От облегчения меня тянет рассмеяться, поэтому я изо всех сил стараюсь сохранить на лице серьёзную мину. Забираю документ и прячу его на место, в бумажник. Руки еле заметно дрожат. Даже удивительно, как регуляторы одним своим присутствием нагоняют страх. Даже когда они к тебе по-доброму, никак не получается отвлечься от страшных слухов, которые ходят об этих людях - о совершаемых ими рейдах, засадах и расправах.
- Поосторожней, Магдалина, - внушает Джерри, и я снова в напряжении. - Постарайся оказаться дома, когда настанет комендантский час. - Он снова направляет фонарик мне в глаза, и я снова щурюсь и закрываюсь рукой. - Уж поверь мне - лучше не наживать себе неприятностей, - мягко прибавляет он.
Мягко-то мягко, вот только на одно крошечное мгновение я слышу, как под журчанием его слов идёт поток звериной ярости и агрессии. Но я тут же говорю себе, что у меня паранойя. Что бы регуляторы ни вытворяли, всё делается ради нашей защиты, ради нашего блага.
Группа приходит в движение, обтекает меня с обеих сторон, так что несколько секунд вокруг кипит паводок грубых плеч и джинсовых курток, незнакомых запахов одеколона и пота. Оживают рации. Я слышу обрывки слов и сводок: "Маркет-стрит, парень и девушка, возможно заражённые... недозволенная музыка на Сент-Лоренс, похоже, там танцуют..." Меня со всех сторон толкают - плечами, руками, локтями - пока, наконец, я не остаюсь совсем одна. Слышен только отдалённый затихающий топот регуляторских башмаков да треск их раций.
Жду ещё немного, пока все эти звуки не смолкают, и снова вскакиваю на велосипед. В груди - непередаваемое ощущение ликования, счастья и свободы. Сама себе не верю, до чего легко было выскользнуть из дома. Вот уж никогда бы не подумала, что смогу так виртуозно врать тётушке, да что там! - никогда бы не подумала, что вообще умею врать. А при мысли о том, до чего быстро я отделалась от регуляторов, которые собрались было поджаривать меня на медленном огне чуть ли не целый час, готова вскинуть обе руки вверх и подпрыгнуть под самые облака. Сегодня вечером весь мир на моей стороне! И до Бэк Коув осталось всего несколько минут. Сердце начинает колотиться в ускоренном темпе, стоит мне только подумать о приятном и лёгком скольжении вниз по одетым травой склонам, об Алексе в сверкающей рамке последних солнечных лучей... и о том простом слове, которое он прошептал мне в ухо: "Серый"...
Лечу по Бакстер-бульвар, там, где его последнее закругление плавно спускается к Бэк Коув. И тут я резко останавливаюсь. Высокие здания остались позади, уступив место полуразвалившимся халупам, жмущимся по сторонам разбитой дороги. Позади них к бухте стекает узкая полоска высокой травы. Вода - как огромное зеркало, по которому скользят розовые и золотые блики - отражения плывущих в небе облаков. В этот момент солнце, выгнувшись над горизонтом пылающей аркой, посылает свои последние, тающие лучи, рассекает темноту вод, на исчезающе малую долю секунды топит всё вокруг в белом сиянии и... проваливается, тонет, натягивая за собой на небо розово-красно-пурпурный занавес; но все краски почти мгновенно меркнут, и мир погружается в темноту.
Алекс был прав - такого потрясающего заката я ещё никогда в своей жизни не видела.
Несколько минут я не могу двинуться, просто стою, глубоко дышу и впитываю в себя увиденное. Но постепенно меня охватывает тупое отчаяние. Я опоздала. Регуляторы, должно быть, ошиблись со временем, и сейчас уже далеко перевалило за полдевятого. Даже если Алекс и ждёт меня где-то на длинной полосе пляжа, у меня нет ни малейшего шанса найти его и успеть домой до начала комендантского часа.
Глаза жжёт, мир вокруг словно течёт, краски и формы смазываются... Сначала я думаю, что, наверно, ударилась в слёзы. От неожиданности пугаюсь и забываю обо всём: о своём отчаянии и разочаровании; об ожидающем где-то на берегу Алексе с его волосами, в которых пылают медью умирающие лучи солнца... Я не помню, когда плакала в последний раз. Наверно, много лет назад. Вытираю глаза тыльной стороной ладони, и зрение восстанавливается. Нет, это только пот, с облегчением понимаю я, пот залил мне глаза. И всё равно - ноющая тяжесть в душе не желает оттуда уходить.
Я стою так ещё несколько минут, не сходя с велосипеда и крепко сжимая рукоятки руля - пока не чувствую себя немного спокойнее. Что-то в моей душе нашёптывает: наплюй на всё, ударься в загул и лети вниз по склону к воде, и пусть ветер треплет твои волосы, и пошли подальше комендантский час, пошли ещё дальше регуляторов, и пусть всё и вся катится к чертям собачьим... Но я не могу... не могла... никогда не смогу... Выбора нет. Я должна вернуться домой.
Неуклюже разворачиваю велик и начинаю подъём обратно. Теперь, когда адреналин сгорел, а воодушевление испарилось, ноги, кажется, будто свинцом налиты, и я задыхаюсь, не преодолев ещё и четверти мили. На этот раз держу ушки на макушке, чтобы не прозевать регуляторов, полицию или ещё кого-нибудь в этом роде.
Всю дорогу домой я твержу себе, что, наверно, всё к лучшему. Должно быть, я помрачилась в уме, принявшись колесить по полутёмным улицам, чтобы встретиться на пляже с каким-то малознакомым парнем. К тому же всё объяснилось: он работает при лабораториях, наверняка завалил в помещение в момент моей аттестации чисто случайно или с какой-то невинной целью - может, ему в туалет понадобилось, или воды набрать, или ещё что...
А может, я вообще всё это только вообразила - закодированное сообщение, приглашение на встречу. Скорее всего, что он сидит где-то в своей квартирке, корпит над курсовой и совершенно позабыл о двух девчонках, на которых налетел у лабораторий. Просто выказал вежливость и любезно поболтал с ними без всякой задней мысли...
"Конечно, так лучше". Но сколько бы я ни повторяла это заклинание, странная пустота по-прежнему зияет в моей груди; и как бы это ни было нелепо, но у меня неотвязное, колющее чувство чего-то позабытого, чего-то упущенного, чего-то утраченного навсегда...
Глава 7
Из всех жизненных систем организма - нервной, психической, органов чувств и пр. - самой чувствительной и легко подверженной нарушениям является сердечно-сосудистая система. Роль общества состоит в том, чтобы оградить эти системы от инфекций и других разрушающих факторов. В противном случае будущее человеческой расы под вопросом. Как всеми средствами современной сельскохозяйственной науки мы охраняем урожай от вредителей, болезней и гнили, так мы должны охранять наши сердца.
- "Роль и цели общества", Книга Тссс, стр. 353.
Меня назвали в честь Марии Магдалины, едва не погибшей от любви: "Объятая deliria и поправшая законы общества, она любила мужчин, которым не могла принадлежать или которые не могли принадлежать ей". (Книга Плача, Мария, 13:1). Обо всём этом мы узнали на уроках изучения Библии. Сначала был Иоанн, затем Матфей, затем Иеремия, Пётр и Иуда, а между ними - бессчётное множество других, имена которых не сохранились.
Её последняя любовь, как говорят, была самой сильной: она полюбила человека по имени Иосиф. Всю свою жизнь проживший бобылём, он нашёл её на улице, израненную, еле живую и полубезумную от deliria. Что за человек был Иосиф - об этом много спорят: то ли праведник, то ли грешник, то ли он поддался Заразе, то ли нет, - но, во всяком случае, он хорошо заботился о бедняжке, вылечил её телесные раны и попытался дать мир её душе.
Но было поздно. Прошлое не отпускало Магдалину. Её преследовали призраки утраченной любви; мучимая злом, которое она причинила другим и которое другие причинили ей, она была воистину пропащей душой. Она почти не могла есть, целыми днями рыдала. Она изо всех сил цеплялась за Иосифа и умоляла его не покидать её, но не находила утешения в его доброте.
И однажды утром она проснулась, а Иосифа рядом не оказалось - он ушёл, не простившись и не объяснившись. Эта измена подкосила её. И она упала наземь, умоляя Господа избавить её от мучений.
И Господь услышал её молитвы и в бесконечной благости своей избавил её от deliria, проклятия, тяготевшего над всем родом человеческим вследствие первородного греха, свершённого Евой и Адамом. В этом смысле Мария Магдалина стала первой Исцелённой.
"И вот, после стольких лет страданий и горя ступила она на праведный путь, и мир воцарился в её душе, и так жила она в радости до конца своих дней". (Книга Плача, Мария, 13:1)
Я всю жизнь ломала себе голову над вопросом: почему мама назвала меня Магдалиной? Мама ведь даже не верила в Исцеление. Вот в этом-то и была её самая большая проблема. Книга Плача переполнена повествованиями об опасностях deliria. Я много размышляла над этим и пришла к выводу, что несмотря на всё своё упорство, моя мать знала, что она неправа, что Исцеление, Процедура, - благо для всех. Мне кажется, даже когда она задумала совершить то, что совершила, она знала, чем это обернётся для меня. И моё имя было некоторым образом её подарком мне. Посланием.
Мне кажется, так она пыталась сказать: "Прости меня". Мне кажется, так она пыталась сказать: "Однажды даже этой боли придёт конец".
Вы видите? Пусть говорят, что хотят; вопреки всему я знаю - моя мама была не такая уж пропащая.
*
Следующие две недели мне голову некогда поднять - столько забот. В Портленд ворвалось лето. Собственно, жара началась уже в первых числах июня, но настоящее лето ещё не наступило - зелень какая-то бледная, неяркая, по утрам пронизывающе холодно... Зато в последнюю неделю школы всё словно взрывается сочнейшими красками, какие бывают только в цветном кино: небо - невыносимо синее днём, лилово-фиолетовое в грозу и чёрное-пречёрное ночью, алые цветы - словно застывшая кровь. Каждый день после окончания занятий всё время какие-то мероприятия - то собрания, то церемонии, то подготовка к выпускному... Ханна приглашена везде, я - кто бы мог подумать... - на большинство из них. Чудеса.
Харлоу Дэвис - она живёт недалеко от Ханны, в Вест-Энде, её папаша выполняет какие-то заказы правительства - приглашает меня к себе на "свойскую прощальную вечеринку". Я даже не подозревала, что ей известно моё имя - когда бы она ни разговаривала с Ханной, её глаза скользили мимо меня, будто я не достойна даже взгляда. Однако я иду. Мне всегда хотелось увидеть, как выглядит её дом изнутри, и пожалуйста - там всё именно так, как я и представляла - сплошная роскошь. У Дэвисов тоже имеется автомобиль, и кругом множество электроприборов, которые, конечно, все используются: посудомойки и стиральные машины, и сушилки, и огромные люстры, усеянные десятками и десятками лампочек. Харлоу пригласила почти весь выпускной поток - всего нас шестьдесят семь, а на "свойской" вечеринке, наверно, человек пятьдесят - отчего чувство собственной исключительности во мне меркнет, но всё равно, вечеринка классная.
Мы сидим в саду, а прислуга бегает туда-сюда с полными тарелками. Тут тебе и капустный салат, и картофельный салат, и прочая барбекюшная снедь, а папаша Харлоу колдует около огромного дымного гриля, переворачивая с боку на бок маринованные рёбрышки и огромные гамбургеры. Мы с Ханной сидим на одеяле, брошенном на траву, и я ем и ем, пока не чувствую, что ещё немного - и взорвусь; живот такой огромный, что сидеть не могу - приходится откинуться на спину. Мы уходим перед самым комендантским часом, когда звёзды выглядывают в дырочки тёмно-синего бархатного занавеса неба, а комары всем скопищем вылетают на вечернюю кормёжку, так что мы, отмахиваясь, взвизгивая и хохоча, вынуждены искать приюта в доме. Прихожу к выводу, что давненько у меня не было такого чудесного дня.
Даже девочки, к которым я не испытываю особой симпатии - как, например, Шелли Пирсон, ненавидящая меня с тех самых пор, как я в шестом классе выиграла в школьной научной олимпиаде, а она оказалась на втором месте - ведут себя очень даже мило. Думаю, это потому, что всем нам ясно - дело идёт к концу. После выпуска большинство из нас никогда больше не увидят друг друга, а если даже мы когда и встретимся, то это будет по-другому. Мы станем другими. Мы станем взрослыми. Нас исцелят, классифицируют, пронумеруют, снабдят пояснительными табличками, подходящими партнёрами и аккуратно воткнут, словно булавки с перламутровыми головками, в полотно жизни - туда, где нам надлежит сидеть, вернее, катиться по накатанной, хорошо выверенной дорожке...
Терезе Грасс исполнилось восемнадцать ещё до окончания школы, поэтому она уже прошла свою Процедуру. То же самое и с Морган Делл. Обе несколько дней не показывались на уроках, пришли только на церемонию выпуска. Перемена в них - просто поразительная. Они выглядят спокойными, зрелыми и, я бы сказала, какими-то отстранёнными, словно их покрыли тонкой прозрачной глазурью. Ещё пару недель назад у Терезы Грасс была кличка "Тереза Грязь" за плохую осанку, за то, что она жевала концы своих волос, да и вообще была неряхой, каких поискать, зато сейчас!.. Она ходит словно аршин проглотила и высоко держит голову, глаза смотрят прямо перед собой, на губах - еле заметная улыбка, словом, все расступаются, когда она проходит по коридору. То же самое и с Морган. Словно вся их напряжённость, неуклюжесть и застенчивость исчезли вместе с Болезнью. Даже вечно трясущиеся ноги Морган перестали дрожать. Когда ей приходилось отвечать на уроках, она так тряслась, что парта ходуном ходила. Но после Процедуры - раз! - и дрожь прекратилась, как по мановению волшебной палочки. Вообще-то они не первые Исцелённые в нашем классе - Эланор Рана и Анни Хаан прошли Процедуру ещё осенью, а полдесятка других девчонок - во время весеннего семестра - но просто на этих двух разница видна особенно отчётливо.
А я продолжаю считать дни. Восемьдесят один, восемьдесят, семьдесят девять...
Ива Маркс так и не вернулась в школу. Ходят разные, самые противоречивые слухи: она прошла Процедуру, и всё теперь в полном порядке; она прошла Процедуру и поехала мозгами, так что поговаривают, будто её собираются отправить в Склепы - портлендскую тюрьму и по совместительству сумасшедший дом; она убежала в Дебри. Единственное, в чём сомневаться не приходится - это что вся семья Марксов теперь под постоянным, неусыпным наблюдением. Регуляторы обвиняют мистера и миссис Маркс - и не только их, а и всех их дальних и близких родичей - в том, что не обратили должного внимания на воспитание своей дочери. Буквально через несколько дней после того, как Иву вроде бы поймали в Диринг Оукс Парке, я слышу, как тётя с дядей шепчутся между собой, что, мол, обоих Ивиных родителей уволили с работы. А ещё неделей позже до нас доходит слух: они вынуждены были переехать к каким-то дальним родственникам. Поговаривают, что люди швыряли камни им в окна, а дом по фасаду расписали одним-единственным словом, повторенным сотни раз: "СИМПАТИЗЁРЫ". Что за чушь! Мистер и миссис Маркс под присягой утверждали, что их дочь прошла Процедуру задолго до срока несмотря на риск, однако, по утверждению тётушки Кэрол, когда люди так сильно напуганы, они впадают в раж. Каждый опасается, как бы deliria не прошла по Портленду победным маршем. Каждый стремится предотвратить эпидемию.
Мне жаль семью Марксов, конечно, но такова жизнь. Это как с регуляторами: можно не переваривать патрулей и проверку документов, но если ты понимаешь, что всё делается для того, чтобы тебя же защитить от опасности, то невозможно стать в позу и отказаться подчиниться. И думайте, что хотите, называйте меня эгоисткой, но мысли о судьбе Ивиной семьи занимают меня не слишком долго. Столько сейчас бумажной работы, связанной с окончанием школы, столько нервов на неё уходит, а тут ещё шкафчики надо освободить, и ещё кое-какие хвосты досдать, да и с людьми попрощаться... Не до Ивы.
Даже выкроить время для пробежек нам с Ханной удаётся с трудом. А когда бегаем, то по молчаливому соглашению придерживаемся наших старых маршрутов, без самодеятельности. К моему удивлению, она ни разу не упомянула о том происшествии у лабораторий. Но знаю я её - она легко увлекается и легко забывает свои увлечения. Сейчас её ум занят новым событием: на севере прорвана граница, и обвиняют в этом, конечно, Изгоев.
А я даже на крачайшую долю секунды не допускаю мысли о том, чтобы показаться у лабораторий, не-а, ни за что. Стараюсь сосредоточить внимание на чём угодно, только бы не думать об Алексе, что, в принципе, не так уж и тяжело. Теперь даже не могу понять, с какой это дури я в тот вечер колесила по тёмным улицам, наврала с три короба Кэрол и регуляторам, а всё лишь бы встретиться с ним. Уже на следующее утро вся эта история стала казаться странным сном, миражом - и только. Говорю себе, что, наверно, нашло временное помрачение ума - мозги размягчились от беготни по жаре.
День выпуска. На торжественной церемонии Ханна сидит в трёх рядах впереди меня. Проходя к своему месту, она успевает схватить мою ладонь и сжать её - два долгих пожатия и два коротких. А когда она уселась, то наклонила голову назад так, что я вижу - она написала маркером на своей шапочке выпускника три слова: "Слава тебе Господи". Я с трудом удерживаюсь от смеха, а она оборачивается и строит кисло-строгую мину. Все мы парим в облаках, и я чувствую, что никогда не была так близка к своим одноклассницам - девочкам из школы св. Анны - как в этот замечательный день. Солнце палит безжалостно, изливая на нас всю свою ликующую радость - даже немножко слишком сильно, пожалуй; так бывает, когда кто-нибудь одаривает тебя преувеличенной улыбкой. Мы сидим, потеем, обмахиваемся программками праздника, подталкиваем друг друга локтями, чтобы не дай бог не зевнуть или не закатить глаза, утопая в бесконечной литании нашей ректорши, твердящей что-то о "взрослении" и "вхождении в наше славное общество". Оттягиваем воротники, чтобы впустить под мантии хоть немного свежего воздуха.
Родные и близкие сидят на белых складных стульях под кремового цвета навесом. Над их головами полощутся флаги: школьный флаг, флаг штата, американский национальный. Родственники вежливо аплодируют каждому выпускнику, поднимающемуся на подиум за своим аттестатом. Когда приходит мой черёд, оглядываю толпу в поисках сестры и тёти, но я так боюсь споткнуться и шлёпнуться на глазах у всей честной компании, когда буду принимать свой аттестат из рук ректора Макинтош, что ни о чём другом думать толком не могу. Поэтому вижу только калейдоскоп всяких цветов: зелёных, синих, белых - и мешанину разноцветных лиц - белых, коричневых, розовых... Отдельных звуков за треском аплодисментов я тоже не в силах различить, кроме звонкого, словно колокольчик, голоса Ханны: "Аллилуйя, Халина!" Комбинация наших имён. Это у нас такой воинственный клич - подбадриваем друг друга перед соревнованиями или экзаменами.
Потом стоим в очереди к фотографу - сделать персональные портреты с аттестатами наперевес. Школа наняла профессионального фотографа. Посередине футбольного поля натянули сине-зелёный занавес, на фоне которого мы и позируем. Однако все до того возбуждены, что невозможно принимать всю эту торжественность всерьёз, так что на фотках мы хохочем, согнувшись пополам, и вместо лиц на портретах красуются наши макушки.