по-французски ни бум-бум.
- А что такое "ни бум-бум"? - уточнила Анечка.
- Ну, ни словечка…
- Я тебя научу французским песенкам.
- А я тебя - русским. Помнишь, мы с тобой в каникулы хороводную песню учили?
- Сиди-сиди, Яша, под орьеховым кустом, - запела девочка. - Грызи, грызи, Яша, фисташки кальеные.
- Орешки, - автоматически поправила Изольда.
- А где дедушка? - неожиданно спросила внучка. - Он будет приехать к нам на Рождество? Я уже написала про него в школьном сочинении.
- Ну, конечно, - пообещала Изольда.
- Дедушка сказал маме, что всегда ищет бабушку. Почему ты прячешься?
- Знаешь, ему нравится играть в прятки, как и тебе. Он такой забавник! И так любит говорить по телефону! Скоро ты его увидишь, детка. Дедушка обожает путешествия.
- Как Христофор Колумб?
- Как Робинзон Крузо!
Изольда отключила телефон и достала из портмоне маленькую фотографию. На Инну уставилось доброе, слегка простоватое лицо немолодого мужчины. На голове у него красовалась дачная панамка в горошек, очевидно прикрывавшая обширную лысину.
- Не скучай, Васенька, завтра увидимся, милый, - пообещала Изольда и, к изумлению Инны, смачно чмокнула кусочек бумаги.
НИКОГДА НЕ КЛЯНИСЬ!
Изольда вытерла платком сначала глаза, потом фотокарточку, собралась с мыслями и строго сказала Инне:
- Теперь о главном. Что будем делать с картиной?
- Как - что? - оторопела Инна. - Пусть остается там, где была. У вас нет никаких оснований требовать ее у старушки.
- А вот тут ты, милая, крепко заблуждаешься.
Изольда победно глянула на Инну и продолжила прерванный рассказ.
В тот давний день, когда собравшиеся выпили за здоровье именинницы по рюмке разбавленного спирта, незваный гость встал и тихонько попросил Изольду выйти с ним на коммунальную кухню.
- Я очень виноват перед тобой, Изольда, - сказал Артемий Саввич и старомодно поцеловал девушке руку, склонив совершенно седую голову.
Изольда ужасно смутилась и взглянула на гостя с изумлением. А тот, видимо расхрабрившись от спиртного, рассказал все как на духу. Во время всего повествования Артемий Саввич продолжая стоять, все так же склонив голову. Словно Изольда была священником и принимала у него исповедь. Он поведал о том, как Карл Шмидт принес ему до войны холст, завернутый в трубочку. На полотне был старинный портрет графини Шаховской. А он, Артемий Саввич, сам оформил на этот холст в родном Русском музее так называемую атрибуцию - описание картины, а также заключение экспертизы. Так появились на свет основные бумаги, подтверждающие подлинность полотна. В них было указано и то, что картина написана не позже восемнадцатого века, однако автор ее неизвестен. Заключение специалистов было заверено всеми печатями и подписями, какие в то время были возможны. Артемий Саввич рассказал, как после их встречи лично отвел друга к нотариусу и оформил у него дарственную. Свидетельство было выписано Карлом Ивановичем Шмидтом на картину "Портрет графини" на имя дочери Изольды Гурко. Профессор Шмидт "для надежности" написал на обратной стороне холста, что картина подарена им дочери в день ее совершеннолетия. Хотя нотариус и убеждал его, что подобная надпись - полная отсебятина и никакой юридической силы не имеет.
А потом Карл Иванович попросил Артемия поклясться: если с его другом что-нибудь случится, то он, Артемий Саввич, обязательно вручит картину Изольде в день ее восемнадцатилетия вместе со всеми документами. Друг, разумеется, поклялся. Мог ли он тогда предвидеть, что вскоре в их городе любые клятвы не будут иметь ровно никакого смысла. Что в блокадном Ленинграде классическое единство места и действия распадется, люди начнут исчезать в воронках времени и все, что казалось до войны простым и естественным, вскоре станет нелепым и совершенно невозможным.
Словом, в те дни, когда его мать и жена так ослабели от голода, что уже не могли выходить на улицу, Артемий Саввич решился. Вместе с документом, подтверждающим подлинность портрета, он отнес картину одному антиквару на Невском. Невысокому вертлявому мужичку с густыми бровями и спрятанными под ними постоянно бегающими глазками. О, то был весьма дальновидный человек! И с большими связями. У него всегда имелись в запасе несколько буханок хлеба - самая ценная валюта в блокадном Ленинграде. Люди шептались, что его жена работает в горкоме партии и имеет паек. Он нутром чувствовал: война не вечна, зато те ценности, что приносят в обмен на хлеб истощенные люди, переживут и стерпят все. В имперской столице, несмотря на все революции, Гражданскую войну и политику большевиков, обменивавших предметы искусства на валюту, золото и хлеб, сокровищ и шедевров еще оставалось предостаточно. Слишком много скопилось их за два с половиной столетия под куполом града святого Петра…
Антиквар даже успокаивал свою совесть: мол, он сохраняет ценности для будущих поколений. А бывшие владельцы… Что они понимают в искусстве? Все равно рано или поздно их наследники продали бы все за гроши…
Словом, после некоторых препирательств антиквар взял у Саввы картину в обмен на буханку хлеба. Руки у Артемия Саввича, принимавшие буханку, или, как тогда говорили в Питере, булку, задрожали. Он давно уже не держал в руках такой большой кусок хлеба.
- Больше дать не могу. Кому сейчас нужны картины? - сказал торговец, словно оправдываясь. - Да вы и сами это знаете. Тем более вряд ли кому-то здесь потребуется холст никому не известного автора позапрошлого века. Будем откровенны. Вы, Артемий Саввич, человек интеллигентный, мы с вами одной крови, всю жизнь занимаемся искусством, и только поэтому я расположен вам помочь.
Артемий Саввич молча, даже с какой-то брезгливостью, вырвал серую буханку хлеба из цепких мосластых лапок антиквара и, не поблагодарив его, выбежал из каморки, а потом так быстро, как мог, двинулся в сторону дома.
Мать спасти он не успел. Смерть уже внесла ее в свои длинные списки и не собиралась оттуда вычеркивать. Старушка тихо угасла через несколько дней, наотрез отказавшись от принесенного сыном хлеба - немыслимого, несметного и уже не нужного ей, старой, богатства.
- Отдай Вере, - прошептала она. - Вера моложе, она выживет, а мне уже все равно. Я устала и хочу туда, где найду покой, - она указала иссохшим пальцем вверх, туда, где за окошком серело питерское небо, - хочу к твоему отцу. Не плачь, сынок. Жена тебе сейчас нужнее, чем мать.
Через два дня она просто не проснулась зимним утром в их промерзшей квартире на Литейном.
А жена Артемия Саввича Вера и вправду пошла на поправку. Через несколько дней женщина уже стала выходить на улицу, чтобы встать в длинную очередь за блокадным пайком. Прошло еще несколько мучительных недель. Наконец блокаду в городе сняли, и все питерцы стали учиться жить другой, мирной жизнью, о которой за девятьсот дней ада успели забыть.
Словом, Артемий Саввич потом не раз думал о "Графине" с мистической благодарностью: она спасла от голодной смерти его любимую жену, его Веру.
Чем ближе подходила к Берлину Красная армия, тем чаще совесть скреблась острыми коготками в сердце старого интеллигента. Он ведь поклялся Карлу, что сохранит картину для Изольды, чего бы это ни стоило. И нарушил клятву. Артемий Саввич, в отличие от физиолога-материалиста и безбожника Карлуши, был человеком верующим. Соблюдал посты, ходил по воскресеньям в церковь. Но главное, старался жить по вере. Поэтому клятвопреступление, даже невольное, тяжким камнем легло ему на душу. Извечный крест интеллигентов: мучиться понапрасну. Ведь когда-то о жестоком выборе, который выпал Артемию Саввичу: картина или жизнь, они с Карлом и помыслить не могли. И все-таки… Не зря в Библии сказано: "Не клянись".
Все его попытки найти друга после войны оказались тщетными. Артемий Саввич узнал, что Карл Иванович ушел на фронт с ополченцами, попал под Псковом в плен и в итоге пропал без вести. Зато гражданскую жену Карла Ольгу он, правда не без труда, отыскал в конце сороковых там же, в Ленинграде. Военврач Ольга Гурко и ее дочь Изольда проживали теперь в самом центре города, на улице Халтурина, бывшей Миллионной, примыкавшей к Эрмитажу. Они были немногими из довоенных ленинградских знакомых, доживших до победы.
- Вот, Изольда, и все, - грустно закончил Артемий Саввич свой рассказ и лишь тогда решился поднять на Изольду выцветшие голубые глаза. - Я предал надежды твоего отца и очень виноват перед тобой. Но у меня не было другого выхода. Если бы я не выменял картину на хлеб, некому было бы даже рассказать тебе эту печальную историю. Прости меня, если сможешь.
- О чем вы говорите, дядя Тема! О чем думаете! Какая там еще старорежимная картина! - Изольда заразительно рассмеялась, подняла на него свои дивные ореховые глаза и беззаботно махнула рукой. - Столько всего интересного теперь в жизни. Войну выиграли! Учись, работай, а пыль с картин вытирать мне некогда!
Изольде в этот день исполнилось восемнадцать, она была влюблена, счастлива и не собиралась думать ни о чем тягостном и печальном.
- Забудьте эту мрачную историю, как кошмарный сон. Будто вы проснулись - и все. Никакой картины вообще никогда не было!
- Только в ранней юности, лишь в твои восемнадцать, Изольда, можно так легко все забывать, - горестно вздохнул Артемий Саввич. - А в моем возрасте слишком хорошо понимаешь: все придется помнить и за все платить. По меньшей мере бессонницей. И все-таки я хочу вручить тебе кое-что в память об этой картине. Хотя бы эту дарственную, заверенную в конце тридцатых у нотариуса. Читай: "Портрет графини неизвестного художника восемнадцатого века подарен Карлом Шмидтом его дочери Изольде Гурко в день ее совершеннолетия". Жаль, что я до войны не сфотографировал холст. Не думал, что все так повернется. Кстати, Карл, я это точно знаю, сделал тогда фотографию картины и копию дарственной на память и, возможно, унес ее с собой в печь концлагеря. Жаль. Была бы хоть какая-то зацепка. А так… Увидеть "Графиню" надежды мало. Думаю, теперь на долгие годы картина исчезнет. Новый владелец надежно спрячет холст где-нибудь на чердаке. Если он вообще пережил блокаду. Говорили, после войны того антиквара кто-то зарезал в темном переулке. Когда он отказался кому-то вернуть то бесценное, что купил за булку хлеба. Что ж, свой кровавый счет к нему был у многих. По масштабу трагедии это почти библейская история…
Однако судьба - весьма прихотливая дама, - продолжал Артемий Саввич. - Вдруг так случится, что ты, Изольда, или твои дети доживут до того времени, когда картина всплывет в музее или в каком-нибудь частном собрании? Не знаю, удастся ли тебе доказать свои права на нее. Но если бы ты знала точно, как выглядит твоя картина, то смогла бы узнать при встрече старую графиню Шаховскую, твою прапрапрабабушку… И она тебя - тоже. У картин есть мистическое свойство попадать к тем, у кого они должны в данный период времени находиться. И менять жизнь тех, кому принадлежат. Так что, если судьбе будет угодно, "Графиня" тебя найдет.