Леди и война. Цветы из пепла - Карина Демина 23 стр.


Тварь вдруг визжит и пытается развернуть тугие щупальца, но вспыхивает и горит, плавится, обжигая остатками себя изнутри. И Урфин орет вместе с ней.

Беззвучно. Долго. Целую вечность…

– Я ее убрал. – Голос Кайя плывет и расслаивается. – Слышишь?

Слышит, но странно. И перед глазами – пятна цветные…

А тварь… твари нет? Кайя видел ее.

– Конечно, видел.

Правильно, что промолчал. Урфин понял: нельзя было дать ей насторожиться.

– Именно. Мало ли, чего бы сотворила. Теперь она издохла и больше не причинит тебе вреда… а в медотсеке оно безопасней как-то. Вдруг сердце откажет. Или еще что.

Предусмотрительный. Но хорошо, что тюремщик издох. Вот только тюрьма, похоже, осталась.

– А ты чего хотел? Встать и пойти?

Если не пойти, то хотя бы встать.

– Не получится. Ты восстановишься, но постепенно…

Руку перетягивает жгут. И Урфин чувствует иглу, которая пробивает кожу.

– …это поможет… завтра ты…

…не слышит. Он падает в мягкий сон, тот, который приходит вслед за колыбельной.

В старинном доме над водой,
Биннори, о Биннори…

Завтра приносит мигрень.

И страх, что лучше не стало. Урфин по-прежнему не способен управлять собственным телом. Он открывает глаза, смотрит на серый потолок в шрамах старых трещин. Пытается поднять руку…

– Не так быстро. – Кайя рядом.

Он вообще уходил?

– Ненадолго. Мне надо было убедиться, что с ними все в порядке.

Тисса?

– Вместе с Изольдой. – Кайя помогает сесть. – Отдыхает. Девочка почти на грани, так что в ближайшую неделю обойдешься без блондинок…

Согласен и на одного рыжего. Сказать бы, но не получается. Губы вроде бы шевелятся, но Урфин даже не уверен, так ли это или же он принимает желаемое за действительное.

– Ты опять лезешь напролом. – Кайя устраивается на полу. – Не пытайся прыгнуть выше головы. Начни с малого…

С пальцев на руках. Пять – на левой. Пять – на правой. Итого – десять. Простая арифметика и почти непосильная задача, если эти пальцы надо согнуть.

Урфин пытается. Злится. Отступает. Пытается снова. В сотый… двухсотый… тысячный и стотысячный раз. А прежде тело казалось надежным. И подвело. Вот так, даже не из-за твари, подаренной Хаотом, но само по себе.

– На тебе слишком много ран. – Кайя заставляет двигаться, как куклу, которой сгибают и разгибают конечности.

Растирает мышцы, возвращая чувствительность, порой Урфину кажется, что эти самые мышцы вот-вот разорвутся под пальцами Кайя.

И кости хрустят.

– Ты подошел к своему пределу.

Магнус ведь предупреждал, что однажды Урфину понадобятся силы, а их не будет. Если только через себя, через голову… и уже страшно другое – надорваться, потому что тогда он навсегда останется в нынешней тюрьме.

– Я не позволю. Веришь?

Верит.

Ему. Регулярным уколам, превращающим кровь в пламя. Ноющей боли, которой заканчивается каждый день. Способности вновь издавать звуки, нечленораздельные, мычание, но это уже много. Жевать, пусть медленно и неуклюже, задевая зубами зубы. Шевелить пальцами. Сжимать в кулак. Держать матерчатый мяч, набитый песком. С ним удобно тренироваться.

Есть еще стеклянные шарики, но они пока слишком юркие и мелкие.

– Первые недели хуже всего. – Кайя теперь протягивает руку, и, чтобы сесть, приходится за нее цепляться, держать настолько крепко, насколько сил хватает. – А чем дальше, тем легче будет. Ты и так неплохо справляешься.

Урфин научился сидеть. Держать ложку. Миску, которая кажется неимоверно тяжелой, хотя на самом деле весит всего ничего. Орудовать этой самой ложкой…

Кайя не помогает.

– Тисса хотела бы тебя видеть. – Он протягивает платок, и ткань взять сложнее, чем ложку.

– Нет.

Урфин уже способен произносить отдельные слова.

– Уверен? Она за тебя переживает.

Беспокойный ребенок, который не будет переживать меньше, увидев Урфина в нынешнем состоянии. И хорошо, что Кайя ничего не надо объяснять: сам поймет.

– Осень. Скоро. Уедешь?

Некоторые звуки стираются, и речь пока еще неразборчива, но Кайя настаивает на том, чтобы Урфин разговаривал. Читал вслух. Писал, пусть бы буквы выходят кривыми.

– Уже осень. – Он все еще не способен стоять на месте. – А уеду, когда ты на ноги встанешь.

– Война?

– Без меня не начнут. – Кайя проводит по запястью, вдоль которого пробивается первая светло-лиловая лента мураны. Без этих своих узоров он несколько непривычный. – Войны были и будут.

Но эту Урфин, кажется, пропустит.

– И все последующие тоже.

– Запрешь?

– Если понадобится. – Он не шутит. – Ты хороший рыцарь. Но хороших рыцарей у меня сотни… а ты – один.

– Замуж за тебя все равно не пойду.

Кайя хмыкает, но от темы отступать не намерен.

– Урфин, ты восстанавливаешься. И восстановишься полностью. Вот только потом… любое мало-мальски серьезное ранение станет последним. Хватит с тебя.

И что ему делать?

Сидеть у камина, рассуждая о былых прекрасных временах?

– Вот насчет этого не волнуйся. – Дружеское похлопывание по плечу едва не опрокидывает навзничь. – Занятие я тебе точно найду.

Глава 17
ВЫБОР ПУТИ

У меня случился ужасный день, который начался еще неделю назад…

Из откровенного рассказа одной леди

Меррон никогда не спрашивала, куда он уходит, надолго ли, и порой казалось, что вовсе его не замечала, все еще пребывая в прежнем полусонном состоянии. Она была сама по себе. И это злило Дара, потому что он представления не имел, как вернуть ее прежнюю. Нынешняя была слишком тихой.

Почти неживой.

– Вставай.

Вишневые глаза смотрят равнодушно.

Встанет. Меррон делает, что ей говорят, пусть бы ей самой и хочется остаться в постели. Пожалуй, будь ее воля, она всю оставшуюся жизнь провела бы под одеялом.

Нет, одеяло было замечательным, пуховым, легким, таким, под которым нежарко летом, но и не замерзнешь зимой. В него зашили мешочки с сушеной лавандой от моли, мошки и для хорошего запаха. Меррон обнимала одеяло, прижимала к щеке, так и лежала, глядя в никуда. Ее раны зажили, и даже та, которая на пятке, грязная и успевшая загноиться. Ссадины прошли. И синяки.

Шрамы вот остались, небольшие, но Дар хотел бы стереть их тоже.

– День хороший. Солнышко. Пойдем в сад?

Она садится. Хмурится. Если бы разозлилась и послала куда дальше вместе с садом, Дар бы понял. Но нет, встает. Идет по досочке, солнцем нагретой, и шаги неуверенные.

– Я устала. – И голос тусклый.

Она действительно устала, выгорела почти до дна. Даже не из-за Хаота – слишком много всего происходило. Железо и то не выдерживает нагрузки, что уж говорить о людях.

– Я знаю. Мы только в сад и все. Но надо одеться. Ладно?

Одевается Меррон сама, безропотно и медленно. Платье рассматривает долго – темно-зеленое, свободного кроя.

– Это мое?

– Твое. Нравится?

– Не знаю.

Во всяком случае, честно.

– Сад – это недалеко?

– Только спустимся. Если будет тяжело, я тебя отнесу.

В домике два этажа. Вообще он похож на прежний ее, как и сам этот городок похож на Краухольд, и Дар не знает, к добру ли это сходство. Но городок стоит на нейтральной полосе, пусть бы формально и относится к землям Ллойда. И можно продержаться какое-то время.

Здесь слышали о войне, как не слышать, но она была чем-то далеким, чужим и, несомненно, не затрагивающим местных дел. О ней говорили на рынке, разделывая бараньи и свиные туши, рассуждая о засухе, которая, вестимо, из-за затмения случилась, о том, что где-то градом побило посевы и, значит, цены на зерно подскочат. А вот на шерсть – так вовсе даже наоборот…

…про пчелиный мор…

…и новую породу тонкорунных овец…

…фальшивые монеты, что появились на приграничье…

…женщину, которая рожает кроликов, о чем даже столичный доктор свидетельство выписал и саму ее в столицу повез, как превеликое диво…

Дар слушал. Пересказывал Меррон сплетни. Приносил с рынка свежий творог, и молоко, и мед в красных глиняных горшочках – старик-бортник знал много историй и готов был с чужаком делиться. Наверняка для кого-то и сам Дар превращался в историю.

Появился с той, больной стороны, хоть бы граница и заперта была. Он прошел сквозь заслон и поселился в домике, где прежде теща градоправителя обитала. А сам градоправитель характером враз подобрел, услужлив сделался, каждый день в этот самый домик цветы шлет. Не чужаку, конечно, а жене его, которая не то чахоткой, не то вовсе черной меланхолией, неведомой болячкой, больна.

Для тещи небось жалел букетов…

Меррон слушала рассеянно. Да и слушала ли?

Ей нужно время.

И первый день в саду ничего не меняет. Второй тоже… десятый. А торопить нельзя. Но когда однажды Дар задерживается, Меррон выходит в сад сама.

– Тебе здесь нравится?

Молчит. А слышать ее не получается: слишком истончилась связь, того и гляди оборвется.

– Мирно. – Она отвечает на следующий день.

И Дар соглашается: да, мирно.

Сквозь кружевную крышу беседки проникает солнце, расцвечивает стол причудливыми узорами. И терпко пахнут розы, жимолость, что-то еще, чему Дар не знает названия. Он ничего не смыслит в цветах, знает только, что их здесь много.

Он принес в беседку подушки и плед. На улице жарко, но Меррон все равно мерзнет.

Это тоже симптом.

Сбросив туфельки, она забирается на скамью с ногами и пристально рассматривает собственные ступни. Узкие. И пальцы длинные, тонкие с аккуратными ноготками. Мозоли исчезли бесследно, а шрам – это мелочь.

– Тебе принести что-нибудь?

Она мотнула головой, но вдруг задумалась, прижав мизинец к губам.

– А… варенье есть?

– Какое?

– Крыжовниковое… или крыжовенное. Не знаю, как правильно. Или вообще любое…

В доме имелось и "крыжовниковое", прошлого года, и свежесваренное земляничное. Дар захватил сливки и маленькие булочки с медом. Меррон постоянно забывала, что должна есть.

Варенье она пробовала осторожно, словно опасалась, что то может быть отравленным.

– Мы здесь надолго? – Она ела сразу и то, и другое. Разламывала булочку пополам и одну половину опускала в миску с земляничным, а вторую – с крыжовенным. Запивала сливками.

И вид был серьезный, хмурый.

Живой.

– В саду? – уточнил Дар.

Страшно было спугнуть это ее возвращение.

– Нет. В доме… в городе…

– Тебе не нравится?

На нейтральной полосе не так много городов, в которых Дар мог бы жить. И здесь не получится остаться надолго. Год-полтора, а больше он без источника не протянет.

– Нравится. – Она протянула кусок булки. – Ты… извини, что я такая. Сил совсем нет. Я пытаюсь, а… их нет. И все время спать хочется, только никак не засыпается. Мне просто надо отдохнуть, да?

– Да. – Булка сладкая до приторности.

– И все будет хорошо?

– Конечно.

Кивает. Верит? Не похоже на то. А на носу капля варенья, и Дар снимает ее. Земляничное.

– Ты сегодня тоже уйдешь?

– Мне надо учиться.

Соотносить теорию с практикой. Вспоминать. Или запоминать, зазубривать то, что, возможно, когда-нибудь будет полезно. Эти вынужденные недолгие расставания заставляют нервничать, но Дар не готов видеть Ллойда на своей территории, пусть бы от нее были лишь дом и сад, и те одолженные.

– Если хочешь, я останусь.

– Хочу. – Меррон все-таки ложится, сунув ладошки под щеку. – Когда ты уходишь, мне… нехорошо. Я начинаю думать, что ты не вернешься…

Волосы у нее отрастают медленно и жесткие, как конская грива.

– И думаю, думаю… от этого мерзну. Ерунда, правда? Не бывает, чтобы от мыслей замерзали.

Бывает. Дар бы отогрел, только пока не умеет. И если бы не сказала, он бы даже не понял, что не должен уходить.

– Мне казалось, что тебе все равно.

– Нет. Я просто не хочу мешать. Зачем ты вообще со мной возишься?

– Затем, что… помнишь, я обещал тебе все объяснить? Будешь слушать?

Будет, она переворачивается на спину и смотрит внимательно, настороженно даже. Недоверчивая женщина. И удивительное дело – рассказывать ей легко, настолько легко, что хочется рассказать вообще все. Про ту дорогу, кресты, красный шарф и ночь огненных кошек.

Про Арвина Дохерти.

Сержанта.

И другие дороги, которым не было конца. Про крепости, войну, и… и ей нельзя такое слушать. Быть может, как-нибудь потом. Есть ведь и другие истории. О домах и красной черепице крыш. О ежегодной ярмарке, куда привозили товары со всей Фризии. О том, как он сбежал из дому, чтобы пойти с бродячими артистами, и заблудился в толпе… о неудачной краже сахарного кренделя – денег Дар лишился быстро, а желания остались.

…о позорной поимке, розгах и полугодовом запрете на сладости.

…о шоколадных конфетах, которые брат таскал в рукавах, потому что карманы бы оттопыривались, а рукава были широки, удобны. Наверняка отец знал про те конфеты, но молчал, делая вид, что не замечает.

…системе.

Наверное, обо всем, что с ним происходило.

Только рассказчик из него никудышный, если Меррон засыпает. И сон ее глубок, спокоен, поэтому Дар не решается его нарушить. В саду действительно мирно. Бабочки. Птички. Розы вот.

Варенье недоеденное, на которое слетаются осы.

Непривычное, оттого и неудобное ощущение покоя. Оно длится и длится… и Дар сам поддается дремоте, сквозь которую слышит сад. И скрип калитки. Шаги – старый садовник, которому разрешено здесь появляться. Звонкие женские голоса горничных… скоро уйдут.

Ему не нравится, когда кто-то посторонний находится рядом с Меррон.

…щелканье секатора.

Этот металлический звук мешает уснуть. И Дар почти готов прогнать всех, но останавливает себя. Ему нужно учиться ладить с людьми.

И с женой тоже.

Он улавливает ее пробуждение и открывает глаза на секунду раньше.

– Вечер добрый.

– Уже вечер? – Меррон хмурится и пытается сесть.

– Почти.

Сверчки поют. И сумерки скоро. Похолодало ощутимо, и осень уже близка… а там зима… и пора что-то решать, но Дар до сих пор не уверен, что готов сделать выбор.

– Надо было меня разбудить. – Она трет глаза и встает, но тут же садится. – Я, кажется, ногу отлежала… теперь вот судорога. Пройдет, да?

Вытянув ногу, Меррон пробует шевелить ступней, тянет носок, поджимает пальцы.

– Дар… то, о чем ты говорил… про тебя и про меня… – на него не смотрит, – то есть выбора нет?

Ни выбора, ни даже шанса на выбор.

– Нет.

– Хорошо.

Дару показалось, что он ослышался. Ему казалось, Меррон будет злиться. Ее ведь даже не спросили, хочет ли она быть чьей-то парой, делить жизнь пополам, и ладно бы с кем-нибудь более нормальным.

– Я знаю, что жена из меня отвратительная…

Не более отвратительная, чем из него муж.

– …и что леди мне никогда не стать. А на протекторов всегда смотрят. То есть и на них, и на жен… и все бы видели, что я не гожусь на эту роль. Вообще никак не гожусь!

Меррон выставляет локти, пытаясь его оттолкнуть. Вот бестолковая женщина.

– Я думала, что ты выберешь себе другую жену…

И снова замерзала от этих мыслей.

– …правильную.

Она устает сопротивляться и сама его обнимает. Вот так намного лучше.

– Я не хочу, чтобы ты выбирал другую. Я эгоистка, да?

– Нет. У тебя просто планы. Грандиозные. Я помню.

О планах Меррон больше не говорит, ни в этот день, ни в следующий. Хватает и других тем: о Краухольде, травах и кошке, которая пробирается в сад. О сливочном масле и неудачной попытке поладить с местной плитой.

Меррон когда-то умела готовить.

Честное слово!

Об инструментах, которые вряд ли получится вернуть. Да Меррон и не знает, имеет ли она право и дальше заниматься тем, чем занималась. И не знает, хочет ли.

Да, трусость, но… ей не хочется больше видеть, как кто-то умирает. Это ведь пройдет?

Наверное.

Однажды ночью Меррон все никак не может заснуть, ворочается, сражается с рубашкой, которую все-таки стягивает, отправляя на пол.

– Ты ведь не спишь? – Это не вопрос – констатация факта. – Я знаю, что ты не спишь. И знаю, когда спишь. И где ты находишься, и… и это нормально?

– Да. Будет еще… плотнее.

На двуспальной кровати под балдахином, украшенным золотыми аксельбантами, становится тесновато. А Меррон переворачивается на живот, укладываясь почему-то поперек кровати.

– Я, кажется, совсем выспалась. И теперь буду мешать.

Она расставляет локти, и острые лопатки на спине почти смыкаются. Еще немного, и кожу прорвут.

…ей нельзя больше голодать.

…и нервничать.

…и Дар должен хорошенько подумать, прежде чем сделать выбор.

– Если хочешь, я уйду, – предлагает она.

Тогда он точно не заснет, да и… сейчас сна требуется много меньше.

– Не хочешь, – с чувством глубочайшего удовлетворения замечает Меррон. – Тогда расскажи о чем-нибудь… о Фризии. Нам ведь туда придется отправиться?

– Не знаю.

Хочет ли Дар вернуться домой?

Он не уверен. Его дом погиб вместе с семьей и, кажется, еще задолго до той ночи, когда алая волна выплеснулась на город. Что он помнит?

Людей, которых не стало.

Дворец, разрушенный до основания.

Город, ныне мертвый.

Дорогу. Кресты.

– Дар… – Меррон не позволяет остаться на той дороге, вытягивает из воспоминаний и сама цепенеет. Она выглядит уже почти здоровой, но это кажущееся здоровье, которое легко разрушить.

– Все хорошо, Меррон. Сейчас Фризия – это…

Десяток удельных доменов, которые грызутся между собой. Забытый, проклятый Дарконис, где, по слухам, еще живут безумие и призраки казненных. Обжитое пиратами побережье. И Цитадель последним оплотом Свободных людей.

Котел, где последние двадцать лет варились войны.

Справится ли с ним Дар?

Возможно. Лет этак за десять – пятнадцать, но… Меррон не выдержит.

Она пойдет за ним, без возражений и вопросов, будет терпеть, держаться, пока сил хватит. А они закончатся быстро.

Оставить ее на границе, как предлагает Ллойд? В каком-нибудь тихом городке, который был бы безопасен? Наведываться раз в году, а то и реже, выживая от встречи до встречи? И каждый раз трястись: не вывел ли тех, кто не слишком рад возрождению Фризии, на Меррон?

Не выход.

– Скажи, ты слышала что-нибудь о Хратгоаре?

Качает головой и ждет продолжения.

– Это остров, вернее острова. Два десятка крупных и с полсотни мелких. На некоторых только птицы и живут… еще тюлени вот. И морские слоны. И касатки туда заглядывают.

Север. Затяжная зима и короткое лето с цветущим вереском.

Население в сто тысяч. Разбросанные поселения, где живут общинами. Длинные дома с открытыми очагами. Узкие корабли, именуемые "морскими змеями", что без страха выходят в море, проводя там месяцы и даже годы, добираясь до самого края земли.

Назад Дальше