Столько часов, столько времени она выводила все те же шесть букв, снова и снова - это странное, пугающее слово, слово, из-за которого она провела здесь десять долгих лет.
И ведь именно это слово помогло ей бежать. В нижней половине стены она столько раз врезалась в камень, высекая огромными буквами слово ЛЮБОВЬ - каждая буква размером с ребёнка - что камень подался, и на месте буквы О образовался чёткий, круглый пролом, словно туннель в толстой стене. Через него она и ускользнула.
Глава 23
Пищи для тела, молока для костей,
льда для ушибов и железного желудка!
- Народное пожелание
Даже после того, как за нами захлопнулись железные ворота и Склепы остались позади, чувство, что я со всех сторон окружена каменными стенами, не пропало. По-прежнему, словно чья-то безжалостная рука сдавливает мне грудь, и я борюсь за каждый глоток воздуха.
Дряхлый тюремный автобус, пыхтя мотором, уносит нас прочь от границы, в Диринг, а отсюда мы пешком идём в центр города, держась по разные стороны тротуара, он - чуть впереди. Через каждые пару шагов он поворачивает голову ко мне и что-то неслышно произносит - уголком глаза я вижу, как открывается и закрывается его рот. Знаю - он беспокоится обо мне, опасается, что я сломаюсь, но я не в силах взглянуть ему в глаза и уж тем более говорить с ним. Я упрямо смотрю перед собой и заставляю свои ноги шагать дальше. Если не считать ужасной боли в груди и животе, то всего остального тела я вообще не ощущаю, оно как не моё. Не ощущаю ни почвы под ногами, ни ветра, шумящего в деревьях и овевающего лицо; меня не может даже согреть солнечное тепло. Светилу каким-то чудом удалось прорваться сквозь завесу тяжёлых чёрных туч, и всё вокруг теперь купается в каком-то странном, зеленоватом свете, словно под водой.
Когда умерла мама - вернее, я думала, что она умерла - и я отправилась на свою самую первую пробежку, то безнадёжно заплутала в конце Конгресс-стрит, а ведь это была улица, которую я знала вдоль и поперёк, поскольку много раз бывала здесь и играла с соседскими ребятишками. Я завернула за угол и оказалась перед вывеской магазина "Всё для чистюль". Никак не могла сообразить, где нахожусь; где мой дом, куда идти - направо или налево. Всё выглядело совершенно незнакомым, нереальным, словно карикатура на себя самого, гротескное и ненастоящее. Мир искривлялся и корёжился, словно в кривых зеркалах комнаты смеха.
То же самое происходит со мной и сейчас. Потеряно, найдено и снова потеряно. Но теперь я знаю, что где-то в этом мире, в зелёных зарослях по другую сторону заграждения, живёт и дышит моя мама, мыслит, движется, дышит, потеет... Думает ли она обо мне? При мысли об этом боль в груди становится острее, и я совсем не могу вздохнуть. Приходится остановиться и постоять, согнувшись и положив руку на солнечное сплетение.
Мы пока ещё далеко от центра, зато до Брукс-стрит рукой подать. В этом районе дома не жмутся друг к другу, между ними широкие пространства - газоны, превратившиеся в безобразные пустыри и заброшенные сады, заваленные всяким мусором. Однако, на улицах ещё полно народу, к тому же я сразу различаю среди прохожих регулятора: уже сейчас, хотя ещё и полдень не пробил, на шее у него болтается рупор, а к поясу прицеплена дубинка. Должно быть, Алекс тоже заметил его. Он останавливается на несколько шагов впереди меня, осматривает улицу, как бы от нечего делать, а сам тихонько шепчет в мою сторону:
- Ты в состоянии двигаться?
Борюсь с болью. Она теперь охватила всё тело; голова раскалывается.
- Да, наверно... - хриплю я.
- Давай в проулок. Слева от тебя. Быстро.
С трудом выпрямляюсь и ковыляю в проулок между двумя большими зданиями. Немного дальше, в глубине, стоят рядком несколько мусорных контейнеров, над ними жужжат мухи. Запах тошнотворный, словно опять оказываешься в Склепах, но я не привередничаю - опускаюсь на бордюр между двумя контейнерами, благодарная за то, что можно спрятаться, присесть и отдохнуть. Голову чуть отпускает. Я откидываю её назад, на кирпичную стену. Всё кругом качается, словно на корабле, сорвавшемся со швартовых.
Через несколько мгновений ко мне присоединяется Алекс. Он опускается передо мной на корточки и отводит волосы с моего лица. За весь день он впервые может прикоснуться ко мне по-настоящему.
- Мне так жаль, Лина, - говорит он, и я знаю - он действительно ощущает мою боль как свою. - Я думал, тебе необходимо узнать.
- Двенадцать лет, - роняю я. - Двенадцать лет я думала, что она мертва.
Некоторое время мы молчим. Алекс поглаживает мои плечи, руки, колени - всё, до чего может дотянуться, словно он отчаянно хочет чисто физического контакта со мной. Я же хочу лишь закрыть глаза и рассыпаться прахом; чувствую, как разлетаются мои мысли, словно пушинки одуванчика под порывом ветра. Но руки Алекса удерживают меня в реальности: в этом проулке, в Портленде, в мире, который вдруг сошёл с ума.
"Она где-то там - вздыхает, ест и пьёт, ходит, плавает..." Теперь невозможно даже подумать о том, чтобы жить прежней, обычной жизнью: укладываться вечером в постель; или завязывать шнурки и отправляться на пробежку; или помогать Кэрол складывать тарелки; или даже лежать в пустом доме рядом с Алексом - когда я знаю, что она где-то там, и так далека от меня, как самое дальнее созвездие в небе.
"Почему она не пришла за мной?" Мысль вспыхивает резко и ярко, как разряд молнии. Жгучая боль мгновенно возвращается. Я плотно зажмуриваю глаза, опускаю голову и молюсь, чтобы эта мука закончилась. Но я не знаю, кому молиться, да и все заученные слова вылетели у меня из головы. Помню только, как ещё крохой была в церкви, и самое яркое впечатление - это солнечные лучи, пронизывающие цветные стёкла в высоких окнах, яркие и слепящие поначалу, а затем постепенно блекнущие, умирающие; и вот вместо чудесных картин остались просто пыльные фрагменты мутных стёкол и свинцовых перемычек.
- Лина. Посмотри на меня.
Чтобы открыть глаза требуются титанические усилия. Фигура Алекса видна словно сквозь туман, хотя он всего лишь в одном футе от меня.
- Ты, должно быть, голодна, - мягко говорит он. - Давай постараемся добраться до дому? Ты можешь идти? - Он чуть отодвигается назад, чтобы я могла встать.
- Нет.
Слово вырывается немного резче, чем я собиралась его произнести, и Алекс испуганно вскидывается.
- Ты не можешь идти? - Между его бровями залегает морщинка.
- Нет. - Изо всех сил пытаюсь держать голос на нормальном уровне громкости. - Я имею в виду, что не могу вернуться домой. Вообще. Никогда.
Алекс вздыхает и трёт пальцами лоб.
- Мы могли бы отправиться на Брукс-стрит, побыть там немного, пока ты не почувствуешь себя лучше...
- Ты не понимаешь! - обрываю я его. Внутри меня нарастает крик, а в глотке словно скребётся отвратительный чёрный паук. Единственное, о чём я сейчас думаю, это: "Они знали! Все, все знали - и Кэрол, и дядя Уильям, может, даже и Рейчел - знали, и всё равно позволяли мне думать, что она умерла. Позволяли мне думать, что она бросила меня, что я не стою того, чтобы быть со мной!" Внезапно во мне накаляется белое пламя гнева: если я пойду домой, если увижу кого-нибудь из них, то не смогу сдержаться. Я или спалю дом дотла, или просто разнесу его на части, доску за доской.
- Я хочу убежать с тобой! - говорю я Алексу. - В Дебри. Мы говорили об этом.
Я думала, что сейчас Алекс обрадуется, но - ничего подобного. У него усталый, измученный вид. Он отводит взгляд, прищуривается...
- Слушай, Лина, это был очень долгий день. Ты утомилась, проголодалась. Ты не в состоянии мыслить здраво...
- Я в самом что ни на есть состоянии мыслить здраво! - Вскакиваю на ноги, чтобы не казаться совсем уж беспомощной. Я зла на Алекса, хотя и понимаю, что он тут не при чём. Просто я зла на всё и всех, ярость бушует во мне - слепая, стихийная сила. - Я не могу здесь оставаться, Алекс! Больше не могу. Не после всего этого! - Моё горло стискивает спазм, когда я вновь пытаюсь подавить рвущийся наружу вопль. - Они знали, Алекс! Они знали, а мне не говорили! Врали мне!
Он тоже выпрямляется в полный рост - медленно, словно это причиняет ему боль.
- Почему ты так уверена? Ты не можешь этого знать, - возражает он.
- Я знаю! - упрямо твержу я, уверенная, что это правда.
Я действительно знаю, нутром чую. Ведь помню, было так: я спала и внезапно пробудилась; на грани сна и бодрствования я увидела склонившееся надо мной мамино лицо - мертвенно-бледное, и услышала её голос, тихо пропевший мне в ухо: "Я люблю тебя. Помни. Этого они никогда не смогут отобрать", - и еле заметная грустная улыбка тронула её губы. Она тоже знала. Должна была знать, что за нею идут и заберут её в то страшное место. А всего неделей позже я сидела в своём колючем чёрном платье у пустого гроба, с кучкой апельсиновых корок на коленях, которые я жевала, стараясь сдержать слёзы, а все те, кому я верила, в это время возводили вокруг меня прочные, гладкие стены лжи. "Она была больна". "Вот до чего доводит Болезнь". "Самоубийство". На самом деле в тот день похоронили меня.
- Я не могу идти домой и не пойду! Я уйду с тобой. Дебри станут нашим домом. Ведь другие делают так, правда? Другие же живут там. Моя мама... - Я хочу сказать: "Моя мама тоже там!", но голос не слушается и срывается.
Алекс внимательно смотрит на меня.
- Лина, если ты уйдёшь - действительно, по-настоящему уйдёшь - у тебя всё будет иначе, чем сейчас у меня. Ты отдаёшь себе в этом отчёт? Ты не сможешь ходить туда и обратно. Ты больше никогда не сможешь вернуться сюда. Твой личный номер сотрут, твоё удостоверение личности будет признано недействительным. Все будут знать, что ты диссидентка. На тебя откроют охоту. И если кто-нибудь найдёт тебя... если тебя схватят... - Алекс умолкает.
- Мне все равно! - огрызаюсь я, больше не в состоянии контролировать себя. - Ведь ты же сам это первым предложил, забыл? И что? Теперь, когда я готова уйти, ты отыгрываешь всё обратно?!
- Я только пытаюсь...
Я снова обрываю его. Меня всю трясёт, в душе вскипает злоба и яростное желание рвать, ломать, крушить всё, что попадётся на пути.
- Ты такой же, как и все! Такая же пустышка, как и остальные. Только мелешь языком - бла-бла-бла! А когда пора предпринять что-то серьёзное, когда ты должен помочь мне...
- Я и пытаюсь тебе помочь! - отрезает Алекс. - Всё не так просто, надеюсь, ты понимаешь? Это тяжёлый и важный выбор, а ты сейчас во взвинченном состоянии и не соображаешь, что несёшь!
Он тоже злится. От его резкого тона меня пронзает боль, но я не могу остановиться. Крушить, рвать, ломать! Я хочу уничтожить всё: его, себя, нас, весь город, весь мир!
- Не разговаривай со мной, как с несмышлёной малолеткой! - ору я.
- Тогда не веди себя как несмышлёная малолетка! - парирует он. В ту же секунду, как эти слова слетают с его уст, он - я ясно вижу - раскаивается в них. Он слегка отворачивается в сторону, втягивает в себя воздух и, овладев собой, говорит нормальным голосом: - Послушай, Лина. Мне действительно страшно жаль. Я понимаю, как тебе... после того, что случилось сегодня... Нет, я даже не представляю, что ты сейчас чувствуешь.
Поздно. Я ничего не вижу из-за слёз. Отворачиваюсь от него и принимаюсь ковырять кирпичную стену ногтем. Крошечная частичка кирпича откалывается и падает. Я провожаю её полёт взглядом и думаю о матери, об этих странных, наводящих ужас стенах, и слёзы прорываются бурным потоком.
- Если бы ты действительно беспокоился обо мне, ты забрал бы меня отсюда, - говорю я. - Если бы я не была тебе безразлична, то мы ушли бы прямо сейчас.
- Ты мне совсем не безразлична.
- Неправда! - Теперь я и сама знаю, что веду себя, как ребёнок, но ничего не могу поделать. - Ей я тоже была безразлична. Ей тоже было наплевать на меня!
- Это не так.
- Почему же она не пришла за мной? - Я по-прежнему стою к нему спиной, с силой вжимаю в стенку ладонь, и у меня ощущение, будто эта прочная стена тоже в любую секунду может обвалиться. - Где она теперь? Почему она не ищет меня?
- Ты знаешь почему, - твёрдо отвечает он. - Ты знаешь, что произойдёт, если её снова схватят - если её схватят вместе с тобой. Смерть вам обеим.
Я знаю - он прав, прав, но мне от этого не лучше. Я упираюсь, не в силах справиться с собой:
- Вовсе не поэтому! Ей плевать на меня, тебе тоже плевать на меня! Всем на меня плевать!
Я утираю слёзы и текущий нос тыльной стороной руки.
- Лина... - Алекс кладёт руки на оба моих локтя и поворачивает меня к себе лицом. Когда я отказываюсь встретиться с ним взглядом, он поддевает мой подбородок вверх, заставляя меня смотреть ему в глаза. - Магдалина, - повторяет он, впервые за всё время нашего знакомства называя меня полным именем. - Твоя мама любит тебя. Ты понимаешь это? Она любит тебя. Она по-прежнему любит тебя. Она заботится о твоей безопасности.
Меня обдаёт жаром. Первый раз в жизни я не пугаюсь этого слова. Внутри меня словно что-то встрепенулось, распрямилось, как кошка, потягивающаяся на солнце; я отчаянно жду, чтобы он повторил это слово.
Его голос бесконечно мягок, в тёплых глазах пляшут светлые искорки, цвет их напоминает сейчас солнце, пробивающееся сквозь золотые листья тихим осенним вечером.
- Я тоже люблю тебя. - Его пальцы проводят по моим скулам, задерживаются на моих губах. - Ты должна это знать. Ты, конечно, знаешь это.
И в этот момент происходит кое-что необыкновенное.
Стоя между двумя отвратительными мусорными контейнерами в каком-то замызганном проулке, когда, кажется, весь мир вокруг рушится, и слыша, как Алекс произносит эти слова, я чувствую - страх, живущий во мне с того самого момента, как я научилась сидеть, стоять, дышать; страх, владеющий мною всё то время, когда мне твердили, будто само сердце моё от природы с изъяном, больное и испорченное и эту заразу необходимо из него вырвать; страх, не отпускавший меня всё то время, когда все кругом уверяли, будто от необратимого разрушения меня отделяет всего одно сердцебиение - весь этот страх в одно мгновение исчезает. То, что встрепенулось во мне - сердцевина моего сердца, суть моей сути - распрямляется, вырывается на волю, реет, словно флаг на ветру, делает меня сильнее, чем я когда-либо была.
И я открываю рот и говорю:
- Я тоже люблю тебя.
*
Удивительно, но именно в этот момент в глухом проулке я внезапно понимаю значение моего полного имени и причину, по которой мама назвала меня Магдалиной. До меня доходит смысл старой библейской истории - об Иосифе и оставленной им Марии Магдалине. Теперь я понимаю, что он отказался от неё во имя важной цели. Вернее, он отпустил её, чтобы она могла спастись, хотя расставание с нею смертельно ранило его.
Он отпустил её во имя любви.
Наверно, когда я родилась, у моей мамы было предчувствие, что однажды ей придётся сделать то же, что сделал Иосиф. Думаю, что таковы все любящие: ты должен суметь от чего-то отказаться. Иногда ты должен отказаться от тех, кого любишь.
Мы с Алексом разговариваем обо всём, чтó мне придётся оставить здесь, когда мы уйдём в Дебри. Он хочет убедиться, что я полностью осознаю, на что решаюсь. Больше не стукнешь в дверь пекарни "Толстый и красивый" после закрытия и не купишь нераспроданные рогалики или булки с сыром - по доллару за штуку; не посидишь на причале, наблюдая за орущими и кружащимися над водой чайками; не совершишь долгую пробежку в район ферм, где трава, усыпанная росой, кажется сделанной из хрусталя; не услышишь постоянного грохота океана - этого большого сердца Портленда; не увидишь ни узеньких мощёных улочек старой гавани, ни больших сверкающих магазинов, полных нарядов, которые всё равно никогда не мог себе позволить.
Я буду жалеть только о Ханне и Грейс. Весь остальной Портленд может хоть под землю провалиться вместе со всеми своими сияющими помпезными башнями, глухими фасадами складов и послушными, пустоглазыми людьми, покорно склоняющими голову перед очередным враньём, как коровы, которых предназначили на убой.
- Если мы уйдём вместе, то останемся совсем одни - ты и я, - продолжает твердить Алекс, словно ему во что бы то ни стало надо убедиться, что я понимаю, увериться в том, что я уверена в правильности своего выбора. - Обратной дороги не будет. Никогда.
И я говорю:
- Это то, чего я хочу. Только ты и я. Навсегда.
Это правда. Я больше не испытываю страха. Теперь, когда я знаю, что всегда буду с Алексом - что мы вечно будем вместе - я уверена, что никогда и ничего больше не испугаюсь.
Мы решаем уйти из города через неделю, ровно за девять дней до назначенной Процедуры. Я нервничаю, не хочу откладывать уход так надолго; будь моя воля - сорвалась бы с места прямо сейчас и попыталась прорваться через границу среди бела дня. Но, как всегда, рассудительный Алекс приводит меня в чувство и объясняет, почему так важно подождать с уходом.
За последние четыре-пять лет он пересекал границу всего несколько раз - по пальцам можно пересчитать. Ведь это чрезвычайно опасная штука - гулять туда-сюда. И всё же в течение следующей недели ему придётся дважды пересечь заграждение до нашего окончательного ухода - риск неимоверный, самоубийственный, но он убеждает меня в том, что это необходимо. Как только он уйдёт со мной и его хватятся на работе и в университете, его имя тоже вычеркнут из списков граждан - хотя, чисто технически, он никогда и не был полноправным гражданином, поскольку это Сопротивление снабдило его фальшивыми документами.
А как только нас вычеркнут из списков, мы выпадем из системы. Пуф - и нет нас. Как будто никогда и не было. Во всяком случае, мы сильно рассчитываем на то, что нас не будут преследовать в Дебрях, за нами не пошлют рейдеров и никто не будет нас там искать. Если властям захочется устроить на нас охоту, им придётся всенародно признать, что нам удалось улизнуть из Портленда, что это вообще, в принципе, возможно. Что Изгои существуют.
Мы превратимся в призраков. От нас ничего не останется, кроме воспоминаний, да и те - если учесть, что Исцелённые не оглядываются назад, устремляя свой тупой, неподвижный взор в будущее, - растворятся в долгой веренице одинаковых, монотонных дней. Всякий наш след пропадёт, и мы исчезнем, как дым.
Поскольку Алекс тоже не сможет больше приходить в Портленд, нам придётся захватить с собой как можно больше еды, плюс зимнюю одежду и всё, без чего нельзя обойтись. Изгои в поселении - люди щедрые и делятся припасами, и всё же осень и зима в Дебрях - это суровое испытание; а после многих лет жизни в городе Алекса нельзя назвать умелым охотником-собирателем.
Мы уговорились встретиться в доме на Брукс-стрит в полночь, чтобы продолжить сборы. Я принесу туда первую партию вещей, которые заберу с собой в Дебри: мой фотоальбом, футлярчик с записками, которыми мы с Ханной обменивались в наш софомор-год в школе, и, конечно, съестные припасы - всё, что смогу утащить из кладовки в дядином "Стоп-н-Сейв".