Он объясняет, что в Дебрях тысячи и тысячи поселений - по всей стране. Мой дядя мог отправиться куда угодно - на север, юг или запад. На восток-то он точно не пошёл - там океан. Алекс утверждает, что площадь Дебрей в США примерно равна площади признанных городов. Это настолько не укладывается в голове, что какое-то время я не могу ему поверить, а когда рассказываю об этом Ханне, та тоже не верит.
Алекс умеет не только говорить, но и слушать. Он может часами молча впитывать мои рассказы о жизни в доме Кэрол и о том, что все думают, будто Грейс не умеет разговаривать, но я-то знаю правду. Он хохочет во всё горло, когда я описываю Дженни с её вечно кислой физиономией чопорной старой дамы и привычкой смотреть на меня сверху вниз, словно это мне, а не ей всего девять лет.
С ним я без всякого стеснения могу говорить о маме, о том времени, когда она ещё была жива и мы жили втроём - она, Рейчел и я. Рассказываю о "танцах с носками" и о колыбельных, которые она мне напевала, хотя помню из них только разрозненные мотивы. Наверно, я потому так откровенна, что уж очень он внимательно слушает - тихо, пристально глядя на меня своими яркими, тёплыми глазами - и не произносит ни одного осуждающего слова. Один раз я даже передаю ему последние мамины слова и готова вот-вот расплакаться, но его мягкая тёплая ладонь поглаживает меня по спине - и я успокаиваюсь.
И конечно же, мы целуемся. Целуемся так много, что когда делаем перерыв, то возникает странное ощущение, будто что-то не так, будто я не могу нормально дышать, если вдыхаю не через его губы и отдаю воздух не его губам.
Постепенно, по мере того, как мы всё больше привыкаем друг к другу, я начинаю исследовать другие части его тела: чёткий рисунок рёбер под кожей; точёные, твёрдые, как камень, мышцы груди и плеч; бледные мягкие волоски на ногах; принюхиваюсь к его коже - от неё всегда слегка пахнет океаном. Всё это так прекрасно и странно.
Но ещё более странно то, что я позволяю ему делать то же самое со мной. Сначала я разрешаю только немного отвернуть в сторону горловину моей майки и целовать мне ключицу и плечи. Через некоторое время я позволяю ему снять с меня майку целиком и уложить на освещённую солнцем траву. Он неотрывно смотрит на меня. В первый раз я вся дрожу. Так и хочется заслониться руками, прикрыть груди чашечками ладоней. Я вдруг отчётливо вижу, до чего бледна моя кожа, как много на ней рассыпано родинок... Конечно же, он смотрит и думает, какая я бесформенная уродина.
Но тут он выдыхает: "Ты прекрасна!" - и когда его глаза встречаются с моими, я знаю - он не лжёт.
В тот вечер я стою в ванной перед зеркалом и впервые в жизни вижу в нём не обычную, невзрачную девчонку. Полубнажённая, с волосами, закинутыми за спину и сияющими глазами, я впервые в жизни верю в то, что Алекс прав. Я прекрасна.
И не только я. Весь мир прекрасен. Книга Тссс говорит, что deliria изменяет твоё восприятие внешней среды, уничтожает способность к ясному мышлению и вынесению здравых суждений. Но вот о чём умалчивает Книга Тссс: любовь превращает весь мир во что-то гораздо большее, чем просто "внешняя среда". Даже привычное знойное марево дня, или огромная гора металлолома, или плавящиеся на жаре обрывки пластика и прочий мусор кажутся странными, чудесными, словно ты попал на чужую планету. В утреннем свете чайки, сидящие на крыше ратуши, словно нарисованы белоснежной краской на полотне. Наблюдая за тем, как они плавно уносятся в голубое небо, я думаю, что в жизни не видела зрелища более изумительного. А какие теперь идут дожди! Капли - как сыплющиеся на землю осколки хрусталя. Воздух сверкает миллионами алмазов. Ветер шепчет: "А-алекс", океан вторит ему; деревья раскачиваются, словно в танце... Всё, что я вижу, к чему прикасаюсь, напоминают мне о нём, и поэтому всё, что вижу и к чему прикасаюсь - прекрасно и совершенно.
Книга Тссс также ни словом не упоминает о том, что время вдруг начинает нестись бешеным аллюром.
Время мчится. Летит. Утекает, словно вода между пальцев. Каждый раз, входя в кухню и видя, что на перекидном календаре появился новый день, я отказываюсь верить в это. Внутри меня всё стягивается в тугой клубок, и на душе растёт свинцовая тяжесть.
Тридцать три дня до Процедуры.
Тридцать два дня.
Тридцать дней.
А пока - мгновения, секунды, отдельные кадры. Вот я ною, что меня уже достала эта жара, и Алекс мажет мне нос шоколадным мороженым. Вот мы в саду - воздух звенит от напряжённого, тягучего гудения пчёл, а по развалинам, оставшимся от нашего пикника, неслышно марширует рота муравьишек. Локоть Алекса под моей головой; его пальцы, запутавшиеся в моих волосах; его жаркий шёпот: "Как бы я хотел, чтобы ты осталась со мной", когда очередной день кровью и золотом догорает на горизонте. А вот мы уставились в небо и высматриваем в облаках разные смешные фигуры: черепаха в шляпе, крот с цуккини на спине, золотая рыбка в погоне за удирающим во все лопатки кроликом...
Отдельные кадры, секунды, мгновения... Такие хрупкие, прекрасные и беспомощные, как бабочка, пытающаяся лететь против ураганного ветра.
Глава 17
В научной среде идут серьёзные дебаты о том, является ли сексуальное желание симптомом заражения amor deliria nervosa или это признак предрасположенности организма к инфекции. Однако все приходят к единодушному выводу, что любовь и желание находятся в симбиотической зависимости, то есть, одно не существует в отрыве от другого. Желание - враг удовлетворённости; желание - это болезненное, воспалённое состояние мозга. Разве может быть признан здоровым тот, кто страстно хочет чего-либо? Само слово "хотеть" предполагает нехватку, недостаток. Вот что такое желание: это недостаток, недоработка мозга, ошибка. К счастью, эта ошибка поправима.
- Д-р Филлип Берримэн. "Влияние Amor Deliria Nervosa на познавательные функции мозга", издание 4-е.
В Портленде свирепствует август, опаляя всё вокруг своим знойным, зловонным дыханием. Днём, под безжалостным солнцем, на улицах невозможно находиться, и народ наводняет парки и пляжи в отчаянных поисках тени и дуновения свежего ветерка.
Встречаться с Алексом становится труднее. Пляж в Ист-Энде, обычно мало популярный, всё время забит до отказа, даже вечером, когда я заканчиваю работу. Пару раз мы всё-таки пытаемся встретиться там, но побеседовать друг с другом не решаемся - слишком велик риск; единственное, на что мы можем отважиться - это кивнуть друг другу, словно случайно встретившиеся знакомые. Нам приходится расстилать свои пляжные полотенца футах в пятнадцати друг от друга. Алекс надевает наушники, а я притворяюсь, будто читаю. Когда мы встречаемся взглядами, всё моё тело словно вспыхивает, как будто Алекс лежит рядом и поглаживает меня по спине; и хотя его лицо строго и непроницаемо, в глазах играет улыбка. Меня охватывает сладкая боль - он так близок, но так недостижим! Это как в жару - набросишься на мороженое и съешь его слишком быстро, а потом голова раскалывается. Начинаю понимать высказывание Алекса о том, что его "дядя" с "тётей" после Процедуры тоскуют по былой боли. Боль зачастую обостряет чувства, делает жизнь полнее, а счастье - глубже.
Поскольку пляжи для нас теперь недоступны, мы укрываемся на Брукс-стрит, 37. Сад иссушен жарой - дождя не было уже больше недели. И если в июле солнечные лучи, пробивающиеся сквозь полог ветвей, ложились на траву лёгкими отпечатками чьих-то призрачных шагов, то теперь они сверкающими клинками пронзают древесный купол и безжалостно сжигают всё, что попадётся на их пути. Кажется, даже пчёлы опьянели от зноя - они томно описывают неспешные круги, сталкиваются друг с другом и с засохшими цветами, падают на землю, а потом лениво, с неохотой, вновь поднимаются в воздух.
Однажды после полудня мы с Алексом валяемся на одеяле. Я - на спине, уставившись в узорчатое небо - там, в вышине, голубые лоскутки перемежаются зелёными и белыми. Алекс лежит на животе и явно нервничает, неизвестно по какому поводу. Он извёл целый коробок спичек, поджигая их одну за другой и задувая, когда пламя начинает лизать кончики пальцев. Вспоминаю, о чём он поведал мне тогда, в лесном сарайчике: когда он только-только поселился в Портленде, он до того тосковал по дому, что, давая выход своей тоске и злости, жёг всё подряд.
Я ещё так многого об Алексе не знаю, в нём столько тайн! Он как никто иной должен был научиться скрывать свои мысли, своё прошлое. Мне иногда кажется, что в глубине его существа спрятано вечно пылающее ядро - так в толще земли пылает уголёк, постепенно превращающийся в алмаз.
Есть вещи, о которых я не решаюсь расспрашивать, о чём мы никогда не говорим. Но, с другой стороны, я чувствую, будто хорошо знаю Алекса и без его исповедей. Всегда знала.
Чувствую, надо что-то сказать и брякаю первое, что пришло в голову:
- Наверно, в Дебрях сейчас хорошо...
Алекс резко оборачивается ко мне, и я, заикаясь, спешу поправиться:
- В смысле - там сейчас наверняка прохладнее. Все эти деревья, тень...
- Так и есть.
Он подпирает голову локтем. Я закрываю глаза и любуюсь танцем цветных пятен на внутренней стороне век. Алекс некоторое время молчит, но я чувствую - он не отрывает от меня глаз.
- Мы могли бы сходить туда, - наконец молвит он.
Шутит, конечно, и я посмеиваюсь. Но не слыша ответного смешка, открываю глаза и обнаруживаю, что на его лице нет и следа веселья.
- Ты шутишь, - заявляю я, но где-то глубоко в душе начинает бить ледяной источник страха. Я понимаю, что он абсолютно серьёзен. Убеждена: вот почему он сегодня весь день такой странный. Он тоскует по Дебрям.
- Мы могли бы отправиться туда, если хочешь. - Он ещё несколько секунд всматривается в меня, потом перекатывается на спину. - Завтра, например. После твоей смены.
- Но как мы... - начинаю было я, но он перебивает:
- Предоставь это мне. - На мгновение его глаза становятся глубже и темнее, напоминают непроглядные бездонные колодцы. - Ты хотела бы пойти?
Почему-то разговаривать об этом, вот так запросто валяясь на одеяле, мне кажется неправильным, и я сажусь. Нарушение границы - это тягчайшее преступление, карающееся смертью. И хотя я знаю, что Алекс время от времени совершает его, мысль о том, насколько это опасно, потрясает меня только сейчас.
- Но ведь это невозможно... - мямлю я. - Каким образом... Там же заграждение... охрана... с оружием...
- Говорю же: предоставь это мне.
Он тоже садится и обхватывает моё лицо ладонями.
- Всё возможно, Лина, - повторяет он своё любимое выражение.
Мой страх отступает. С Алексом я чувствую себя в безопасности - пока мы вместе, ничего плохого не может произойти.
- Всего на несколько часов, - умоляет он. - Только глянем - и обратно.
Я отвожу глаза в сторону.
- Н-не знаю... - Слова будто огнём жгут мою глотку.
Алекс наклоняется, легонько целует меня в плечо и снова укладывается на одеяло.
- Ладно, забудь, - говорит он, закрываясь локтем от солнца. - Мне просто показалось, что тебе может быть интересно, вот и спросил.
- Мне действительно интересно! Но...
- Лина, если ты не хочешь идти, то это ничего. Нет, правда. Просто пришло в голову...
Я киваю. Хотя ноги у меня липкие от пота, я подтягиваю их к груди и обнимаю руками. Ощущаю огромное облегчение пополам с разочарованием. Вдруг вспоминается, как однажды Рейчел подбивала меня прыгнуть в воду с мостков на Уиллард-бич. Я стояла, дрожа, на самом краю, и боялась прыгать. Наконец, Рейчел облегчила мои муки. Наклонившись ко мне, она прошептала: "Ничего, Лина-Лу. Ты просто ещё не готова. Когда-нибудь прыгнешь". Всё, чего мне тогда хотелось - это как можно скорее убраться с мостков. Но пока мы возвращались на берег, меня охватило чувство жуткого стыда, даже подташнивать начало.
И тогда я решаюсь.
- Пойдём! - выпаливаю я.
Алекс убирает руку от глаз.
- Ты уверена?
Молча киваю, не в силах повторить свои слова. Боюсь, что если открою рот, то заберу их обратно.
Алекс медленно садится. Я ожидала, что вот теперь-то он обрадуется, но не тут-то было. Он лишь хмурится, покусывает губу и смотрит в сторону.
- Но это значит нарушить комендантский час, - говорит он.
- Это значит много чего нарушить.
Тогда он бросает на меня такой смятенно-встревоженный взгляд, что у меня сердце обрывается.
- Слушай, Лина... - Он переводит взор вниз, на горку обгорелых спичек, и начинает машинально перекладывать их, выстраивая ровным рядком. - Наверно, это не такая уж хорошая идея. Если нас поймают... я имею в виду, если тебя поймают... - он глубоко втягивает в себя воздух, - ...я имею в виду, если с тобой что-нибудь случится, я никогда себе не прощу.
- Я тебе доверяю, - говорю я, и это правда на 150 процентов.
Но он по-прежнему прячет от меня глаза.
- Конечно, но... наказание за нарушение границы... - Он снова глубоко вдыхает и начинает заново: - Наказание за нарушение границы... - но в последнюю секунду не находит в себе мужества сказать "смерть".
- Э-эй... - Я мягко подталкиваю его локтем. Когда кто-то вот так заботится о тебе, это вызывает совершенно невероятное чувство. Но при этом возникает ещё более сильное желание сделать всё что угодно, даже пойти на смерть, лишь бы защитить своего защитника. - Я знаю законы. Я живу здесь дольше, чем ты.
Он невольно улыбается и тоже слегка подталкивает меня локтем.
- Ну, это вряд ли.
- Как это вряд ли? Я здесь родилась и выросла, а ты неизвестно откуда взялся.
Снова тыкаю его локтем, чуть сильнее. Он смеётся и пытается перехватить мою руку. Я с хихиканьем выворачиваюсь. Тогда он принимается щекотать мне живот.
- Деревенщина неотёсанная! - пищу я.
Он опрокидывает меня обратно на одеяло.
- Ах ты, городская штучка! - хохоча, парирует он, перекатывается и оказывается надо мной сверху.
Его губы прижимаются к моим. Всё смешивается: жар наших тел, буйство красок - и я плыву, растворяюсь...
*
Мы договариваемся встретиться на Бэк Коув завтрашним вечером, в среду. Поскольку до субботы я свободна, то мне, думаю, не составит труда уговорить Кэрол разрешить пойти к Ханне с ночёвкой. Алекс разъясняет основные пункты плана. Пересечь границу возможно, только не всякий пустится в столь рискованное предприятие. Думаю, потому, что смертная казнь - штука малопривлекательная.
Я никак не соображу, каким образом нам удастся преодолеть электрифицированную ограду, но Алекс объясняет, что на самом деле под током находятся только её отдельные участки. Забор тянется на мили и мили, и пропускать электричество по всей его длине - слишком дорогое удовольствие. Так что только немногие отрезки "онлайн", а все остальные опасны не более, чем бордюрчик вокруг песочницы в Диринг Оукс Парке. Но поскольку поголовно все убеждены, что ограда насыщена смертоносными киловаттами, достаточными, чтобы за несколько секунд поджарить человека, "как бекон на сковородке", то граница на замке - туда никто не суётся.
- Сплошная лапша на уши и ничего больше, - неопределённо взмахивает рукой Алекс. Наверно, он имеет в виду Портленд с его сводом законов, а может, и все США в целом. Как всегда, когда он разговаривает серьёзно, на его переносице залегает вертикальная складочка, этакая тоненькая запятая - самое прелестное из всего, что мне доводилось когда-либо видеть.
Так, а ну-ка не отвлекайся!
- Вот чего не понимаю - так это того, откуда вы всё это знаете, - говорю я. - То есть, как вы об этом узнаёте? Вы что - бросаетесь на ограду, чтобы увидеть - ага, поджарился, значит, сюда нельзя?
Алекс усмехается:
- Секрет фирмы. Скажу лишь одно: были проведены сложнейшие, высокоточные научные эксперименты на животных. Диких. - Он ставит брови домиком: - Ты когда-нибудь пробовала жареного бобра?
- Ф-ф-у-у!
- А жареного скунса?
- Ты хочешь, чтобы меня прямо здесь стошнило?!
"Нас больше, чем ты думаешь". Это ещё одно любимое выражение Алекса, его извечный рефрен. Симпатизёры есть повсюду, Исцелённые и Неисцелённые - среди регуляторов, в полиции, в правительстве, среди учёных. С их помощью нам и удаётся проскальзывать незамеченными мимо пограничных застав, разъясняет Алекс. Одна женщина из числа самых активных симпатизёров Портленда замужем за пограничником, который держит ночные вахты у северного конца моста Тьюки - как раз там, где нам и предстоит пересечь границу. Они с Алексом разработали сигнальный код. Собираясь в Дебри, он опускает в почтовый ящик активистки рекламную листовку, наподобие тех дурацких бумажек, что распространяют пиццерии и химчистки. Его листовка содержит рекламу бесплатной проверки зрения у д-ра Дерби (как по мне, так очень уж прозрачно, но Алекс уверяет, что симпатизёры и участники Сопротивления живут в таком постоянном стрессе, что им вполне можно простить маленькие приватные развлечения), и получив такую листовку, симпатизёрша приправляет термос с кофе для своего мужа лошадиной дозой валиума.
- Бедный мужик, - ухмыляется Алекс. - Глушит-глушит кофе, и всё равно отваливается как миленький.
Я вижу - Сопротивление для Алекса значит очень много. Он счастлив, что движение живёт и процветает, что оно охватило своими щупальцами весь Портленд. Я пытаюсь улыбаться, но щёки не слушаются. Мне до сих пор не по себе от осознания того, что всё, чему меня учили - ложь. Трудно вот так сразу перестроиться и начать думать о диссидентах - симпатизёрах и участниках Сопротивления - как о союзниках, а не врагах.
Но после того, как я прокрадусь через границу, меня смело можно будет причислить к диссидентам. В то же время, я уже не могу переиграть. Я хочу в Дебри! И, если уж на то пошло, то положа руку на сердце, я уже давно диссидент - с того самого момента, когда Алекс попросил меня встретиться с ним на Бэк Коув, и я на это согласилась. Кажется, у меня остались только смутные воспоминания о той добропорядочной барышне, какой я была раньше, которая всегда делала так, как ей говорили, никогда не лгала и считала дни до Процедуры с радостным нетерпением, а не с ужасом и отвращением. О девушке, которая боялась всего и всех. О девушке, которая боялась себя самой.