На пляже четверо посторонних, одни из них - мамаша с ребёнком в ста футах от нас. Мамаша сидит в вылинявшем раскладном кресле, уставившись ничего не выражающим взглядом на горизонт, а малыш лет двух-трёх бродит в полосе прибоя; его сбивает волной, он падает, испускает вопль (боли? радости?) и ползёт по песку к ногам матери. Дальше за ними по берегу прогуливается пара - женщина и мужчина, должно быть, супруги. Они не касаются друг друга, оба держат руки спереди сжатыми в "замок", оба смотрят прямо перед собой и не разговаривают, и не улыбаются - просто спокойны, словно вокруг каждого из них - невидимая сфера защитного поля.
Я подхожу к Алексу сзади, он оборачивается, видит меня и улыбается. Солнце запутывается в его волосах, и они на мгновение становятся белыми и тут же возвращаются к своему обычному золотисто-бронзовому цвету.
- Привет! - говорит он. - Я рад, что ты пришла.
Я вновь смущаюсь. Ещё эти дурацкие кроссовки в руке. Ощущаю, что щёки начинают накаляться. Потупляю взор, бросаю кроссовки на песок и влезаю в них.
- Я же сказала, что приду.
Ой. Слова прозвучали так резко, что я съёживаюсь и мысленно кляну себя. Такое впечатление, что у меня в мозгу сидит фильтр, и вместо того чтобы выпускать наружу всякие умные и хорошие мысли, он делает как раз наоборот, и изо рта у меня вылетает совсем не то, что я думаю.
К счастью, Алекс лишь смеётся:
- Я только имел в виду, что в прошлый раз ты меня прокатила. Присядем?
- Конечно, - с облегчением говорю я, плюхаясь на песок.
Я чувствую себя гораздо увереннее, когда мы оба сидим - так для меня меньше шансов ни с того ни с сего брякнуться на песок или отколоть ещё какую-нибудь глупость в этом же роде. Подтягиваю ноги к груди и опускаю подбородок на колени. Алекс усаживается в добрых двух или трёх футах от меня.
Несколько минут проходит в молчании. Сначала я лихорадочно пытаюсь придумать, о чём бы поговорить. Каждое мгновение тишины кажется вечностью. Наверно, Алекс думает, что я язык проглотила. Но тут он выкапывает полузанесённую песком ракушку и швыряет её в волны, и до меня доходит, что он не испытывает ни малейшей неловкости. Тогда я тоже расслабляюсь. Я даже рада нашему молчанию.
Иногда со мной случается такое: я чувствую, что если ничего не делать и только созерцать происходящее вокруг, сидеть спокойно и позволить миру просто существовать вокруг тебя - в такие моменты время на секунду останавливается и мир как бы застывает. Только на секунду. И если ты сможешь найти способ проникнуть в эту секунду, жить в ней, то можно жить вечно.
- Отлив, - говорит Алекс. Он запускает в воздух другую ракушку, та взлетает, описывает высокую дугу и... стукается о волнорез.
- Знаю.
Океан, отступая, оставляет за собой мясистые зелёные водоросли, плавник, кособоко прогуливающихся крабов-отшельников, едкий запах соли и рыбы. Чайка чапает по берегу, на песке за ней - цепочка мелких когтистых следов.
- Мама приводила меня сюда, когда я была маленькой. Мы ходили за полосой прибоя, когда был отлив. На обнажившемся дне чего только не найдёшь: и крабы, и моллюски, и морские анемоны... Здесь она учила меня плавать. - Так и сыплю словами - не остановить. Чего это я так разговорилась? - Моя сестра строила из песка замки, и мы притворялись, будто они настоящие, будто это города, куда мы могли бы доплыть, как те, что на том берегу, где живут одни Неисцелённые. Только в наших играх в них не случилось ничего ужасного, они не были разрушены и в них не царила Болезнь. Они были прекрасными и мирными, построенными из хрусталя и света. Ну и всё такое.
Алекс молчит и только водит пальцами по песку. Но я знаю - он слушает.
А меня продолжает нести:
- Помню, мама качала меня в воде на колене, и вдруг отпустила. То есть не совсем. То есть у меня на руках были такие маленькие плавучие штуковины. Но как я испугалась! Заревела во всю глотку. Я тогда была совсем маленькая, но всё помню. Честное слово. Она тут же подхватила меня, так что я сразу успокоилась. Однако помню, что почувствовала не только облегчение, но и... разочарование, что ли... как будто потеряла шанс совершить что-то выдающееся, понимаешь?
- И что же дальше? - Алекс смотрит на меня, наклонив голову. - Ты больше не приходишь сюда? Твоя мама утратила вкус к морским купаниям?
Я отвожу взгляд и устремляю его к горизонту. Залив сегодня относительно спокоен. Невысокие волны играют всеми оттенками синего и лилового, с тихим ровным шелестом устремляясь прочь от полосы прибоя. Мир и покой.
- Она умерла, - говорю я, обнаруживая, как трудно произнести эти слова. Алекс сидит молча, и я тороплюсь: - Она покончила с собой. Когда мне было шесть.
- Извини, - отвечает он так тихо, что я еле слышу его бархатный низкий голос.
- Папа умер, когда мне было восемь месяцев. Я его совсем не помню. Думаю... думаю, это, ну... подкосило её, понимаешь? Мою маму, я имею в виду. Она не была Исцелённой. Лечение не подействовало. Не знаю почему. Она прошла через Процедуру целых три раза, но она... она ей не помогла.
Я замолкаю, собираясь с духом. Боюсь взглянуть на Алекса - он по-прежнему сидит рядом, тихий и безмолвный, словно статуя, словно тень. Однако меня прорвало - не могу теперь перестать говорить. Вдруг осознаю, что, как ни странно, никогда никому не рассказывала о своей матери раньше. Не было необходимости. Все вокруг - и в школе, и на нашей улице, и соседи, и тётины друзья - все знали всю позорную подноготную нашей семьи. Вот почему я постоянно ловлю на себе жалостливо-презрительные взгляды исподтишка; вот почему меня везде и всюду сопровождает волна шепотков; вот почему, входя в какую-нибудь комнату, натыкаюсь на внезапную тишину и вижу виноватые лица и бегающие глаза. Даже Ханна - и та знала мою историю уже во втором классе, когда нас посадили вместе. Я хорошо помню это, потому что она нашла меня в туалете, где я заперлась в кабинке и плакала, затыкая себе рот комком бумажного полотенца, чтобы никто не слышал. Ханна пинком распахнула дверь и уставилась на меня. "Это ты из-за мамы?" - спросила она, и это были первые слова, которые она обратила ко мне.
- Я не знала, что с нею что-то не так, - продолжаю я наконец. - Болезнь убивала её, но я этого не понимала - была слишком мала.
Я не отрываю глаз от горизонта - чёткой, туго натянутой тонкой линии. Кромка воды теперь отступила довольно далеко, и я, как когда-то в детстве, воображаю, что вода не вернётся, что весь океан оттянется назад, завернётся над поверхностью земли, как губа над зубами, обнажив холодное, белое, как окаменелая кость, жёсткое дно.
- Если бы я только знала! Может, я тогда смогла бы...
В последнюю секунду голос мне изменяет, и больше я не могу выдавить из себя ни слова, даже фразу закончить не в состоянии. "Может, я тогда смогла бы остановить её". Я такого не то что не говорила никогда - даже думать себе не разрешала. Но эта мысль всегда жила в моём сознании, прочная и незыблемая, как скала: я могла бы остановить её. Я должна была её остановить.
Мы снова сидим в молчании. Где-то в середине моего рассказа мать с малышом, должно быть, собрали свои вещи и отправились домой. Мы с Алексом остались на пляже одни. Теперь, когда слова иссякли, я не могу поверить, сколь многим успела поделиться с почти совершенно незнакомым человеком, к тому же ещё и парнем. Я до того смущена, что готова сквозь землю провалиться. Отчаянно ищу тему для разговора - что-нибудь невинное, о погоде, о природе... - но мозги постоянно залегают в спячку как раз тогда, когда требуются мне больше всего. Боюсь поднять глаза на Алекса, а когда наконец набираюсь храбрости и бросаю на него быстрый, робкий взгляд искоса, то вижу, что он не отрываясь смотрит на залив. Его лицо абсолютно непроницаемо, если не считать маленького мускула, подрагивающего в уголке скулы. У меня падает сердце. Случилось то, чего я так боялась: ему теперь противно иметь со мной дело; ему отвратительны и история моей семьи, и я сама, с Заразой, живущей в моей крови. Вот сейчас он встанет и скажет, что будет лучше, если он больше никогда не станет со мной разговаривать.
Как странно. Я ведь едва знакома с Алексом, и между нами непреодолимая пропасть, и всё же мысль о том, что он уйдёт, необычайно ранит меня.
Я уже готова сама вскочить и убежать, лишь бы не быть вынужденной кивать и притворяться, мол, да, я всё понимаю, когда он повернётся ко мне и скажет: "Слушай, Лина, я прошу прощения, но..." и посмотрит на меня тем самым взглядом, который мне так хорошо знаком.
В прошлом году на Холме объявилась бешеная собака. С пеной у пасти она бросалась и кусала всех встречных и поперечных, полуголодная, запаршивевшая и блохастая, без ноги. И всё же понадобилось двое полицейских, чтобы застрелить её. Поглазеть на это собралась целая толпа, в том числе и я - как раз возвращалась с пробежки. Тогда впервые в жизни я поняла, что таилось в том взгляде, которым меня встречали везде и всегда, что стояло за выразительным изгибом губ при звуках имени Хэлоуэй. Жалость - да, но и отвращение тоже, и страх заразиться. Точно так же люди смотрели на эту собаку, пока бедное животное описывало круги, щёлкая челюстями и брызгая слюной. А вслед за тем - общий вздох облегчения, когда третья пуля, наконец, уложила несчастную и она перестала содрогаться в агонии.
И в ту секунду, когда молчание становится невыносимым, Алекс протягивает ко мне руку и легонько, одним пальцем, касается моего локтя.
- Побежали наперегонки, а? - говорит он, вставая и отряхивая песок с шорт. Подаёт мне руку, помогая встать, а на его лице снова улыбка. Я бесконечно благодарна ему в этот момент. Он не станет попрекать меня прошлым моей семьи! Он не думает, что я нечиста и испорчена! Поднимаюсь на ноги, и мне кажется, что он быстро, почти незаметно, пожимает мои пальцы, и я вспоминаю наш с Ханной тайный знак, и я счастлива, счастлива, счастлива!
- Только если ты мазохист и тебе нравится оказываться в унизительном положении! - отвечаю я на его вызов.
Он приподнимает бровь:
- Значит, ты думаешь, что побьёшь меня?
- Я не думаю. Я знаю!
- Посмотрим! - Он склоняет голову набок. - Ну что - кто первый до буйка?
Ну и ну! Отлив отогнал воду ещё не так далеко, буёк покачивается на волнах, и под ним в глубину примерно фута четыре воды.
- Ты хочешь бежать туда? - машу рукой в сторону залива.
- Ага, испугалась! - ухмыляется он.
- Я не испугалась, я только...
- Отлично! - Он проводит двумя пальцами по моему плечу. - Тогда как насчёт того, чтобы покончить с болтовнёй и лучше... рванули!
Он выкрикивает последнее слово и срывается с места на полной скорости. У меня уходит целых две секунды на то, чтобы среагировать и метнуться вдогонку, крича на ходу: "Так нечестно! Я не была готова!". Мы оба хохочем, когда, разбрызгивая воду и не боясь намочить одежду, несёмся по обнажённому дну океана, усеянному мелкой рябью и лужицами. Под моими ногами хрустят ракушки; я запутываюсь в клубке красно-лиловых водорослей и едва не растягиваюсь во весь рост, но отталкиваюсь ладонью ото дна - и вот я уже на ногах. Уже почти догоняю Алекса, когда он наклоняется, зачерпывает пригоршню мокрого песка и запускает им в меня. Я взвизгиваю и уворачиваюсь, но немножко всё-таки попадает мне в щёку и сползает на шею.
- Как тебе не стыдно, мухлёвщик! - ухитряюсь я проговорить, задыхаясь от бега и давясь смехом.
- Нельзя мухлевать там, где нет правил! - бросает Алекс через плечо.
- Ах нет правил?!
Мы теперь рассекаем воду, которая доходит примерно до половины голени, и я начинаю бросать на него воду горстями, отчего на его плечах и спине расплываются мокрые пятна. Он разворачивается ко мне, ведя руками по воде - брызги взлетают радужной аркой. Пытаясь увернуться, я теряю равновесие и оказываюсь в воде по локти, намочив шорты и низ майки. От неожиданного холода вздрагиваю и хватаю воздух ртом.
Алекс продолжает двигаться вперёд, оглядываясь через плечо, сияя ослепительной улыбкой и хохоча так, что мне кажется, будто раскаты его смеха проносятся над островом Грейт Даймонд, исчезают за горизонтом и достигают другого края света. Я вскакиваю на ноги и устремляюсь за Алексом. До буйков ещё футов двадцать, вода доходит мне до колен, потом до бёдер, потом до пояса - теперь мы оба наполовину бежим, наполовину плывём, загребая руками, словно вёслами. Я совсем задохнулась от смеха, даже думать ни о чём толком не могу, и единственное, на что способна - это, поднимая фонтаны брызг, нестись к маячащим впереди красным буйкам, желая выиграть, выиграть, выиграть, и вот мы уже только в нескольких футах от цели, и он по-прежнему ведёт, а мои кроссовки, наглотавшись воды, становятся тяжелее свинца, и тут я, даже не задумавшись, прыгаю вперёд, валю его с ног, чувствуя, как моя стопа врезается ему в бедро, принимаю это самое бедро за точку опоры, отталкиваюсь и, дотянувшись до ближайшего буйка, шлёпаю по нему ладонью. Пластмассовая штуковина отскакивает.
Кажется, нас занесло на четверть мили от берега, но отлив продолжается, так что я даже могу стоять, вода доходит мне до груди. Алекс, хохоча и отплёвываясь, поднимается и встряхивается - брызги веером разлетаются от его волос. С торжеством вскидываю руки и, задыхаясь, ору:
- Я выиграла!
- Ты смухлевала! - возражает он, проходит ещё несколько футов, поворачивается, заводит руки за спину и ложится на трос, натянутый между буйками. Алекс выгибает спину так, что его лицо обращено к небу; майка полностью намокла, капли воды дрожат на ресницах и сбегают по щекам.
- Нельзя мухлевать там, где нет правил!
Он поворачивает лицо ко мне:
- Ну, тогда я дал тебе выиграть!
- Ага, как же! - Брызгаю на него, и он, сдаваясь, подымает руки вверх. - Ты просто не умеешь красиво проигрывать!
- У меня в этом деле опыта маловато, - заявляет он.
Опять эта лёгкая, немного раздражающая самоуверенность, знакомый наклон головы и всепобеждающая улыбка. Но сегодня они меня не раздражают. Сегодня они мне нравятся. Он словно заражает меня своей уверенностью; мне кажется, что я знаю его уже так давно, что в его присутствии нет места неловкости и опасениям.
- Да ради бога. - Закатываю глаза и обнимаю ближайший буёк, испытывая невероятное блаженство от того, как обтекает вода моё тело, и от сознания необычности происходящего: вот я впервые в жизни стою чуть ли не по шею в воде прямо в одежде - майка липнет к коже, мокрые кроссовки присосались к стопам. Скоро отлив перейдёт в прилив, вода начнёт прибывать. Вот тогда нас ожидает медленный, изнурительный заплыв обратно, к берегу.
Но мне всё равно. Мне ни до чего нет дела. Даже до того, как я буду объяснять Кэрол, почему заявилась домой насквозь промокшая, с прилипшими к спине водорослями и пропахшими солёной водой волосами. Не волнуюсь больше и том, сколько осталось до запретного часа или почему Алекс так мил со мной. Я просто счастлива, чисто, по-детски, безоблачно.
Океан за буйками окрашивается в тёмный пурпур, на волнах вскипают белые барашки. Правила запрещают заплывать за буйки. Там, за ними - острова и обзорные площадки, а потом - открытый океан; океан, за которым - конец цивилизации, там царство Заразы и страха. Но в эти мгновения я фантазирую о том, как было бы здорово поднырнуть под трос и уплыть в открытое море.
Слева от нас на берегу можно различить ярко-белый силуэт лабораторного комплекса, а за ним, вдалеке - Старый Порт, со всеми его молами и причалами, похожими на гигантских деревянных сороконожек. Справа - мост Тьюки, на котором расположена целая линия пограничных застав, продолжающаяся по берегу, вдоль границы.
Алекс перехватывает мой взгляд.
- Красиво, правда? - спрашивает он.
Мост испещрён серо-зелёными пятнами, покрыт потёками ржавчины и водорослями. Похоже даже, что он слегка кренится под ветром.
Я морщу нос:
- Э... Он, кажется, совсем сгнил. Моя сестра говорит, что в один прекрасный день он просто обвалится прямо в океан.
- Да нет! - смеётся Алекс. - Я не о мосте. - Он слегка вздёргивает подбородок, словно указывая: - Я о том, что за мостом. - Пауза длиной в десятую долю секунды. - Я имею в виду Дебри.
За мостом Тьюки лежит северная граница, тянущаяся вдоль дальнего берега Бэк Коув. Пока мы стоим и смотрим туда, на пограничных заставах один за другим вспыхивают огни, сияя на фоне потемневшего неба. Знак, что уже поздно и пора возвращаться домой. Но я никак не могу заставить себя уйти отсюда, даже несмотря на то, что вода вокруг начинает пузыриться и завихряться - идёт прилив. За мостом пышная зелёная полоса Дебрей волнуется под ветром, словно живая, постоянно меняющаяся стена. Этот зелёный клин отделяет Портленд от Ярмута. Отсюда нам видна только его часть - дикое и пустое место, ни огней, ни лодок, ни зданий, непроницаемо тёмное и странное. Но мне известно: Дебри тянутся на мили и мили, через всю страну, от океана до океана, словно чудовище, объявшее своими щупальцами весь цивилизованный мир.
Может, из-за наших гонок по океанскому дну, может, из-за моей победы над Алексом, а может, из-за того, что он, слушая рассказ о моей маме, не осудил ни меня, ни моих родных, но беззаботность и счастье переполняют меня, и я чувствую, что могу рассказать Алексу что угодно и спросить о чём угодно. И я говорю:
- Хочешь секрет? - И не дожидаясь ответа, доверительно и беззаботно продолжаю: - Я много думала о них. О Дебрях, то есть, и как оно всё там... Об Изгоях - интересно, они на самом деле существуют? - Уголком глаза замечаю, что он слегка вздрогнул, и продолжаю: - Иногда мне казалось... Иногда я представляла себе, что моя мама не умерла, понимаешь? Что она убежала в Дебри. Это, конечно, тоже плохо, очень плохо, но... Просто я, наверно, не хотела, чтобы она ушла навсегда. Лучше было представлять себе, что она где-то там, живёт, поёт... - Я внезапно останавливаюсь и встряхиваю головой, поражаясь, до чего легко мне исповедоваться перед Алексом. - А как насчёт тебя? - спрашиваю я его.
- Что насчёт меня?
Алекс смотрит на меня с выражением, которое я не берусь определить. Словно я нанесла ему рану, или почти нанесла. Очень странно.
- Ты в детстве когда-нибудь мечтал о том, чтобы убежать в Дебри? Просто так, я имею в виду, для смеха? Ну, вроде как игра такая?
Алекс прищуривается и отводит взгляд в сторону.
- Да, конечно. Очень много думал. - Он протягивает руку к буйку и шлёпает его блестящий пластмассовый бок: - Никаких таких штук. Никаких стен, о которых можно было бы разбить лоб. Никаких следящих глаз. Свобода и простор. Есть где разгуляться. Дебри... Я до сих пор думаю о них.
Я смотрю на него во все глаза. Таких и слов-то нынче ни от кого не услышишь: "свобода", "простор"... Старые слова. Забытые.
- До сих пор? Даже после этого?
Не думая о том, что делаю, я дотрагиваюсь пальцем до треугольного шрама на его шее.
Он отдёргивает голову, словно я его обожгла, и я роняю руку, чувствуя себя полной идиоткой.
- Лина... - говорит он, причём так странно: словно от моего имени у него кисло во рту, словно это слово так и хочется выплюнуть.