- Я не... - Облизываю губы, пытаясь найти объяснение, которое не звучало бы совсем уж по-идиотски. - Понимаешь, когда бегаешь, то, бывает, такое откалываешь... Эндорфины, там, всё такое... Это как наркотик, понимаешь?.. Вытворяет с твоими мозгами всякую ерунду.
- Мне это нравилось, - говорит он. - Ты тогда была такая... - На секунду он замолкает. Его лицо слегка искажается - почти совсем не заметно в темноте, но в это мгновение он выглядит таким тихим и печальным, что у меня замирает дыхание. Передо мной словно бы совсем другой человек. Или статуя. Я опасаюсь - а вдруг он не закончит фразу? Но нет, он продолжает: - Такая счастливая.
Несколько мгновений мы стоим в полном молчании. Но вдруг возвращается прежний дразнилка-Алекс, на лице у него снова усмешка:
- Однажды я оставил там для тебя записку. Ну, в кулаке у Губернатора.
"Однажды я оставил там для тебя записку". Это невозможно, немыслимо, и я слышу свой собственный голос, повторяющий:
- Ты оставил записку... для меня?!
- Да-а... глупости всякие... Просто: привет и смайлик, и моё имя. Но ты перестала приходить туда. - Он пожимает плечами. - Она, наверно, всё еще там. Записка, я имею в виду. Только от неё, должно быть, одни ошмётки остались.
Он оставил мне записку. Он оставил записку мне! Мне. Сама мысль, сам факт, что он вообще заметил меня и думал обо мне дольше, чем одну секунду, настолько ошеломляюща, настолько не вмещается в моё сознание, что ноги подгибаются, а руки так и вообще как не мои.
И тут меня накрывает страх. Вот так оно всё и начинается! Даже если Алекс исцелён, даже если для него нет угрозы заразиться - так ведь я-то не исцелена! "Фаза 1: поглощённость; трудности с концентрацией внимания; сухость во рту; учащённое дыхание, потеющие ладони; головокружение и дезориентация". На меня одновременно накатывают и смятение, и облегчение - чувство, которое испытываешь, узнав, что твоя самая страшная тайна, оказывается, известна всем. Права моя тётя Кэрол, правы учителя, правы мои родственники! Я действительно - вылитая мама. И эта штука, Зараза, Болезнь - она во мне, готова в любой момент отравить меня, пожрать изнутри!
- Мне надо идти! - И снова я чуть ли не бегу вверх по склону, и снова он догоняет меня.
- Эй, не так быстро!
На самой вершине он кладёт свою ладонь на моё запястье. Его прикосновение обжигает, и я отдёргиваю руку.
- Лина, да подожди же!
И несмотря на то, что разум подсказывает мне бежать, я останавливаюсь. Потому что моё имя в его устах звучит как музыка.
- Тебе не о чем тревожиться, Лина! Не надо бояться. - Снова этот искрящийся голос. - Я не пытаюсь заигрывать с тобой.
От смущения не знаю, куда деваться. "Заигрывать". Грязное слово. Он думает, что я думаю, что он со мной заигрывает.
- Я не... Я не думаю, что ты... Мне бы никогда и в голову не пришло, что ты... - Слова торопятся, сталкиваются, я ими давлюсь, а щёки у меня так пылают, что уж не знаю, какая должна быть темнота, чтобы скрыть их жар.
Он склоняет голову на сторону:
- Может, это ты заигрываешь со мной?
- Что? Нет! - лепечу я. В голове - полный бедлам. Я ведь даже толком не знаю, что это такое - заигрывать и как это делается. Читала в учебниках и хрестоматиях, знаю только, что это плохо, очень плохо. Неужели можно это проделывать, не подозревая, что заигрываешь? Неужели он со мной заигрывает? Неужели?.. неужели... О господи, моё левое веко дёргается так, что вот-вот оторвётся.
- Расслабься, - смеётся он, подняв вверх обе руки, словно говоря: "Не сердись!" - Я же стебусь! - и чуть-чуть поворачивает голову вправо, не отрывая от меня глаз. Лунный блик падает на шрам Исцелённого: идеальный белый треугольничек, знак того, что ты законопослушный, порядочный гражданин. - Я не представляю опасности, ты забыла? Я не причиню тебе вреда.
Он произносит это тихим, ровным голосом, и я ему верю. А сердце так подскакивает в груди, что я уже начинаю думать, что ещё немного - оно взлетит и потащит меня за собой. Такое бывает, когда я взбегаю на Холм, и с его вершины оглядываюсь на Конгресс-стрит, а под моими ногами - весь Портленд, его улицы, мерцающие зелёным и серым - с такого расстояния незнакомые и прекрасные. Вот тогда сердце рвётся из груди, и я раскидываю руки и лечу, спотыкаясь, подскакивая, бегу, бегу вниз по склону, и ветер бьёт в лицо; а я даже и усилий не прикладываю, просто даю силе тяжести нести меня...
Дыхание замирает... Восторг, ликование... И не боюсь упасть.
Внезапно я осознаю, что вокруг тишина. Музыканты перестали играть, и толпа тоже притихла. Единственный звук - это шуршание ветра в траве. С того места, где мы стоим - в пятидесяти футах за гребнем холма - не видны ни амбар, ни веселящиеся. У меня вдруг возникает впечатление, что мы с ним - одни в ночи, мы с ним - единственные живые люди во всём городе, во всём мире.
А затем мягкие волны музыки начинают возноситься к небу, лёгкие, воздушные, такие тихие, что поначалу я не могу различить, где музыка, а где ветер. Эта мелодия совсем не похожа на те, что звучали до неё - она нежная, хрупкая, как будто каждая нота - это хрустальная канитель или шёлковая нить, взвивающаяся в ночном воздухе. И снова меня поражает красота этих звуков - такого я никогда прежде не слыхала; и хочется смеяться и плакать...
- Это моя любимая песня, - говорит Алекс. На луну набегает облачко, и по его лицу проскальзывает тень. Он по-прежнему не отрывает от меня глаз, и чего бы я только ни дала, чтобы узнать, о чём он думает. - Ты когда-нибудь в своей жизни танцевала?
- Нет! - отвечаю я немного слишком резко.
Он мягко смеётся:
- Ничего! Я никому не скажу.
Воспоминания-образы, оставшиеся от моей матери: вот её тёплые, нежные руки, держащие мои ладошки, когда мы скользим по навощёным полам нашего дома, словно конькобежцы; а вот по-птичьи звонкий голос, когда она подпевает мелодиям, льющимся из динамиков, и смеётся...
- Моя мама хорошо танцевала, - срывается с моих уст, и я немедленно раскаиваюсь в том, что сказала.
Но Алекс ни о чём не спрашивает и не смеётся, лишь пристально смотрит на меня. В какой-то момент, мне кажется, он готов что-то проговорить, но вместо этого он протягивает мне руку - через пространство, через тьму.
- А ты хочешь? - спрашивает он так тихо, что голос едва слышен за шорохом ветра.
- Хочу что?
Грохот сердца отдаётся в ушах, и хотя между его и моей рукой всё еще несколько дюймов, гудящий, жужжащий поток энергии связывает нас; а всю меня накрывает волной такого жара, что можно подумать, будто наши тела прижаты друг к другу - рука к руке, лицо к лицу...
- Танцевать, - отвечает он, и в ту же секунду его рука преодолевает оставшиеся между нами дюймы, находит мою руку и привлекает меня к его груди, а музыка взлетает к кульминации, и я не могу понять, отчего испытываю такой восторг, что хочется взлететь в небо - от музыки или от его прикосновения.
Мы танцуем.
*
Многие, даже самые великие события начинаются с чего-то совсем маленького. Землетрясение, стирающее с лица земли целые города, начинается с еле заметной дрожи, едва уловимого дыхания недр. Музыка начинается с вибрации струны. Наводнение, затопившее Портленд двадцать лет назад после почти двух месяцев беспрерывных дождей, набравшее силу за зданиями лабораторий, разрушившее больше тысячи домов, подхватившее, закрутившее автомобильные покрышки, мусорные мешки и старые башмаки и пронёсшее их через улицы, словно законную добычу, оставившее за собой тонкий налёт зелёной плесени, вонь гниения и разложения, которая держалась ещё долгие месяцы, - это наводнение началось с еле заметной струйки воды, шириной не больше пальца, перехлестнувшей через заграждения доков. А Господь создал всю Вселенную из одного атома, не большего, чем мысль.
Жизнь Грейс полетела под откос из-за одного-единственного слова: "симпатизёр". Весь мой мир взорвался из-за другого слова: самоубийство. Поправка: тогда мой мир взорвался в первый раз.
Второй раз мой мир взлетел на воздух тоже из-за одного простого слова. Слова, которое зародилось в моей груди, прошло через горло и затанцевало на устах, а потом слетело с них прежде, чем я успела одуматься и остановить его.
Вопрос был: "Мы встретимся завтра?"
И слово было:
"Да".
Глава 10
Симптомы Amor Deliria Nervosa
ФАЗА 1
поглощённость; трудности с концентрацией внимания
сухость во рту
учащённое дыхание, потеющие ладони
приступы головокружения и дезориентацияФАЗА 2
периоды эйфории; истерический смех и повышенная активность
периоды отчаяния; апатия
изменения аппетита; быстрая потеря или набор веса
одержимость; потеря интереса к другим вещам
восприятие желаемого как действительного; искажение реальности
нарушение сна; бессонница или постоянная усталость
неадекватные мысли и поступки
паранойя; неуверенностьФАЗА 3 (КРИТИЧЕСКАЯ)
затруднённое дыхание
боль в груди, горле или желудке
затруднённое глотание
отказ от еды
потеря способности к рациональному мышлению;
непредсказуемое поведение;
мысли и фантазии, связанные с насилием;
заблуждения и галлюцинацииФАЗА 4 (ФАТАЛЬНАЯ)
эмоциональный и физический паралич (полный или частичный)
смертьЕсли вы опасаетесь, что либо вы сами, либо кто-то из вашего окружения заразился deliria, пожалуйста, звоните по бесплатной горячей линии 1-800-ПРОФИЛАКТИКА с целью обсудить незамедлительные меры к Исцелению.
Я никогда не могла понять, как Ханне удаётся так часто и так легко лгать. Но, как и со многими другими вещами, чем больше ты лжёшь, тем легче становится это делать.
Вот почему когда я на следующий день возвращаюсь с работы и тётя Кэрол спрашивает, не имею ли я что-нибудь против того, чтобы четвёртый вечер подряд есть на обед сосиски (результат избыточной поставки в дядином магазине; помнится, как-то мы две недели питались одними бобами), я не моргнув глазом отвечаю, что вообще-то София Хеннерсон из школы св. Анны пригласила меня и нескольких других девочек на обед. Мне не нужно даже мозги напрягать - ложь так и скатывается с языка сама собой. И хотя ладони при этом предательски потеют, зато голос даже не дрогнет, и лицо, я уверена, сохраняет свой нормальный цвет - потому что Кэрол лишь одаривает меня своей мимолётной улыбкой и отвечает, что это очень любезно со стороны Софии.
В шесть тридцать вскакиваю на велосипед и мчусь в сторону Ист-Энд Бич - пляжа, на котором мы с Алексом уговорились встретиться.
В Портленде пляжей предостаточно, но Ист-Энд Бич, наверно, самый непопулярный - отчего, по всей вероятности, моя мать любила его больше всех остальных. Здесь более сильное течение, чем на Уиллард Бич или в Сансет Парке - я не уверена почему. Впрочем, мне всё равно - я всегда очень хорошо плавала. После того, первого раза, когда мама убрала руки с моей талии и меня накрыл прилив одновременно и паники, и восторга, я училась довольно быстро, и когда мне исполнилось четыре, уже рассекала вовсю, заплывая даже за волноломы.
Есть и ещё одна причина, почему народ по большей части избегает Ист-Энд пляжа, хотя до него рукой подать от Восточного Променада - одного из самых популярных парков в городе. Этот пляж - всего лишь короткая полоса крупнозернистого песка, смешанного с галькой. Дальним концом он выходит к задворкам лабораторного комплекса, на котором располагаются склады и мусорные контейнеры - вид не ахти какой живописный. А если отплыть от берега, то можно видеть мост Тьюки и полоску диких земель между Портлендом и Ярмутом. Большинство горожан не любят тесной близости Дебрей, они их нервируют.
Меня тоже, кроме той крохотной, исчезающе малой частицы души, которой это зрелище нравится. Некоторое время после смерти мамы я воображала себе нечто несбыточное: что она на самом деле не умерла, и папа тоже жив, что они убежали в Дебри, чтобы быть там вместе. Он ушёл на пять лет раньше, чтобы подготовить почву: построить избушку с дровяной печкой и обставить её мебелью, вытесанной из древесины. А потом, фантазировала я, они придут за мной. Даже представляла себе свою комнату там, в избушке, до малейших подробностей: на полу тёмно-красный ковёр, на кровати - зелёно-красное лоскутное одеяло, а около неё - красный стул...
Но мои фантазии длились недолго, поскольку вскоре я осознала, насколько они ошибочны. Если мои родители убежали в Дебри - значит, они стали симпатизёрами, участниками Сопротивления. Нет, смерть - гораздо лучше. К тому же я быстро поняла, что фантазии об идиллической жизни в Дебрях - лишь детские мечты, когда думаешь, что стоит только захотеть - и оно сбудется. У Изгоев ничего нет: ни красных лоскутных одеял, ни стульев, ни ковров и ни чего другого; нет и возможности что-либо купить или выменять. Рейчел как-то сказала, что они, должно быть, живут, как дикие звери - грязные, голодные, обозлённые. Она утверждает, что именно поэтому правительство ничего не предпринимает в отношении Изгоев, даже не признаёт их существования. Всё равно они все скоро вымрут - либо от холода, либо от голода; а то и просто Болезнь пойдёт своим победным маршем, и они в бешенстве начнут кидаться друг на друга и вырывать друг у друга глаза, пока Зараза не скосит всех.
Она сказала, что, насколько нам известно, это уже случилось. Она сказала, что Дебри теперь пусты, темны и мертвы, и тишину наполняют лишь шелест леса да звериный вой.
Наверно, она недалека от истины в одном - что Изгои живут как звери, но в остальном она, безусловно, неправа. Изгои живы, они там, они не дают нам позабыть о них. С этой целью они и устраивают свои провокации. Коровы в лаборатории - из этой же серии.
Я не особенно волнуюсь, пока не добираюсь до Ист-Энд Бич. Солнце уже опускается за моей спиной, его лучи окрашивают воду в белый цвет, и всё вокруг сияет и искрится. Закрываюсь рукой от блеска и вижу длинный чёрный мазок кисти на фоне всей этой голубизны - тень Алекса на воде. Мгновенно вспыхивает воспоминание о прошедшей ночи: его ладонь, прижимающаяся к моей спине, обнимающая меня за талию, так легко, будто мне это лишь пригрезилось; другая рука, держащая мою - сухая и тёплая, как нагретый солнцем ствол дерева... Мы действительно танцевали. Так танцуют новобрачные на свадьбе, когда торжественная часть уже позади. Но наш с Алексом танец был лучше; не знаю, как объяснить... Свободнее и гораздо естественнее.
Алекс стоит ко мне спиной, лицом к океану, и я этому рада, потому что ужасно смущаюсь. Медленно сползаю по разбитой, изъеденной солью лестнице, ведущей от стоянки к пляжу, и останавливаюсь, чтобы стащить с себя кроссовки, которые затем несу в руке. Песок приятно греет мои босые ступни. Я иду к Алексу.
Какой-то старик выходит из воды, держа в руках удочку. Он бросает на меня подозрительный взгляд, потом оборачивается и смотрит на Алекса, потом опять на меня и хмурится. Открываю рот, собираясь сказать: "Он Исцелённый!", но старик только фыркает, проходя мимо. Не думаю, что он кинется доносить на нас регуляторам, так что я помалкиваю. Не то, чтобы мы угодили в серьёзные неприятности, если нас поймают - именно это Алекс имел в виду, говоря, что с ним я в безопасности - но мне просто жуть как не хочется отвечать на кучу вопросов, ждать, пока мой личный номер прогонят через ЕСП и прочее в том же духе. К тому же, если регуляторы и в самом деле потащатся аж до самого Ист-Энд Бич проверять "подозрительное поведение", а найдут лишь какого-то Исцелённого, беседующего с семнадцатилетним нулём без палочки, им это наверняка не придётся по вкусу, что они и выместят на первых попавшихся.
"Ему жаль меня". Я быстренько выталкиваю эти слова из своего сознания, удивляясь, до чего об этом даже думать неприятно. Целый день я старалась не загружать себя мыслями, почему, во имя всех святых, Алекс так мил со мной. На краткий миг я даже вообразила себе несусветную глупость - что, может быть, после Аттестации он окажется в списке моих предполагаемых партнёров, но тут же сама и отвергла эту мысль. Он уже получил свой список предполагаемых партнёров, даже ещё до своей Процедуры, сразу после своей Аттестации. Он пока неженат, потому что ещё учится, но как только закончит образование, сразу женится. Точка.
Само собой, я тут же принимаюсь размышлять, какой будет та девушка, с которой он свяжет свою жизнь, и решаю, что она, конечно же, будет похожа на Ханну, с её золотыми волосами и раздражающей способностью выглядеть потрясающей красоткой, даже просто небрежно стянув их в конский хвост.