Когда мы с Алексом, наконец, расстаёмся и расходимся по домам, уже три часа пополудни. Облака уже не затягивают небо сплошным покровом, в разрывах между ними виднеется небо - бледно-голубое, как застиранный шёлковый платок. В воздухе ещё держится тепло, но в порывах ветра уже чувствуется холодное и дымное дыхание осени. Скоро вся роскошная зелень природы запылает алым и оранжевым; потом отгорят и эти краски, перейдут в строгую и холодную зимнюю бесцветность. А меня здесь не будет, я затеряюсь где-то там, среди голых, дрожащих деревьев, гнущихся под тяжестью снега. Но Алекс затеряется вместе со мной, и мы будем в безопасности. Будем ходить, взявшись за руки, и целоваться в открытую среди бела дня, и будем любить друг друга без оглядки столько, сколько захотим, и никто никогда не сможет нас разлучить.
Несмотря на всё, произошедшее сегодня, я чувствую себя спокойнее, чем когда-либо, как будто те слова, что мы с Алексом сказали друг другу, окружили меня защитным полем.
Я не бегала уже больше месяца - слишком было жарко, и до недавнего времени Кэрол запрещала мне. Но едва переступив порог дома, я звоню Ханне и прошу встретиться со мной у стадиона - нашего обычного старта. Та хохочет:
- А я как раз собиралась позвонить тебе и предложить то же самое!
- У дураков мысли сходятся, - отзываюсь я. Её смех на секунду прерывается - в трубке слышно короткое покряхтывание. Это где-то в недрах Портленда к нашему разговору подсоединился цензор. Тот самый вращающийся глаз, всевидящий, бдительный, насторожённый. На секунду меня охватывает злость, но тут же испаряется. Скоро я буду вне досягаемости этого глаза - полностью и навсегда.
Я надеялась упорхнуть из дома, не наткнувшись на тётку, но она заступает мне дорогу в тот момент, когда я уже почти у двери. Кэрол, как всегда, возится на кухне, замкнутая в своём бесконечном жизненном цикле: готовка - уборка - готовка - уборка...
- Где тебя носило весь день? - спрашивает она.
- Я была с Ханной, - на автомате отвечаю я.
- И снова уходишь?
- Только на пробежку.
Ещё совсем недавно, сегодня в середине дня, я думала, что если увижу её, то либо раздеру ей морду, либо вообще убью. Но сейчас её вид оставляет меня совершенно равнодушной, как будто передо мной размалёванный рекламный щит или какой-то незнакомый прохожий, спешащий на автобус.
- Обед в семь тридцать! - объявляет она. - И чтоб была дома - на стол накрыть!
- Буду, - отзываюсь я. Мне вдруг приходит в голову, что вот это самое равнодушие, чувство отчуждённости, должно быть, присуще не только ей, но и всем Исцелённым. Словно между тобой и всеми остальными - толстое, массивное стекло. Которое ничем не пробьёшь. Через которое ничего не проникает внутрь и ничто не вырывается наружу. Говорят, что Исцеление производят, чтобы дать людям счастье, но мне-то теперь понятно, что это чушь и всегда было чушью. Всё дело в страхе: страхе перед физической болью, страхе перед душевными муками - всюду страх, страх, страх. И в результате люди не живут, а слепо, по-животному существуют: зажатые между стенами, постоянно стукаются в них лбом, бегают по отведённым им узеньким коридорам, запуганные, тупые и безмозглые.
Бедная Кэрол. Мне всего семнадцать лет, но я знаю то, о чём она не подозревает: если смысл твоей жизни в том, чтобы просто плыть по течению, то это не жизнь. Я знаю, что весь смысл - причём единственный- в том, чтобы найти то, что для тебя важнее всего, и не отпускать это от себя, и бороться за это, и никому не позволить у тебя это отобрать.
- О-кей, - молвит Кэрол. В её позе чувствуется какая-то неловкость - так с ней всегда, когда она хочет сказать что-то важное и полное смысла, но, похоже, никак не вспомнит, как это делается. - Две недели до твоей Процедуры, - наконец выдаёт она.
- Шестнадцать дней, - поправляю я, но в голове у меня совсем другой счёт: семь дней. Семь дней - и я свободна и далека от всех этих людей, плывущих по поверхности, не видящих друг друга, скользящих мимо, мимо, мимо жизни - прямо в смерть.
- Это нормально - нервничать перед Процедурой, - говорит она.
Вот, оказывается, какую важную и трудную вещь она пытается сделать: сказать слова ободрения и поддержки. Вот то, что ей даётся с таким огромным трудом - вспомнить эти самые слова. Бедная тётя Кэрол! Дни, полные тарелок и консервных банок с квёлыми овощами, перетекают один в другой, и так бесконечно.
Внезапно я вижу, как она постарела. На лице залегли глубокие складки, в волосах седина. Только глаза, кажется, не имеют возраста: эти недвижные, словно покрытые плёнкой глаза, такие же, как у всех Исцелённых - как будто они постоянно вглядываются куда-то вдаль, в пустоту. Наверно, она была красива в молодости - до своей Процедуры: такого же роста, что и моя мама, и так же стройна. В моей голове возникает образ: две девочки-подростка над серебристой гладью океана, словно две тонкие чёрные скобки на белой бумаге - брызгают друг в дружку водой, хохочут... Вот чем нельзя поступаться.
- О, да я не нервничаю, - отвечаю я тётке. - Я жду - не дождусь.
Всего семь дней.
Глава 24
Что такое красота? Не более, чем обман, иллюзия, образ, создаваемый потоком возбуждённых частиц и электронов на сетчатке твоего глаза, вламывающихся в твой мозг, словно толпа распоясавшихся школьников на переменке. Ты хочешь продолжать обманываться? Ты хочешь жить в плену иллюзий?
- Эллен Дорпшир. "Обман красоты", Новая философия.
Ханна уже на месте - стоит, привалившись к сетке вокруг стадиона, голова запрокинута, глаза закрыты - подставляет лицо солнцу. Волосы распущены и свободно падают вдоль спины, почти белые в солнечных лучах. Я приостанавливаюсь шагах в пятнадцати от неё. Как бы мне хотелось запомнить её такой и запечатлеть этот образ в своём сердце навсегда.
Но тут она открывает глаза и видит меня.
- Мы ещё даже не начали забег, - звенит она, отталкивается от сетки и демонстративно смотрит на свои часы, - а ты уже приходишь второй!
- Ах так, вызов?! - подхватываю я.
- Какое там - это факт! - сияет она улыбкой. Впрочем, улыбка чуть-чуть, на секунду, меркнет, когда я подхожу поближе. - Что-то ты какая-то не такая, как всегда...
- Устала, - говорю я. - День был долгий.
Как странно - мы не обнимаемся в знак приветствия, а ведь это было для нас всегда так естественно. Как странно - почему я никогда не говорила ей, чтó она для меня значит?
- Расскажешь?
Ханна смотрит на меня, прищурившись. За лето она здорово загорела. Веснушки на носу сбежались в кучку, словно звёзды в центре галактики. Она, я уверена, самая красивая девушка в Портленде, а может, и во всём мире. И при мысли о том, что она будет жить дальше и забудет обо мне, я чувствую приступ острой боли в груди. Придёт день - и она перестанет вспоминать о времени, когда мы были вместе. А если даже и вспомнит, то оно ей покажется чужим, далёким, немного смешным и нелепым - словно сон, подробности которого начали стираться из памяти...
- Может быть, после пробежки, - говорю я.
А что ещё я могу сказать?..
Ты должен идти вперёд, это единственный путь. Ты должен во что бы то ни стало идти к намеченной цели - это всеобщий закон жизни.
- После того, как я побью тебя! - говорит она, наклоняясь вперёд, чтобы размять сухожилия.
- И кто это говорит? Та, что всё лето провалялась пузом кверху?
- И кто это говорит? - Она запрокидывает голову и подмигивает мне: - Думаю, чем бы вы там с Алексом ни занимались целыми днями напролёт, вряд ли это можно считать спортивной тренировкой!
- Ш-ш-ш!
- Да ладно, успокойся. Никого нигде - я проверяла.
Всё выглядит таким нормальным, обычным - прекрасно, чудесно обычным - что я от макушки до пят полна радости, от которой кружится голова. Улицы исчёрканы полосками света и тени, воздух наполняют запахи соли, какой-то жарящейся вкуснятины и - слабо, еле заметно - выброшенных на берег водорослей. Я хочу удержать в себе этот момент навсегда, сохранить его в глубине сердца: моя старая жизнь, моя тайна.
- Поймалась! - кричу я Ханне, шлёпая её по плечу. - Тебе водить!
И тут же срываюсь с места, а она взвизгивает и припускает следом. Мы обегаем стадион и направляемся в гавань, к причалам, без малейшего колебания и даже не обсудив маршрут. Мои ноги сильны и упруги; укус, полученный в ту страшную ночь, уже совсем зажил, оставив после себя лишь тонкую красную линию на икре, похожую на улыбку. Прохладный воздух наполняет лёгкие, которые с непривычки чуть-чуть ноют, но это хорошая боль; она напоминает, какая это великолепная штука: дышать, чувствовать страдание, чувствовать радость - всё равно, лишь бы чувствовать. Что-то солёное жжёт мне глаза, и я часто моргаю, не уверенная, что это - пот или слёзы.
Мы описываем широкий круг от старой гавани до самого Восточного Променада. Бежим не торопясь; это не самый быстрый наш бег, но, думаю, один из самых лучших. Мы храним единый ритм, держимся рядом, почти плечо в плечо, пусть и бежим медленнее, чем в начале лета.
Да, форма не ах: пробежав три мили, мы заметно сбавляем шаг, по молчаливому обоюдному согласию срезаем вниз по склону, ведущему на пляж, валимся на песок и заходимся смехом.
- Две... минуты... - Ханна хватает ртом воздух, - мне нужно... только две минуты!
- Слабачка! - хохочу я, хотя сама благодарна без меры за то, что представилась возможность отдохнуть.
Ханна захватывает горсть песку и бросает в меня. Мы обе падаем на спину, раскинув руки-ноги, как обычно это делают детишки на снегу. Песок на удивление прохладен и чуть влажен. Наверно, всё же утром шёл дождь, пока мы с Алексом бродили в Склепах. При мысли о тесной клетке, о словах, врезанных в стены, о столбе солнечного света, бьющем сквозь О в стене, в груди у меня снова что-то сжимается. Сейчас, в эту самую секунду, моя мама - где-то там: движется, дышит, живёт.
Что ж, скоро и я тоже буду "где-то там".
На пляже пустынно - всего несколько человек, по большей части семьи с детьми и один старик, медленно бредущий вдоль кромки воды, опираясь на тросточку. Солнце прячется за облаками, залив свинцово сер, только совсем чуточку отдаёт зеленью.
- Не могу поверить - всего через пару-тройку недель мы больше можем не волноваться о комендантском часе! - говорит Ханна и поворачивает ко мне голову. - Для тебя так вообще меньше трёх недель. Шестнадцать дней?
- Ага.
Ох, как мне неловко врать Ханне. Чтобы скрыть смятение, сажусь, подтянув колени к груди и обняв их руками.
- Я решила, что всю мою первую ночь в качестве Исцелённой проведу на улице - просто потому, что могу это сделать. - Ханна приподнимается на локтях. - Давай проведём её вместе - ты и я, а? - В её голосе нотки мольбы. Я понимаю, чего она ждёт от меня: "Да, конечно!" и "Отлично придумано!". Я понимаю, что ей - да и мне тоже - очень бы хотелось поверить, что жизнь не изменится, всё будет идти, как раньше.
Но я не могу заставить себя произнести эти слова. Вместо этого принимаюсь возить большим пальцем по бедру, отряхивая песок.
- Слушай, Ханна. Я должна тебе что-то сказать. Насчёт Процедуры...
- А что насчёт Процедуры? - прищуривается она. По голосу Ханна слышит, что я говорю серьёзно, и это пугает её.
- Пообещай, что ты не будешь сердиться на меня, о-кей? Иначе я не смогу... - Я останавливаюсь, прежде чем выпалить: "... не смогу уйти, если ты будешь злиться на меня". Я, кажется, забегаю вперёд.
Ханна садится на песке и поднимает руку, пытаясь изобразить улыбку.
- Подожди, я сама догадаюсь. Вы с Алексом собираетесь спрыгнуть за борт, сбежать вместе и гулять без меня на свободе вместе с Изгоями.
Она произносит это как бы в шутку, но в её голосе чувствуется надлом, ожидание: она хочет, чтобы я разуверила её.
Но я ничего не говорю. С минуту мы лишь смотрим друг на друга, и с её лица исчезают свет и радость.
- Не может быть, - говорит она наконец. - Ты шутишь!
- Я должна, Ханна, - тихо возражаю я.
- Когда? - Она прикусывает губу и смотрит в сторону.
- Мы решили сегодня. Сегодня утром.
- Нет. Я имею в виду - когда? Когда вы уходите?
Я колеблюсь только одну секунду. После сегодняшнего утра я не понимаю больше этого мира и того, что в нём происходит. Но одно я знаю точно - Ханна никогда не предаст меня. Во всяком случае не сейчас - не прежде, чем они всадят ей в мозг свои иголки, разорвут на кусочки, камня на камне не оставят от её прежней личности. Я вдруг понимаю: вот что на самом деле делает Исцеление - оно ломает людей, забирает их у себя самих.
Но к тому времени, когда они доберутся до неё, будет уже поздно.
- В пятницу, - говорю я. - Ровно через неделю.
Она резко, со свистом выдыхает сквозь зубы.
- Нет, неправда, ты шутишь, - повторяет она.
- Меня ничто не держит здесь, - говорю я.
Тогда она снова вскидывает на меня свои огромные глаза - в них столько страдания.
- А я?
Внезапно ко мне приходит решение проблемы - простое, до смешного простое. Я едва не захожусь смехом.
- Так пойдём с нами! - выпаливаю я. Ханна испуганно озирает пляж, но кругом никого; только старик ещё ковыляет где-то вдали и не может нас слышать. - Я серьёзно, Ханна! Пойдём с нами. Тебе бы понравилось в Дебрях. Это невероятно! Если б ты только видела их поселение...
- Как? Ты была там? - резко обрывает она.
Я краснею, сообразив, что так и не рассказала ей о ночи, проведённой с Алексом в Дебрях. Наверняка она воспримет это как предательство, ведь я всегда и обо всём ей рассказывала.
- Только один раз. И всего пару часов. Это великолепно, Ханна. Совершенно не так, как мы себе представляли. А переход через границу... Сам факт, что её можно пересечь... Всё совсем не так, как нам внушают. Они врут нам, Ханна, нагло, беззастенчиво врут!
Я останавливаюсь, захлебнувшись в эмоциях. Ханна смотрит вниз, дёргая ниточку, высунувшуюся из шва её спортивных шорт.
- Мы могли бы уйти, - говорю я немного мягче, - все трое.
Долгое время Ханна не отвечает. Она, прищурившись, смотрит на океан, а потом еле заметно качает головой, и грустно улыбается.
- Я буду скучать по тебе, Лина, - говорит она, и у меня падает сердце.
- Ханна... - завожу я, но она перебивает меня:
- А может, и не буду. - Она встаёт, отряхивает песок с шорт. - Ведь для того и проводят Исцеление, правда? Чтобы не было боли. Во всяком случае - такой боли.
- Но ведь ты можешь и не проходить через Процедуру. - Я тоже поднимаюсь на ноги. - Давай уйдём в Дебри.
Ханна невесело усмехается:
- И бросить всё это? - Она жестом указывает вокруг себя. Я вижу - она пытается шутить, но это шутка только наполовину. Оказывается, несмотря на все свои крамольные разговоры, подпольные вечеринки и запрещённую музыку, Ханна не хочет отказываться от этой жизни, уходить из этого места - единственного, которое мы знаем. Ещё бы, ведь ей и здесь совсем не плохо: хорошая семья, светлое будущее, отличная партия. У меня же ничего нет.
Уголки Ханниного рта дрожат. Она стоит, понурившись, и пинает носком кроссовки песок... Мне бы хотелось её утешить, но не могу придумать, что сказать. В груди всё сжимается и ноет. Похоже, в этот момент прямо на моих глазах распадается всё, что связывало нас с Ханной, вся наша долгая дружба: наши вечеринки с запретным полночным попкорном, после которых я оставалась у Ханны ночевать; и то, как мы вместе готовились к Аттестации, когда Ханна напяливала на нос пару старых отцовских очков и лупила линейкой по столу каждый раз, как я давала неправильный ответ, после чего вся подготовка шла насмарку, потому что мы всё время давились смехом; и то, как она двинула кулаком прямо в нос Джиллиан Доусон, когда та ляпнула, что у меня нечистая кровь; наши посиделки с мороженым на причале, когда мы мечтали о том, как у каждой из нас будет пара и мы будем жить рядом, в одинаковых домах.
Всё это развеялось в прах, словно песок, взвихренный смерчем.
- Ты же знаешь, что дело тут не в тебе, - еле удаётся выдавить мне - такой в горле ком. - Ты и Грейс - единственные люди, которые много значат для меня. Больше ничего... - Я запинаюсь. - Всё остальное - ничто.
- Я знаю, - говорит она, но по-прежнему не смотрит на меня.
- Они... они забрали мою мать, Ханна.
Этого я не собиралась рассказывать, потому что вообще не хочу говорить о своей матери. Но слова выскочили сами собой.
Она резко вскидывает голову:
- Ты о чём?
Тогда я рассказываю ей о походе в Склепы. Невероятно, но мне удаётся связно передать всю историю, все подробности, в том числе и об Отделении №6, о побеге, о камере и о словах, врезанных в камень. Ханна слушает, застыв в полном молчании - я никогда не видела её такой тихой и серьёзной.
Когда я заканчиваю рассказ, её лицо белее снега. Помню, в далёком детстве она тоже так бледнела, когда мы всю ночь пугали друг друга, рассказывая истории о привидениях. Впрочем, в каком-то смысле, история моей матери и есть история о привидении.
- Боже мой, Лина, - еле слышным шёпотом говорит она. - Я даже не знаю, что сказать. Боже мой.
Я киваю, уставившись на океан. Интересно, то, что нам рассказывали о других странах, тех, где царит Зараза, - это правда? Такие ли уж там дикие и нецивилизованные люди, морально и физически деградировавшие, как нам об этом талдычат? Уверена, это очередная ложь. Куда легче вообразить место наподобие Портленда с его стенами, барьерами, полуправдами и полными неправдами; место, где, однако, иногда всё же рождается любовь, пусть слабая и робкая.
- Ты же понимаешь, почему я должна уйти. - Это, собственно, не вопрос, но Ханна кивает.
- Да. - Она легонько встряхивает плечами, словно стараясь очнуться от сна. Потом поворачивается ко мне. И хотя глаза у неё грустные-грустные, она пытается улыбнуться. - Лина Хэлоуэй, - говорит она, - ты - легенда.
- Ага, как же, - закатываю я глаза. - Скорее назидательная история.
Но на самом деле мне становится легче. Она назвала меня моей настоящей фамилией, фамилией моей мамы, так что... Ханна поняла.
- Нет, правда. - Она отбрасывает волосы с лица, не сводя с меня пристального взора. - Знаешь, я была неправа. Помнишь, тогда, в начале лета? Я сказала, что ты всего боишься. Что у тебя не хватает смелости попробовать что-то новое. - Её губы снова растягиваются в печальной улыбке. - Как выяснилось, ты гораздо храбрее меня.
- Ханна...
- Это ничего. - Она взмахивает рукой, отметая мои возражения. - Ты этого заслуживаешь. Ты заслуживаешь большего.
Я не нахожусь, что сказать. Мне бы хотелось обнять её, но вместо этого обхватываю руками себя. От воды дует пронизывающий ветер.
- Мне будет тебя не хватать, Ханна.
Она делает пару шагов к воде, опять подкидывает песок носком кроссовки. Тот поднимается в воздух аркой и на мгновение словно бы зависает, прежде чем рассыпаться.
- Ладно. Ты знаешь, где меня искать, - говорит она.