Комнату начал обволакивать полупрозрачный дым. Очертания её размылись, и Маэстро оказался на хорошо освещённой обширной местности, покрытой густой сочной травой и небольшими зеленеющими кустарниками… Воздух был насыщен каким-то зыбким туманом, и казалось, что неба нет, а всё наполнено этим призрачным маревом, тем не менее, очень светлым, и свет этот исходил непонятно откуда… Неожиданно на этой пустынной местности начали появляться люди, причём странным образом – один за другим, с вытянутыми вперёд руками. Они как бы множились, возникая один за другим от простёртых вперёд рук… Постепенно неисчислимая толпа разного пола и возраста заполнила эту странную местность; и тут Маэстро увидел, что перед каждым из них лежит его собственная одежда, и одежда каждого помечена своим номером. Это было похоже на какую-то неотвратимую, тотальную кодировку… Вдруг Маэстро увидел перед собой тоже свою одежду – светлую ветровку с широким воротом. Но на ней не было номера… Он окинул взглядом толпу, затем приподнял голову и невольно отпрянул… Его взору во всём своём величии предстали семь Ангелов с семью чашами… Они, чуть вскинув крылья, зависли в воздухе над людьми в безмолвном и грозном призыве, но никто на них не обращал внимания. Все о чём-то говорили, лепетали, смеялись, суетились, шумели; и звук человеческих голосов, нарастая, переходил в какой-то зловещий гул… Затем каждый, как по мановению, поднял с земли свою одежду; и толпа начала хаотично растекаться в разные стороны… И тут произошло непостижимое. Семь Ангелов подняли свои чаши, озарив пространство ослепительно золотым сиянием, и опрокинули их на землю. Всё перемешалось – воздух, земля, казалось, слились воедино, превратившись в пылающее месиво… Затем начался шквал грохота, как от бури, и, казалось, неистовый шторм безумной силы всё сносит на своём пути… Он затих так же внезапно, как и начался. Дым рассеялся, и Маэстро опять увидел ту странную пустынную местность, но ничего прежнего на ней не осталось, – всё было преображено… Вдалеке, над горизонтом, полыхало и клубилось огромное огненное зарево… Интуитивно посмотрев направо, Маэстро вдруг увидел каких-то людей. Их было совсем немного, они медленно брели, скорее – плыли куда-то вперёд. Но их становилось всё больше, – мощная световая волна выхватывала людей откуда-то из небытия, причём свет исходил от мысли каждого идущего человека и создавал новый образ, который озарялся и оживал… Так продолжалось некоторое время. Наконец, Маэстро понял, что он находится в бескрайнем Саду, а светлые люди, шедшие некогда вдалеке, заполнили пространство этого чистого мира, причём совершенно не мешая друг другу и не создавая никакой суеты. Далеко впереди вздымался туман, и сквозь это манящее марево светилось нечто умиротворяющее и нетленное…
Сверху веяло чем-то тёплым, и это тепло обволакивало голову очевидца великого таинства. Золотые лучи вошли в сознание, и Маэстро невольно улыбнулся. Он открыл глаза и увидел лик Юлианы… Она поцеловала его и мягко произнесла:
– Ангел мой, пора вставать.
Маэстро осмотрелся… Комнату заливал солнечный свет…
Юна встала, набросила халат и ушла в ванную. Маэстро сидел на диване и улыбался, глядя в оконное чудо. Уже вовсю светило солнце, сквозь гардину феерически озаряя комнатный антураж. С патриархальной церкви, расположенной неподалёку, доносился плавный колокольный звон… Маэстро погрузился в настроение этого весеннего утра…
Эх, весна! Весна – как много в этом звуке… Пришла-таки. Наконец-то. Разверзлась муть окаянная, порасхлябилась жуть стоеросовая. Птицы расщебетались. Апрелем повеяло. Пришла пора откровений. Открылась душа, распахнулась неистово. Ожил народ, меха посбрасывал, загудел, разулыбился. Заблагоухали обворожительницы, мужиков осоловевших пораззадорили. Кошаки на солнышке залоснились, разомлели. Вороны – и те отупели, клювами отяжелели, растащились по канавам… Свищи, кричи по округе – не найдёшь ни одного с трезвым рассудком, – все в беспамятстве. Преображение…
Друзья, где вы? Один спился, другой свихнулся, третий на американке женился, четвёртый стал "крутым"… Эх, мелодрама суеты… Но не беда. Главное – Юна! О, Юлиана, – мечта поэта! Мы с тобой ещё заапрелимся, овеснимся, споём ещё… Мы живы! И нет никого – только мы, пульсирующие этим неистовым раненым блюзом, этой сумасшедшей, неутолимой любовью – всепоглощающей музыкой жизни…
На улице клокотал весёлый весенний день. Наши герои были в приподнятом настроении. Они пили кофе, разложив по блюдцам бутерброды с сыром, и весело разговаривали. Они чувствовали умиротворение в себе и повсюду. В комнате был порядок. На столе лежал тетрадный лист со стихами-посланием.
– Какой чудесный день сегодня, – лепетала Юна.
– Да, весна, – отвечал Маэстро и, жмурясь, глотал крутой обжигающий кофе. – Пора начинать новую жизнь.
– Что, интересно, там решат насчёт цен наши предприниматели?.. – размышляла Юна, методично жуя бутерброд.
– Наши кудесники чудят с песней по жизни, – самозабвенно отвечал Маэстро. – Они скоро устроят закат солнца вручную и исчезнут на Бермудах. А бомжи возьмут штурмом кухню "Кнорр" и объявят себя "вне закона"… А всем террористам построят террариум.
Юна хохотала. Маэстро продолжал:
– Говорят, какой-то сумасброд подложил мину в метро; когда шарахнет – неизвестно…
– Ты шутишь?
– Да нет. Уже какой-то сапёр её обезвредил. Теперь, говорят, экстрасенсом стал, – всех насквозь видит, – балагурил Маэстро, не спеша попивая кофе.
Юна хохотала ещё звонче. Маэстро сиял от радости. Тут в дверь позвонили; Юна пошла открывать…
Открыв дверь, Юлиана слегка отпрянула в некотором замешательстве – на пороге стояла взбудораженная помятая женщина в домашней одежде, и, надо сказать, её слегка колотило… Она, хлопая припухшими глазами, с одышкой выпалила:
– Юленька, родная, выручи до получки… хотя бы пару червонцев, – горю…
Юна в ответ как-то растерянно вымолвила:
– Ой, тётя Шура, погодите, – сейчас…
Она сунула руку в карман своего плаща, висевшего в прихожей, извлекла пятидесятирублёвую купюру и вручила её страждущей гостье. Та, быстро убрав эту спасительную купюру, овеяла душным трепетом свою благодетельницу:
– Спасибо, Юленька; просто спасла! Верну обязательно. Счастья тебе, здоровья!..
Юлиана корректно попрощалась и закрыла дверь.
Вернувшись в комнату, она уселась возле любимого, с ходу ответив на его мысленный вопрос:
– Соседка тётя Шура приходила, – денег занять до получки. Её всю трясёт – ужас… Полтинник дала.
– Понятно. Видать, перебрала вчера, – болеет…
– Да, наверно. Это страшно, когда женщина пьёт.
– Это точно. Нет ничего страшнее пьяной женщины, – заключил Маэстро и допил кофе.
Между тем, время уже близилось к полудню, и душа рвалась на свободу, – хотелось побыть на воздухе, напоённом долгожданной весною…
Как мы уже говорили, Юлиана в последнее время старалась как можно чаще быть рядом с любимым, ибо у неё заканчивался отпуск. Она работала в кардиологии и по-своему чутко воспринимала все перемены, тревоги, радости. А в последнее время она всё чаще испытывала какую-то щемящую, трепетную печаль, таившую в себе нечто необратимое. Как врач, она понимала, что это так оставлять нельзя и нужно что-то делать; но чувство открытой души, доверенной Воле Провидения, интуитивно заставляло её воспринимать всё как есть. Она знала, что сердце – это не просто орган тела, но и часть духа – животворящий медиум Земли и Вселенной; и она жила по наитию. В свободные минуты Юлиана вспоминала счастливые моменты своей жизни, и ей становилось легко и радостно…
В этот лучистый весенний день Маэстро собирался идти на работу – в свой подземный переход, но ближе к вечеру, а до этого он хотел забежать к своему давнишнему приятелю Лёне Запрудному – факиру-мистификатору высшего класса. Но не будем забегать вперёд.
Что может быть сильнее чувства? Другое чувство – обоюдное и, таким образом, разделённое. И какова сила двух людей, безумно любящих друг друга? Они в очах несут мир… А сколько неразделённых чувств?.. Если вспомнить историю, то можно хлебнуть мёду с дёгтем, но это при условии, если вспоминать досконально, а то ведь нынче кому интересно травить себя, когда и так кругом всё отравлено. Но вот один лакает одеколон, другой пьёт кофе по-турецки с коньяком, третий на травку подсел, иной медитирует, воображая все яства мира пред собою; и никто не задумается: а почему, собственно, такие разногласия?.. Да просто каждый ушёл в себя. И каждый спешит, не зная куда. В нас время входит, как нож в масло… Сам себя не разделишь – другие разделят. Подели себя с миром. Высеки музыку…
Он и она, – Маэстро и Юлиана вышли навстречу миру и обняли эту весну. Они самозабвенно бродили в родных окрестностях, в переулках меж патриархальными домами, где могучие ветвистые деревья стихийно и органично вписываются в монументальную структуру фасадов, вдыхая живое тепло возродившейся жизни. И слова их были редки, всё заглушала музыка, расщеплённая в сердце Маэстро…
Когда они возвратились к родному дому, Маэстро решил ненадолго отлучиться. Он велел Юне идти домой, а сам, расцеловав её, двинулся к вышеупомянутому приятелю.
– Ты только не долго! – крикнула Юна ему вслед.
– Нет, родная, я скоро! – ответил он и растворился в калейдоскопе улицы, расплескавшей апрель и прохожих…
Леонид Запрудный жил недалеко от Арбата в старинном патриархальном доме дореволюционной застройки, где не было тринадцатой квартиры, а коридоры были такими, что можно было ездить на велосипеде, ничего не задевая. Комнаты в квартире, где жил Лёня, были просторными и широкими, с высоким потолком. У него обычно везде был лёгкий беспорядок, но это его нисколько не угнетало, наоборот – радовало, поскольку, глядя на беспризорно валявшиеся икебаны, свежевыструганные багеты, манекены, ксерокопии, буклеты, плакаты и прочую бутафорию, необходимую в его сложной жизни, он благоговейно чувствовал в себе некую сопричастность к великой, безалаберно-бунтарской, пленительно раскованной богеме… Надо сказать, что Лёня также никогда не скучал и всегда находил себе занятие. Он никогда не оставался без дела. Вот и сейчас он, сидя на полу, упорно и тупо отбирал в отдельную кучу осколки разбитых бутылок, на которых ему предстояло спокойно стоять и лежать под немыслимым прессом… Лёня тщательно осматривал каждый осколок, аккуратно прикладывал к нему ладонь, тестируя его "лояльность", а затем осторожно наступал на осколки босыми ногами, проверяя себя на прочность… Когда-то Леонид Запрудный окончил университет и некоторое время был филологом, проявляя незаурядные способности в этой области. Затем его утянуло в музыку, которая и свела его с нашим достопочтенным Маэстро. Лёня начал общаться с незаурядными людьми, известными личностями, устраивал кутежи; одним словом, вёл сладчайше-богемный образ жизни… Но неожиданно он порвал с музыкой, увидев как-то в телепрограмме полностью отрешённого человека, лежавшего на гвоздях; его заинтриговали восточные дисциплины и он самозабвенно погрузился в йогу… Вообще, Леонид Запрудный был человеком редчайшего дара – он умел перевоплощаться – и этим умением заряжал людей, с ним было легко и спокойно – он весь излучал добро и никому ни в чём не отказывал. Несмотря на свои зрелые годы, Лёня выглядел очень молодо, зная секрет молодости. Но ближе к делу…
Мы забыли сказать, зачем Маэстро вдруг пошёл к своему старинному приятелю в столь благодатный день. А пошёл он к нему по обыкновенной банальной причине – занять немного денег, буквально на день-два. А деньги у Лёни водились…
Маэстро вошёл в тускло освещённый прохладный подъезд долгожданного дома и, адаптировавшись в полумраке, начал подниматься по отлогой каменной лестнице, ведущей к нужной квартире…
Когда раздался звонок, Лёня встрепенулся, отложил орудие труда, быстро сгрёб осколки в сторону и, метнувшись в коридор, распахнул дверь…
– О-о, какие люди! – искренне пропел Лёня и протянул руку гостю.
– Привет, Лёньчик, – Маэстро улыбнулся и зашёл в просторную прихожую.
– Ну, что нового на фронте музыки? – глаза хозяина светились.
– На фронте музыки – затишье, – скромно ответил Маэстро и окинул взором прихожую. – Давненько у тебя не был…
– Да ты проходи, – засуетился Лёня.
– Да нет, я – на пять минут; не могу, спешу – дел много, – остановил его визитёр.
– Чего же так? – расстроился Лёня, – Проблемы какие?
– Проблема одна. Ты не одолжишь мне денег немного? До завтра. Позарез нужно.
– Сколько тебе?
– Ну… полтинник хотя бы… Завтра верну.
– О чём разговор.
Лёня ушёл в комнату… Через некоторое время он вернулся в прихожую с несколько озадаченным видом, держа в руке стодолларовую купюру, и растерянно пробормотал:
– Ничего не пойму… Куда мои "деревянные" задевались?.. Одни доллары… Ладно, потом разберусь. На вот сто баксов. Хватит?
Он протянул другу деньги.
– Конечно, хватит. Спасибо тебе, Лёня, огромное, – радостно ответил Маэстро, принимая деньги.
– Да не за что. Заходи, если что.
– Завтра зайду, заодно деньги занесу, – ответил Маэстро, убрав купюру в карман, и направился к двери.
Лёня, щёлкнув замком, распахнул дверь и, желая ещё несколько мгновений побыть с Маэстро, решил заинтриговать его:
– А у меня послезавтра – фейерверк, шпаги буду глотать и по стёклам бегать, – в Доме актёра тусовка будет грандиозная. Приходи, если хочешь – в семь вечера начало.
– Мы с Юной придём обязательно; ну ещё завтра встретимся, поговорим, – оживлённо произнёс Маэстро и шагнул в пространство лестничной клетки. Они ещё раз попрощались, и Лёня захлопнул дверь.
Маэстро, окрылённый удачным визитом, начал быстро спускаться по лестнице, ведущей в ликующий солнечный мир… На последнем пролёте лестничной площадки он внезапно замер… Его взору предстала довольно странная картина: боком к нему стоял какой-то заросший немыслимый тип в затёртом пальто и рваных ботинках, – он отдирал от потрескавшейся запотевшей стены пласты штукатурки и, разламывая их почерневшими грубыми пальцами, клал в рот, смачно жуя… Похоже, он её ел… Маэстро смотрел не мигая. Бродяга отвлёкся от трапезы, медленно повернул в его сторону седую лохматую голову, обнажив измождённое безутешное лицо, перепаханное морщинами и оттянутое всклоченной бородой, и, обдав оцепенелого Маэстро бездонным, угрюмым взглядом, начал вдруг как-то отрешённо причитать протяжным, сиплым баритоном:
– Да укрепит нас воистину Сила Христова; да простятся нам грехи наши по Любви его, да пребудет с нами Сын Божий во спасение наше, во Славу Отца и Сына и Духа Святаго… Да осенит тя Благодать Божия, странник вселюбящий…
Юродивый так же отрешённо повернулся к стене и принялся опять отпластовывать штукатурку…
Маэстро плавно покинул подъезд. Его ослепило апрельское солнце, и он на мгновение остановился… Внезапно его ужаснуло поразительное сходство подъездного бомжа с тем странным бродягой, который пытался вскрыть себе вены на Канарах… Да, действительно, странный мир. Кого только не встретишь… А мир щебетал, звенел и звал в свои объятия, и Маэстро быстро двинул в сторону Арбата… Он миновал Новый Арбат и, в общем-то, правильно сделал, поскольку данный проспект в своём визуально-мистическом проявлении непредсказуем, а совокупность алкоголя и криминалитета обволакивает его гипертрофированной романтикой, каковая бывает разве что в голливудских фантасмагориях, и, хлебнув сией эйфории, можно запросто очухаться где-нибудь на Байконуре, а затем вернуться назад – в психушку, что и проделал как-то один мой романтизирующий знакомый. Так что Маэстро был предельно интуитивен, миновав этот горячий участок. Он вышел на добрый Старый Арбат и осмотрелся… Имея в кармане сто долларов, можно осмотреться. И даже больше – можно присмотреться… Арбат гудел. Где-то играла музыка, уличные прилавки пестрели товаром, люди светились радостью и беззаботной невинностью…
Но мы забыли сказать, зачем нашему герою понадобились деньги в сей бесшабашный день, если вечером он собирался их заработать сам… О, кому из нас не приходилось испытывать чувство полёта от нахлынувшей любви в пробуждённом сияющем мире! У кого не ликовала душа, тот просто не жил. Так вот, у Маэстро душа трепетала и пела, и деньги он занял у своего приятеля лишь затем, чтоб очаровать свою возлюбленную прекрасными благоухающими цветами, от которых она сама расцветала. И теперь, не спеша прогуливаясь по этому патриархально-богемному закутку Москвы, он высматривал то, что ему было нужно, заодно любуясь многоцветием рекламного авангарда и виртуозно художественных композиций, театрально вписывающихся в исторический рельеф архитектуры. Веяло Ренессансом. Где-то играла скрипка… Люди суетились у лотков с товаром, непринуждённо болтали; чуть дальше художники писали портреты с натуры. В этой стихии лиц было уютно и радостно, и душа жаждала чего-то нового, необычного… Маэстро углубился в круговорот улицы. Он невольно бросил взор влево и слегка оцепенел… На тротуаре, спиной к стене староарбатского дома сидел замшелый обросший бродяга со шляпой у ног – тот самый, что несколько минут назад трапезничал в лёнином подъезде… Каким образом он оказался уже здесь?!.. Скиталец равнодушно и устало смотрел куда-то сквозь людей. В шляпе топорщилось несколько мятых купюр… К сожалению, Маэстро не мог положить в шляпу нищему стодолларовую купюру, а других денег у него просто не было. Он двинулся было дальше, но на мгновение задержался, оторопев от маленькой едва заметной детали в обличии этого маргинала: из-под лацкана обветшалого затёртого пальто чуть выглядывала празднично-белая сорочка… Действительно, странный тип. Маэстро быстро пошёл вперёд. Жизнь крутилась и пела. Какая-то бравая намакияженная мадам в спортивной униформе прямо под фонарём занималась чем-то похожим на шейпинг, поочерёдно откидывая ноги назад. Рядом стоял лихой гармонист в кепи и наяривал на своей гармони что было мочи, раскачиваясь в такт музыке. Видимо, они рекламировали свой животрепещущий тренаж, совмещая полезное с приятным, ибо рядом в большой коробке пестрела груда купюр.
Два подвыпивших акселерата, стоявшие напротив них, вдруг пустились в пляс, скорее пародируя заядлую танцовщицу-шейпингинёршу; один из них особенно резвился – он умудрялся подпрыгивать в такт гармонисту, тем самым его поддразнивая, но внезапно рухнул на мостовую, не рассчитав свои силы. Маэстро решил побыстрей миновать всю эту ахинею с плясками под тривиально-ударный аккомпанемент попсы. Но он мог и не спешить, поскольку это действо неожиданно прекратилось.
Маэстро вдруг вспомнил, как, работая в ресторане, он был слегка обескуражен одним случаем. В разгар вечера к нему подошёл захмелевший загадочный тип в свитере с купюрой в кулаке и заказал "Ностальгию"… На вопрос: Какую?" клиент ответил: "Нормальную…" И он отрешённо уселся за свой столик.
Маэстро посовещался с музыкантами, и они заиграли – каждый своё, и это была ностальгия… Заказчик был потрясён и заказывал её ещё несколько раз, оплакивая свою судьбу… Почему его защемила эта тоска, будучи на родине? Наверное, судьба – это и есть ностальгия. Ностальгия по самому себе…