- Метки... - произношу я.
Алекс бросает на меня взор из-за плеча.
- Указатели направления, - со значением говорит он и добавляет: - Захочешь - не заблудишься.
И тут, как по мановению руки волшебника, деревья расступаются. Ещё секунду назад мы были в самой глубине леса, а сейчас стоим на настоящем шоссе. Серебристая бетонная полоса светится в лунном свете, словно мокрый потрескавшийся язык.
На дороге полно ям, она вся изборождена трещинами, а в некоторых местах покрытие встало горбом. Мы принуждены перешагивать через кучи бетонного щебня. Дорога слегка поднимается в гору, вьётся по склону низенького холма и пропадает за его гребнем - там лес опять густеет.
- Дай руку, - требует Алекс. Он снова переходит на шёпот, и почему-то я этому рада. Не знаю, у меня такое чувство, будто мы на кладбище. По обеим сторонам дороги во мраке виднеются широкие просеки, заросшие высокой, по пояс, травой - она шелестит и поёт под ветерком; там и сям над травой возвышаются стволы молодых деревьев, тонкие и хрупкие, такие незащищённые посреди этой пустоты.
Видны также какие-то длиннющие колонны, похожие на брёвна, поставленные одно на другое. В траве поблёскивают непонятные перекорёженные металлические конструкции.
- Что это? - тихо спрашиваю я, но ещё не успеваю договорить, как едва не вскрикиваю. Я понимаю, я вижу. До меня доходит.
Посреди одной из заросших травой просек красуется большой синий грузовик, целый и невредимый, будто кто-то лишь притормозил, чтобы перекусить на обочине.
- Здесь была улица, - напряжённо говорит Алекс, подчёркивая слово "была". - Её разрушили во время блица. Таких улиц тысячи и тысячи по всей стране. Бомбы. Сплошные руины.
Меня пробирает дрожь. Не удивительно, что возникло чувство, будто я на кладбище. Так оно, по сути, и есть. Блицкриг, или просто блиц, - это военная кампания, которая длилась целый год. Она произошла задолго до моего рождения, моя мама тогда была совсем кроха. Целью блица было избавиться от всех Изгоев, а заодно и отказников, не захотевших оставить свои дома и переехать в признанные города. Мама как-то рассказывала, что её самые ранние воспоминания - это грохот падающих бомб и запах гари.
По её словам, этот запах держался в городе ещё много лет, а иногда ветер приносил с собой тучи пепла.
Мы продолжаем свой путь. У меня глаза на мокром месте. Здесь всё не так, как меня учили на уроках истории: сверкающие улыбками лётчики вздымают отогнутые вверх большие пальцы; народ внутри границ пляшет от счастья, потому что уж теперь-то мы в безопасности; дома, рассадники отказничества, сожжены до основания, чисто и аккуратно, словно стёрты с экрана компьютера. В учебниках истории как-то замалчивают факт присутствия людей в этих домах, их вроде как нет, так, призраки, тени, нереальные и несуществующие. Но идя рука об руку с Алексом по разбомблённой дороге, я проникаюсь сознанием того, что всё было совсем не так, как в книжках. А были пожары, и разрушения, и вонь, и кровь, и запах горящей плоти. Здесь жили люди; они гуляли, обедали, разговаривали по телефону, жарили яичницу, пели в ванной... У меня всё в душе переворачивается - столько в ней печали, столько гнева на тех, кто совершил всё это. Мои люди! Вернее, люди, что были моими прежде. Я теперь не знаю, кто я и с кем я.
Хотя, вообще-то, это не совсем так. Я с Алексом. Я там, где Алекс.
Немного дальше вверх по холму мы минуем небольшой белый домик, стоящий посреди пустыря. Каким-то непонятным образом, он избежал судьбы прочих уничтоженных блицем зданий, и если бы не сорванная ставня, висящая на одной петле под невозможным углом и легонько хлопающая на ветру, он ничем бы не отличался от любого дома в Портленде. Так странно, что он один стоит нетронутый посреди пустыни, окружённый развалинами соседних зданий, маленький, беззащитный, словно ягнёнок, прибившийся к чужому стаду.
- Здесь кто-нибудь живёт? - спрашиваю я.
- Иногда, если кого застанет в пути дождь или холод. Правда, только бродяги - э... Изгои, которые бродят от места к месту. - Опять он на долю секунды запинается на слове "Изгои" и морщится, будто у него кисло во рту. - Мы держимся подальше отсюда. Народ говорит, мол, кто его знает, а вдруг опять налетят и добомбят оставшееся. Думаю, это просто суеверие: считается, что дома приносят неудачу. - Он натянуто улыбается. - Правда, мы ободрали их как липку, эти дома. Кровати, одеяла, одежда - всё вынесено подчистую. Я, например, раздобыл здесь свою посуду.
Алекс как-то рассказывал мне, что в Дебрях у него есть собственное местечко, свой дом, но когда я попыталась выудить подробности, он как в рот воды набрал, сказав лишь, мол, подожди, сама увидишь. Так и не могу привыкнуть к мысли о людях, которые живут здесь, посреди обширного "ничто", лишённые самых элементарных вещей, таких, как посуда, одеяла и прочее.
- Сюда.
Алекс уводит меня с дороги, и мы опять ныряем в лес. Должна признаться, я рада вновь оказаться среди деревьев. Там тяжело находиться - на этом странном открытом месте, с его разрушенными зданиями, среди которых уцелел один-единственный коттедж, разбитыми дорогами и ржавыми грузовиками. Словно уродливый шрам на теле мира.
На этот раз мы идём по хорошо набитой тропе. Иногда попадаются деревья с голубыми метками, но Алексу они, похоже, не нужны. Мы быстро продвигаемся вперёд, идя в затылок друг другу. Деревья не загораживают дорогу, подлесок убран, так что идти легко. Земля под моими ботинками хорошо утоптана десятками ног - здесь явно много ходят. Моё сердце постепенно учащает бег. Похоже, мы уже на подступах.
Алекс останавливается и оборачивается так неожиданно, что я чуть не налетаю на него. Он выключает фонарик, и во внезапной темноте возникают странные силуэты, сгущаются и дрожат тени.
- Закрой глаза, - говорит Алекс, по тону слышно - он улыбается.
- Вот ещё! Я и так ничего не вижу!
Не ошибусь, если скажу, что он закатывает глаза.
- Лина-а...
- Ну, хорошо, хорошо.
Зажмуриваюсь. Он берёт обе мои руки в свои и ведёт за собой ещё пару десятков футов, бормоча время от времени: "Осторожно, здесь камень", или: "Теперь налево". У меня в животе просыпаются бабочки. Наконец мы останавливаемся, и Алекс отпускает мои руки.
- Пришли, - говорит он, и в его голосе звучит радостное предвкушение. - Открывай глаза.
Слушаюсь. Лишаюсь дара речи. Несколько раз открываю и закрываю рот и затыкаюсь окончательно, после того как вместо слов из моей глотки вырывается какой-то изумлённый писк.
- Ну как? - Алекс переступает с ноги на ногу. - Что скажешь?
Я наконец умудряюсь пропищать:
- Это... это всё взаправду?..
Алекс фыркает.
- Конечно, взаправду.
- Это потрясающе.
Делаю несколько шагов вперёд. Теперь, оказавшись в Дебрях, я не уверена, чего, собственно, ожидала, но одно могу сказать точно: только не такого.
Перед нами расстилается длинная и широкая прогалина. В некоторых местах деревья пытаются отвоевать своё законное место, вознося тонкие стволы к небу - просторному сверкающему куполу, усыпанному мириадами звёзд, посреди которых царит огромная яркая луна. Кусты диких роз окружают большой заржавленный щит с еле видной надписью "Кемпинг "Крест Виллидж"". На прогалине теснится несколько десятков трейлеров наряду с более оригинальными жилищами: например, между деревьями натянуты тенты, у которых вместо дверей - одеяла или душевые занавеси; или изъеденные ржавчиной грузовики, к кабинам которых сзади примыкают палатки; или старые автофургоны с плотно задёрнутыми шторами на окнах. И повсюду виднеются кострища; хотя уже далеко за полночь, в них ещё тлеют оставшиеся после дня угольки, исходя тонкими струйками дыма и распространяя запах обуглившейся древесины.
- Видишь? - Алекс с улыбкой широко разводит руками. - Блиц не смог разрушить всё!
- Ты мне не рассказывал... - Мы направляемся вниз, в центр прогалины, обходя стороной круг, образованный положенными на землю брёвнами - это сооружение сильно походит на гостиную под открытым небом. - Ты не рассказывал, что здесь всё так...
Он пожимает плечами и приплясывает на ходу, как счастливый щенок.
- Это нужно увидеть собственными глазами. - Он поддевает носком горку сухой земли, бросает её на умирающий костёр. - Смотри, мы опоздали, вечеринка уже закончилась.
Пока мы пересекаем поляну, Алекс указывает на каждый дом, попадающийся на пути, и шёпотом, чтобы никого не разбудить, рассказывает о людях, которые там живут. Некоторые истории я слышала от него раньше, другие для меня внове. Я даже не могу толком сосредоточиться на его рассказе, но мне достаточно самого звука его голоса - низкого, чистого, такого родного и вселяющего чувство безопасности. И хотя поселение невелико - всего какую-то восьмую часть мили длиной - я чувствую, что мир для меня внезапно сделался шире, раскрылся новыми глубинами, заиграл новыми красками.
Здесь нет стен. Нигде. По сравнению с этим миром Портленд - только жалкая горстка домов, точка на карте.
Алекс останавливается у неказистого серого трейлера. Стёкла в окнах отсутствуют, их заменяют туго натянутые полотнища цветной ткани.
- А это... м-м... здесь я, - мямлит Алекс, неловко указывая на трейлер. Впервые за всю ночь он выказывает признаки волнения, отчего я тоже начинаю нервничать. И, как всегда, меня так и тянет истерически расхохотаться, еле успеваю придушить смех.
- Вау. Это... это...
- Снаружи, может, оно и не очень... - Алекс глядит в сторону и покусывает губу. - Хочешь... э-э... войти?
Я киваю, в полной уверенности, что если попытаюсь заговорить, то у меня опять вместо нормальной человеческой речи вырвется писк. Я много раз бывала наедине с Алексом, но здесь... Здесь всё по-другому. Здесь нет ничьих подстерегающих глаз, не раздастся окрик, нет рук, готовых вцепиться в нас и оторвать друг от друга - лишь необозримые мили свободы. Я в восторге и в ужасе одновременно. Здесь может случиться что угодно... Он наклоняется для поцелуя, и я вбираю в себя всё: его губы, бархатную темноту ночи, мягкий шелест деревьев, топоток невидимого мелкого зверья. Растворяюсь в пространстве, и когда он отрывается от моих губ, я несколько секунд не в состоянии вдохнуть.
- Пойдём, - говорит он и подталкивает дверь плечом. Та распахивается.
Внутри сплошная темень. Могу различить только неясные контуры предметов обстановки, но и те пропадают в чернильном мраке, когда Алекс захлопывает за нами дверь.
- Здесь, понимаешь, электричества нет. - Слышу, как он ходит в темноте, то и дело натыкается на что-то и чертыхается себе под нос.
- А свечи у тебя есть?
В трейлере стоит странный и приятный запах - опавших осенних листьев. К нему примешиваются и другие: лимонный аромат моющего средства и едва различимый запах бензина.
- Есть кое-что получше.
Раздаётся шелест, и на меня с потолка брызгает вода. Я взвизгиваю, Алекс отзывается:
- Ой, извини, извини. Я давно не был здесь. Подожди-ка...
Опять шелест. Потолок подрагивает, отъезжает в сторону, собираясь складками, и внезапно над нашими головами возникает квадрат звёздного небосклона. Луна почти точно в зените, её лучи льются внутрь трейлера, заливая всё серебром. Теперь я вижу, что "потолок" вовсе не потолок, а огромный полиэтиленовый чехол, что-то вроде тех, которыми укрывают гриль-печи, только увеличенный в несколько раз. Алекс стоит на стуле, заворачивает чехол, и с каждым дюймом над головой появляются всё новые и новые звёзды, а внутренность трейлера проступает всё яснее.
У меня перехватывает дыхание.
- Какая красота...
Алекс бросает на меня взгляд через плечо и улыбается. Он заворачивает "потолок", по временам останавливается, переставляет стул дальше и продолжает впускать в дом небо.
- Однажды налетела буря, и половину крыши снесло. Меня тут, к счастью, не было.
Он тоже весь светится, руки и плечи облиты серебром. Как и в ночь, когда мы спасались от рейда, мне на ум приходят виденные в церкви изображения ангелов с распростёртыми сияющими крыльями.
Он продолжает:
- Тогда я решил вообще избавиться от крыши. - Он легко спрыгивает со стула и с усмешкой поворачивается ко мне. - Так что я богач - у меня есть собственный кабриолет. Дом-кабриолет!
- С ума сойти... - бормочу я. Небо кажется таким близким, что, вот сейчас протяну руку и шлёпну ладонью по луне.
- Ну вот, сейчас найду свечи.
Алекс проскальзывает мимо меня в кухню и принимается шарить в шкафах. Теперь я могу рассмотреть внутреннее убранство трейлера немного лучше, хотя детали всё равно теряются в темноте. В одном углу - маленькая дровяная печка. У противоположной стены - односпальная кровать. При виде её сердце у меня слегка подскакивает, и в голове разом вспыхивают образы: Кэрол сидит на моей постели и монотонно бубнит о супружеских отношениях; Дженни, уперев руки в бока, выпаливает мне в лицо, что когда придёт время, я, дескать, и знать-то не буду, что делать; я слышу голоса, нашёптывающие истории об Иве Маркс; а вот Ханна в раздевалке громко, во всеуслышание рассуждает на тему о том, что такое секс и с чем его едят, и какие ощущения при этом возникают, а я прошу её вести себя потише и оглядываюсь через плечо - не услышал ли кто.
Алекс находит связку свечей, зажигает их одну за другой и расставляет по всему трейлеру. Теперь то, что было скрыто, выплывает из мрака. Больше всего меня поражает количество книг: оказывается, непонятные контуры, которые я в темноте принимала за предметы обстановки - это стопки книг. Такого их количества я никогда не видела раньше, если, конечно, не считать библиотеки. Одна стена полностью отдана под книжные полки, и даже неработающий холодильник со снятой дверцей под завязку забит томами.
Беру свечу и читаю названия. Все незнакомые.
- Что это?
Некоторые книги выглядят такими старыми и хрупкими, что я боюсь к ним и пальцем прикоснуться: как бы не рассыпались. Беззвучно повторяю имена на корешках - во всяком случае те, что могу разобрать: Эмили Дикинсон, Уолт Уитмен, Уильям Уордсворт.
Алекс вскидывает на меня глаза.
- Это поэзия.
- Что такое поэзия? - Этого слова я никогда раньше не слыхала, но мне нравится его звучание. Оно элегантно и просто, как красивая женщина, плавно кружащаяся в длинном бальном платье.
Вот зажжена последняя свеча, и теперь трейлер наполнился тёплым мерцающим светом. Алекс подходит ко мне и пригибается, выискивая что-то на полках среди книг. Наконец, вынимает какой-то том, выпрямляется и передаёт его мне.
"Собрание знаменитых стихов о любви".
У меня что-то дёргается в животе, когда я вижу это слово - "любовь" - вот так в открытую напечатанным на обложке. Алекс, не отрываясь, наблюдает за мной, так что, стремясь как-то замаскировать охватившую меня неловкость, я открываю книгу и просматриваю список авторов на первой странице.
- Шекспир? - О, это имя мне известно! По урокам здоровья. - Тип, который написал "Ромео и Джульетту"? Назидательную историю?
Алекс фыркает.
- Тоже мне назидательная история! Это великая история любви.
А я вспоминаю свою первую Аттестацию в лабораториях - ту самую, когда я впервые увидела Алекса. Такое ощущение, что это произошло страшно давно, годы назад. Помню, как у меня в мозгах случился заскок, и я сболтнула: "Она такая красивая". Ещё помню, что тогда мне на ум пришло самопожертвование...
- Они предали поэзию анафеме много лет назад, когда изобрели Исцеление. - Он забирает у меня книгу и открывает её. - Хочешь послушать стихи?
Я киваю. Он откашливается, прочищая горло, расправляет плечи и опускает голову, будто собирается влиться в игру на футбольном поле.
- Ну, давай же! - смеюсь я. - Что же ты застыл?
Он опять прочищает горло и начинает читать:
- "Сравню ли с летним днём твои черты?"
Я закрываю глаза и слушаю. Если раньше у меня было чувство, будто я купаюсь в теплом свете, то теперь тепло проникает внутрь, вздымается волной и захватывает всё моё существо. Поэзия не похожа ни на что, слышанное мною до сих пор. Я не понимаю всего; лишь фрагменты образов, отрывки незаконченных фраз реют в моём воображении, словно развевающиеся на ветру разноцветные ленты. И вдруг, как озарение: поэзия похожа на ту музыку, что потрясла меня около двух месяцев назад на ферме "Поющий ручей". Она и действует точно так же - мне грустно и в то же время весело.
Алекс замолкает. Я открываю глаза - он внимательно смотрит на меня.
- Что? - растерянно спрашиваю я. Сила его взгляда такова, что у меня заходится дыхание. Кажется, он смотрит прямо мне в душу.
Он отвечает не сразу. Переворачивает несколько страниц, но не смотрит на них. Его глаза прикованы ко мне.
- Хочешь другое? - спрашивает он и, не дожидаясь ответа, начинает:
Как я тебя люблю? Душа моя
Тобой полна от края и до края...
Вот, опять это слово "люблю". Моё сердце замирает, когда он произносит его, а потом начинает биться в неровном, лихорадочном ритме.
От тех высот, где ангелы летают,
И до глубин иного бытия.
Я понимаю - он лишь передаёт слова, написанные кем-то другим, но кажется, будто они исходят от него самого. Его глаза горят, в зрачках я вижу яркую точку - отражение пламени свечи.
Он делает шаг вперёд и нежно целует меня в лоб.
Люблю, смятенье чувств от всех тая,
Днём, ночью, хлеб неся, стихи слагая...
Пол подо мной качается, я вот-вот упаду.
- Алекс... - пытаюсь я сказать, но слова вязнут в глотке.
Он целует мои скулы - лёгкими, порхающими поцелуями, едва касаясь кожи.
Дышу, смеюсь и плачу - всё любя…
Дай Бог и в небесах любить тебя.
- Алекс, - говорю я чуть громче. Сердце колотится так, что, боюсь, пробьёт рёбра.
Он отстраняется, его губы трогает чуть кривоватая улыбка.
- Элизабет Барретт Браунинг, - говорит он и проводит пальцем по моей переносице. - Тебе не понравилось?
От того, как он задаёт этот вопрос - тихо, серьёзно, неотрывно глядя мне в глаза, - у меня возникает чувство, будто он на самом деле спрашивает о чём-то другом.
- Нет. В смысле, да! В смысле, понравилось, но...
Сказать по правде, я не знаю, что и думать. Ни мыслить, ни говорить не могу. В моей душе, словно буря, словно ураган, бушует одно-единственное слово, и я вынуждена сжать губы, чтобы не дать этому слову вырваться на свободу. "Люблю, люблю, люблю, люблю"... Слово, которое я никому никогда не говорила, которое не разрешала себе произносить даже мысленно.
- Можешь не объяснять.