- Она была совсем не такая, как другие. Я всегда это знала - она отличалась от всех. Мы отличались от всех. Но сначала всё вовсе не было так страшно. Просто это была наша маленькая, чудесная тайна, она словно держала нас внутри одного кокона - её, меня и Рейчел. Это было... так здорово! Мы опускали занавески, чтобы никто не подглядел и играли: мама пряталась в коридоре, а мы должны были пробежать мимо неё, и она вдруг выпрыгивала из темноты и хватала нас - это называлось "играть в гоблина". Вечно заканчивалось тем, что мы щекотали друг друга до икотки. Она всё время смеялась. Мы всё время смеялись. А когда чересчур распоясывались, она вдруг закрывала нам рты ладонями и застывала - прислушивалась. Я так думаю, она опасалась, как бы соседи не подняли тревогу, услышав наше веселье. Но нет, ничего, никто не мешал нам. Иногда она делала на обед блинчики с черникой - это было что-то! Она собирала чернику сама, в парке. И ещё она любила петь. У неё был такой красивый голос, сладкий, как мёд...
Мой голос прерывается, но я не могу остановиться. Слова сами рвутся наружу:
- Она и танцевать тоже любила, я тебе говорила. Когда я была маленькая, я становилась ногами на её ступни, она обнимала меня, и мы медленно кружились по комнате, а она отсчитывала такт - учила чувствовать ритм. Я была ужасно неуклюжая, но она всегда говорила, что я молодец.
От слёз доски пола расплываются перед моими глазами, но я продолжаю:
- Она не всегда была такая весёлая и хорошая. Иногда я просыпалась среди ночи, шла в туалет и слышала, как она плачет. Она старалась заглушить рыдания, всегда плакала в подушку, но я всё равно слышала и знала. Это было ужасно, когда она плакала. Ведь взрослые не плачут, понимаешь? А она так стонала, так выла... ну прямо как животное. А бывали дни, когда она вообще не поднималась с постели. Она называла их "чёрными днями".
Алекс придвигается ближе. Я дрожу с такой силой, что едва держусь на ногах. Чувствую, будто всё моё тело старается высвободить что-то, что скрывается у него внутри, выпустить наружу нечто, сидящее глубоко в моей груди.
- Я молилась Господу, чтобы он исцелил её от "чёрных дней". Чтобы он спас её - ради меня. Мне хотелось, чтобы мы все оставались вместе. Иногда даже казалось, будто молитвы действуют, потому что бóльшую часть времени всё шло хорошо. Нет, не просто хорошо - прекрасно. - Я с трудом заставляю себя вымолвить эти слова. Мне едва хватает сил еле слышно прошептать их. - Теперь ты понимаешь? Она всё это бросила. Оставила ради... ради этой штуки. Любви, или amor deliria nervosa - называй как хочешь. Она бросила меня ради неё.
- Мне так жаль, Лина, - слышу я шёпот Алекса позади. Чувствую, как он касается моей спины и медленно, кругами, поглаживает её. Я приникаю к нему.
Но ещё не всё высказано. Яростно вытираю слёзы, набираю побольше воздуха...
- Все думают, что она покончила с собой, потому что не могла выдержать ещё одной Процедуры. Её всё время пытались исцелить, ты помнишь - три раза. Это был бы четвёртый. После второй процедуры они решили не давать ей анестезии, думали, что наркоз сводит результаты лечения на нет. Они влезли ей в мозг, резали её по живому, и она всё это чувствовала, Алекс!
Его рука приостанавливается, и понимаю - он так же вне себя, как и я. Затем поглаживания возобновляются.
- Но я-то знаю - не потому. - Я качаю головой. - Моя мама была очень мужественной, она не боялась боли. Наверно, в том вся и беда - она не боялась. Она не хотела исцеляться, она не хотела перестать любить моего отца! Помню, она так и сказала мне незадолго до смерти: "Они пытаются забрать его у меня, - сказала она и улыбнулась - так печально... - Они пытаются забрать его, но не могут". На шее она всегда носила оставшийся после отца значок - на цепочке, как кулон. Почти всё время она прятала его под одеждой, но перед сном, раздевшись, подолгу вглядывалась в него. Это был необычный кулон, в виде тонкого серебристого кинжала с двумя блестящими камешками на рукоятке, похожими на глаза. Папа носил этот значок на рукаве. После его смерти она забрала его себе и никогда с ним не расставалась, даже когда шла купаться...
Внезапно я осознаю, что Алекс снял свою руку с моей спины и отошёл шага на два. Я поворачиваюсь и вижу - он буквально сверлит меня глазами, лицо бледное, потрясённое, словно увидел привидение.
- Что? - спрашиваю я. Может, я чем-нибудь обидела его? От его взгляда мне снова становится не по себе, страх бьётся в груди безумной птицей. - Я что-то не так сказала?
Он весь напряжён, как натянутая струна, и только еле заметно встряхивает головой.
- Какой он был по размеру? Я имею в виду значок, - говорит он странно высоким, словно придушенным голосом.
- Дело не в значке, Алекс, дело в...
- Какой он был по размеру? - повторяет он громче и настойчивей.
- Ну, не знаю... Где-то с большой палец, наверно. - Алекс ведёт себя так странно, что я теряюсь. На лице у него выражение такой боли, будто его всего раздирает изнутри. - Он сначала принадлежал моему деду, тот получил его за какую-то особую заслугу перед правительством - его специально для него сделали. Уникальная вещь. Во всяком случае, так утверждал мой отец.
Целую минуту Алекс не произносит ни слова. Он отворачивается, и в лунном свете его профиль вырисовывается так чётко, словно вытесан из гранита. Слава Богу, хотя бы перестал буравить меня взглядом - я уже была на грани истерики.
- Чем ты занимаешься завтра? - наконец спрашивает он - медленно, будто каждое слово даётся ему с трудом.
Это ещё что за новости? Какое это-то имеет отношение к нашему разговору?
- Да ты вообще хоть слушаешь меня?! - раздражённо бросаю я.
- Лина, пожалуйста. - Опять эта непонятный, приглушённый тон. - Только ответь на мой вопрос. Ты завтра работаешь?
- Нет, до субботы свободна. А что?
Я потираю ладонями плечи - задувающий в окно ветерок довольно прохладен; волоски на руках встают дыбом, ноги покрываются гусиной кожей. Вот и осень подступила...
- Нам надо встретиться завтра. Я... я кое-что тебе покажу.
Алекс вновь поворачивается ко мне лицом, и что это за лицо! Дикое, взбудораженное, глаза темны до черноты. Таким я никогда его не видела. Невольно отшатываюсь.
- Как! Ты мне ещё не всё показал? - Я неуклюже пытаюсь шутить, но вместо смеха из моего горла вырывается всхлип. "Ты пугаешь меня! - хочется мне сказать. - Мне страшно!" - Это что-то интересное? Хоть намекни, а?
Алекс глубоко вдыхает, но ничего не говорит. Я уже начинаю думать, что он оставит мой вопрос без ответа.
Но он наконец произносит:
- Лина, я думаю, твоя мать жива.
Глава 21
СВОБОДА - В СМИРЕНИИ; ПОКОЙ - В УЕДИНЕНИИ; СЧАСТЬЕ - В ОТРЕЧЕНИИ
- Слова, высеченные над входом в Склепы
Когда я была в четвёртом классе, нас повели на экскурсию в Склепы. Каждый младший школьник в обязательном порядке должен хотя бы раз посетить Склепы; таков один из пунктов правительственной программы борьбы с диссидентством и воспитания законопослушных граждан.
Единственное, что я вынесла из этой экскурсии - чувство бесконечного ужаса. Ещё смутно помнятся пронизывающий холод, потёки сырости и пятна плесени на почерневших бетонных стенах, тяжёлые, напичканные электроникой двери. Честно говоря, я думаю, что приложила все усилия, чтобы избавиться от неприятных воспоминаний. Вся цель этого увеселения для младших школьников состоит в том, чтобы запугать, травмировать их психику до такой степени, чтобы они потом всю жизнь ходили по струнке. Ну что ж, что касается нанесения травм, тут нашему правительству, похоже, нет равных.
Но что мне запомнилось очень хорошо - то, как я потом вышла в чудесный весенний день, под ясные солнечные лучи с непередаваемым чувством огромного облегчения. К нему примешивалась озадаченность, поскольку, как выяснилось, чтобы выйти из Склепов, нам, по сути, пришлось спуститься на первый этаж, пройдя несколько лестничных маршей! Всё время, пока мы путешествовали по внутренностям тюрьмы, даже когда взбирались по ступенькам, меня не покидало чувство, что мы где-то под землёй, закопались по крайней мере на несколько этажей вглубь. Там было так темно и тесно, стояло такое зловоние, что возникало чувство, будто тебя заживо похоронили в огромном гробу вместе с другими разлагающимися трупами. Ещё помню: как только мы выскочили на свежий воздух, Лиз Бильман ударилась в слёзы. Стояла и ревела, не обращая внимания на вьющуюся над её плечом бабочку. Мы все остолбенели: Лиз была не из неженок, скорее наоборот - сорви-голова, каких поискать. Не плакала, даже когда сломала на физкультуре лодыжку.
В тот день я поклялась, что никогда не вернусь в Склепы - ни под каким предлогом и ни по какой причине. Но на следующее после разговора с Алексом утро я здесь, у тюремных ворот - стою или хожу туда-сюда, обхватив рукой живот. Сегодня за завтраком я не смогла проглотить ни кусочка, только выпила кружку густой чёрной грязи, которую мой дядя величает словом "кофе". И напрасно - надо было съесть хоть что-нибудь; теперь желудочная кислота, кажется, так и разъедает мне внутренности.
Алекс опаздывает.
Небо плотно заволокли лиловые тучи - предвестники бури. Синоптики предсказали грозу - на то и похоже. За воротами, в конце недлинной мощёной дороги возвышается мрачное здание Склепов. На фоне пурпурного неба оно - само воплощение кошмара. С десяток крохотных окошек, похожих на немигающие паучьи глаза, разбросаны по всему фасаду. Перед самим зданием и между воротами - небольшой двор. В моём детстве, помнится, здесь был пышный луг, но сейчас это только газон, тщательно скошенный, с серыми проплешинами там и сям. И всё же эта живая зелень, с неимоверным трудом пробившаяся сквозь твёрдый грунт, как-то очень не к месту здесь, у страшного застенка, где, кажется, не должно быть ничего растущего и цветущего, где само солнце - непрошенный гость. Это край, грань, в этом месте нет времени, нет радости, нет жизни.
Собственно, "край", "грань" здесь можно понимать вполне буквально: Склепы вплотную примыкают к западной границе - их задняя стена выходит на реку Презумпскот, а дальше простираются Дебри. Электрическое (в некоторых местах) заграждение упирается одним концом прямо в заднюю стену Склепов и продолжается по другую сторону, а само здание служит чем-то вроде перемычки.
- Привет!
Алекс. Он шагает ко мне по тротуару; ветер, сегодня довольно прохладный, треплет его волосы. Надо было мне надеть что-нибудь потеплее лёгкой летней маечки. Алексу тоже холодно: вон, обхватил себя руками. Ещё бы: на нём лишь льняная форменная рубашка, которую он обязан носить, когда стоит вахту у лабораторий. На шее болтается на цепочке бейдж. Даже джинсы он надел не обычные, потёртые, а новенькие, хрустящие. Вся эта парадность - часть плана. Чтобы мы оба получили доступ в Склепы, ему необходимо убедить тюремное начальство, что мы здесь с официальной миссией. Одна радость - на нём всё те же стёртые кроссовки со шнурками цвета фиолетовых школьных чернил. Благодаря этому маленькому знакомому штришку находиться в этом месте хотя бы терпимо - можно сосредоточиться на чём-то привычном, почувствовать, что мой друг здесь, рядом, и у нас всё должно получиться. Крошечный проблеск чего-то родного, привычного в мире, который вдруг изменился до неузнаваемости.
- Извини, я опоздал, - говорит он, останавливаясь в нескольких шагах от меня. В его глазах я различаю беспокойство, хотя ему удаётся сохранить на лице невозмутимое выражение. По двору непрерывно наворачивает круги охрана, целый наряд стоит сразу же за воротами. Здесь не место для проявления нежных чувств.
- Ничего страшного. - Мой голос срывается. Ещё как страшно. Кажется, у меня лихорадка. С самого разговора накануне моя голова непрерывно кружится, а всё тело то горит в огне, то дрожит от холода. Мозги - и те ворочаются с трудом. Просто чудо, что я вообще сумела вырваться из дому.
Ещё чудо, что я не забыла напялить брюки, двойное чудо, что не прибежала в тапках, в последний момент вспомнив, что надо бы влезть в туфли.
"Мама может быть жива! Мама может быть жива!" Такова единственная мысль, занимающая весь мой ум, для других разумных мыслей в нём места не осталось.
- Ты готова? - Он старается говорить ровно и бесстрастно на случай, если наш разговор дойдёт до ушей сторожей, но я угадываю еле заметную нотку волнения в его голосе.
- Думаю, да, - отвечаю я и даже пытаюсь выдавить улыбку, но губы, высохшие и потрескавшиеся, никак не хотят слушаться. - Ведь может же быть, что это и не она, правда? Вдруг ты ошибся?..
Алекс кивает, но я вижу - он уверен в своей правоте. Он точно знает - моя мать здесь, в этом месте, в этой возвышающейся над землёй гробнице для живых, и была здесь всё это время. От этой мысли у меня кружится голова. Мне сейчас не до того, чтобы решать, прав Алекс или неправ; все силы надо направить на то, чтобы хотя бы прямо держаться на ногах.
- Пошли, - говорит он.
Он шествует впереди, как будто ведёт меня по особому, официальному делу. Я не отрываю глаз от земли, почти рада, что в присутствии стражей Алекс должен делать вид, что мы совершенно чужие люди. У меня бы сейчас не хватило сил выдавить из себя даже пару слов. Душу обуревают тысячи чувств, в голове крутится тысяча вопросов, возродились вдруг тысячи надежд и желаний, похороненных много лет назад. В полном смятении, я не могу мыслить ясно и не в состоянии прийти ни к какому разумному выводу.
Алекс отказался что-либо объяснять после своего вчерашнего заявления, лишь упрямо твердил: "Ты должна увидеть сама, - будто вдруг позабыл все другие слова. - Не хочу подавать тебе ложную надежду". А потом он сказал, чтобы я встретила его у Склепов. Наверно, я просто-напросто в шоке. Всё время нашего разговора я поздравляла себя с тем, что не впала в истерику, не разразилась слезами, мольбами и требованиями; но позже, придя домой, обнаружила, что совершенно не помню, как добралась до дому, уже не говоря о том, что позабыла даже про регуляторов и патрули. Должно быть, я просто шагала по ночным улицам, слепая и глухая ко всему.
Но теперь, похоже, я на самом пике шока. Полная прострация. Впрочем, без неё я, наверно, не смогла бы подняться этим утром с постели и одеться; не нашла бы дороги сюда, а сейчас не была бы в состоянии осторожно, выдерживая почтительную дистанцию, ступать позади Алекса, пока тот подходит к воротам, предъявляет свой опознавательный знак охраннику и пускается в тщательно продуманное и отрепетированное объяснение, тыча пальцем в мою сторону:
- Видишь вон ту девицу? На её Аттестации произошёл... ну, так скажем, небольшой инцидент.
У него не голос, а лёд.
Оба оборачиваются и пялятся на меня: сторож с подозрением, Алекс со всей отчуждённостью, которую ему удаётся наскрести. В глазах - сталь, куда только подевалось всё тепло? Мне даже страшно оттого, что ему, похоже, не составляет труда проделывать это - вдруг стать кем-то совершенно другим, кем-то, не имеющим ко мне ни малейшего отношения.
- Ничего такого особенного, - продолжает он, - но её родители и моё начальство решили, что ей не помешает небольшое напоминание о том, к чему приводит упрямство и непослушание.
Охранник меряет меня взглядом. Рожа у него жирная и красная, кожа вокруг глаз одутловатая и пухлая, так и напоминает поднявшееся сдобное тесто. Скоро, думаю, его глазки совсем утонут в мясистой плоти, как изюминки в булке.
- А что за инцидент? - Он выдувает жвачный пузырь и щёлкает им. Потом перебрасывает внушительного размера автомат с одного плеча на другое.
Алекс наклоняется вперёд так, что между ним и охранником за воротами теперь лишь несколько дюймов расстояния. Он говорит тихо, но я слышу:
- Её любимый цвет - цвет неба на восходе.
Охранник ещё мгновение пялится на меня, а потом машет: мол, проходите.
- Отойдите назад, пока я открою ворота, - мычит он и исчезает в будке, похожей на ту, в которой сидит Алекс при лабораториях. Через несколько секунд электронные ворота распахиваются. Мы с Алексом направляемся через двор ко входу в здание. С каждым шагом массивный фасад Склепов как бы вырастает - в ширину и в высоту.
Поднимается ветер, взметает пыль над унылым двором; одинокий пластиковый пакет, кувыркаясь и подпрыгивая, несётся через тощий газон; воздух наэлектризован, как всегда бывает перед грозой. Эта безумная, вибрирующая энергия готова выплеснуться во что-то невиданное, грандиозное, разнести весь мир на атомы и ввергнуть в хаос.
Я бы всё отдала за то, чтобы Алекс обернулся, улыбнулся мне, подал руку... Конечно, он этого не сделает. Он быстро шагает впереди - спина застыла, глаза прикованы ко входной двери.
Я не знаю точно, сколько в Склепах заключённых. По прикидкам Алекса - около трёх тысяч. В Портленде почти совсем изжита преступность - благодаря Исцелению - но всё же иногда бывает, что кто-нибудь стянет что-нибудь в магазине или откажется подчиниться требованиям полиции; случаются и акты вандализма. Ну и, конечно, диссиденты - участники Сопротивления и симпатизёры. Если их не казнят немедленно, то бросают гнить в Склепах.
Склепы служат также городской психбольницей. Хотя преступников у нас и мало, сумасшедших хватает, несмотря на Исцеление. Алекс ввернул бы: "Благодаря Исцелению". И ничего не попишешь - он где-то прав: иногда процедуры - особенно произведённые до срока - идут не так, как должны бы. В результате случаются мозговые травмы, ведущие к самым разным психическим расстройствам. Плюс к тому, некоторые люди кардинально меняются после Процедуры. Впадают в кататонию, сидят, выпучив глаза и пуская слюни, и если их родные не имеют средств и возможности ухаживать за ними дома, то запихивают бедняг в Склепы, где те гниют заживо и испускают дух, забытые всеми.
Внутрь Склепов ведёт гигантская двустворчатая дверь. Сквозь тонкие, грязные и засиженные мухами стёкла - очевидно, пуленепробиваемые - еле различим длинный тёмный коридор, в котором болезненно мигают тусклые лампочки. К двери пришпилена картонная табличка, попорченная ветром и дождём. На ней значится:
ВСЕМ ПОСЕТИТЕЛЯМ НЕОБХОДИМО ПРОСЛЕДОВАТЬ НА КОНТРОЛЬНО-ПРОПУСКНОЙ ПУНКТ.
Алекс на миг задерживается перед дверью.
- Готова? - спрашивает он, не оглядываясь на меня.
- Да, - пищу я.