Когда подходит моя очередь фотографироваться, в самую последнюю секунду в кадр влетает Ханна, одной рукой обхватывает меня за плечи, фотограф от неожиданности вздрагивает и щёлкает затвором. Клик! - и вот мы увековечены: я смотрю не в камеру, а на Ханну, рот разинут - от смеха и от удивления, а она на целую голову возвышается надо мной, закрыв глаза и тоже широко открыв рот. Я убеждена: день сегодня совершенно особенный, золотой день, а может, и волшебный, потому что хотя физиономия у меня вся красная, а волосы прилипли к вспотевшему лбу, но, кажется, немножко от Ханниной красоты перепало и мне, так что несмотря на весь бедлам на этой фотографии я такая хорошенькая! И даже больше - я просто красавица.
Школьный ансамбль играет, причём по большей части довольно стройно, музыка так и льётся над полем, ей вторят птицы в небесах. Это такой чудный момент; у меня ощущение, будто исчезает что-то, довлеющее над нами, размываются различия, и не успеваю я осознать, что же это такое, как все мои одноклассницы сбиваются в один тесный круг, в одно объятие, прыгают вверх-вниз и вопят: "Мы молодцы! Мы молодцы!" И ни родители, ни учителя даже не пытаются разбить наше объятие, лишь стоят вокруг со снисходительным выражением на лицах, скрестив руки на груди. Я ловлю на себе взгляд своей тётушки, и у меня ёкает сердце - я понимаю, что она, как и все остальные, дарит нам этот момент - наше последнее единение, прежде чем круг сломается и всё изменится - навсегда.
И всё действительно скоро изменится. Да уже меняется, в эту самую секунду. Единый круг распадается на отдельные группки, а группки - на отдельных выпускников. Я вижу, как уходят Тереза Грасс и Морган Делл - они уже пересекают газон, направляясь на улицу. Они идут каждая сама по себе, в окружении своих родственников, склонив головы и ни разу не оглянувшись. Тут я соображаю, что они вообще даже не праздновали с нами, и не только они - Эланор Рана, Анни Хаан и другие Исцелённые тоже ушли, наверно, сразу же после вручения аттестатов. Ощущаю непонятное жжение в горле, хотя, конечно, нечего переживать, такова жизнь: всё приходит к своему концу, люди движутся дальше и не оглядываются на прошлое. Так и должно быть.
Выхватываю взглядом в толпе Рейчел и спешу к ней, ни с того ни с сего ощущая непреодолимую тягу быть рядом с ней. Так и хочется, чтобы она опустила руку на мою голову, взъерошила мне волосы, как она делала, когда я была совсем маленькой, и сказала: "Молодчинка, Луни!" - так она поддразнивала меня тогда.
- Рейчел! - Непонятно почему, но у меня спирает дыхание, с трудом проталкиваю слова сквозь глотку. Я так счастлива видеть её, что ещё чуть-чуть - и разревусь. Но, само собой, сдерживаюсь. - Ты пришла!
- Конечно, пришла! - улыбается она. - Ты же моя сестра, забыла? - Она вручает мне букетик маргариток, обёрнутый в коричневую бумагу. - Поздравляю, Лина!
Зарываюсь лицом в цветы и вдыхаю их запах, стараясь подавить желание броситься Рейчел на шею. Ещё мгновение мы стоим так, молча глядя друг на друга, и тут она протягивает руку... Сейчас она, конечно, обнимет меня, как в прошедшие времена моего детства, или, по крайней мере, погладит по плечу...
Но вместо этого она всего лишь смахивает мою чёлку, прилипшую ко лбу:
- Фу-у! - говорит она, всё ещё улыбаясь. - Ты такая потная!
Знаю, глупо и по-детски чувствовать разочарование, и тем не менее, я разочарована.
- Это всё из-за мантии, - отвечаю я. Конечно, всё дело в этой проклятой мантии: она душит меня, не даёт ни двигаться, ни дышать...
- Пошли! - говорит сестра. - Тётя Кэрол тоже хочет поздравить тебя.
Тётушка Кэрол стоит у кромки поля с дядей, Грейс и Дженни и разговаривает с миссис Спрингер, учительницей истории. Я иду рядом с Рейчел; она всего лишь на несколько дюймов выше меня, и мы шагаем в ногу, но между нами расстояние в добрых три фута. Она молчит. Я вижу, что ей уже хочется поскорее уйти домой и заняться своими делами.
Но я позволяю себе бросить взгляд назад - ничего не могу поделать. Повсюду снуют девушки в оранжевых, как пламя, мантиях. Я вижу их словно издалека. Голоса и звуки перемешались и их уже не отличить друг от друга - так похоже на неумолчный шум океана, струящийся под обыденными уличными ритмами Портленда, непрестанный и оттого почти неуловимый. Всё за моей спиной выглядит статичным и ярким, словно обведённым тушью: стылые улыбки родителей, ослепительная вспышка фотокамеры, открытые рты и блестящие белые зубы, тёмные сияющие волосы и глубокое синее небо, и этот безжалостный, окутывающий всех свет... Такая чистая и идеальная картина, что мне кажется, будто она уже стала воспоминанием, волшебным сном...
Глава 8
Номер один, Н - водород,
он в солнце горит, тепло нам дарит,
и жизнь на Земле цветёт.Два - гелий Не, инертный газ,
он легче, чем пушинки, нежнее снежинки
и ввысь поднимает нас.Три - литий, Li, коварный металл,
в глаза попадёт - до дна их сожжёт,
в ракетах огнём он стал.Четыре - бериллий, лёгкий металл...
- Из "Молитв к элементам[11]" ("Молитвы и упражнения", Книга Тссс)
На летних каникулах я всегда помогаю дяде в магазине - по понедельникам, средам и субботам. Работа состоит в том, чтобы наполнять полки товарами, работать в отделе деликатесов, ну, и иногда помогать вести счета в маленьком офисе позади стеллажа со смесями на завтрак и прочими сухими полуфабрикатами. К счастью, в последних числах июня этого года Эндрю Маркус прошёл свою Процедуру и получил постоянную работу в другом магазине.
Утром Четвёртого июля я отправляюсь к Ханне. Каждый год мы непременно ходим на Восточный Променад смотреть фейерверк. Там в это время всегда весело: играет оркестр, уличные торговцы продают с лотков жареное мясо на шампурах, и початки кукурузы, и бумажные тарелки с яблочным пирогом и мороженым... Четвёртое июля - День независимости, день, в который мы празднуем окончательное закрытие наших границ - один из моих самых любимых праздников. Весь город полон чудесной музыки, по улицам стелется дым от многочисленных барбекю, и фигуры людей становятся призрачными, словно ненастоящими. Особенно мне нравится то, что комендантский час в этот начинается не в девять, а в одиннадцать вечера. В последние годы мы с Ханной придумали игру: остаёмся на улице так долго, как только возможно, с каждым разом всё больше сокращая время на возвращение домой. В прошлом году я влетела в двери своего дома в 22.58, едва не падая от изнеможения - так я бежала. Но, улёгшись в постель, всё улыбалась и улыбалась - мне казалось, что я совершила нечто замечательное.
На дверях дома Ханны - цифровая панель. Подруга доверила мне код, ещё когда мы были в восьмом классе, и сказала, что "перекусит меня напополам", если я кому-нибудь когда-нибудь где-нибудь и почему-нибудь его назову. Нажимаю четыре цифры и проскальзываю в двери. Я никогда не утруждаю себя стуком: родителей Ханны, скорее всего, нет дома, а она сама никогда не открывает дверь. Я, кажется, единственная, кто приходит к ней в гости. И это очень странно. Ханна все годы была одной из самых популярных девчонок в школе, на неё многие равняются, и она ко всем очень по-дружески относится, однако ни с кем она так не близка, как со мной.
Мы подружились, когда нас посадили за одну парту во втором классе, на уроках миссис Яблонски. Иногда мне приходит в голову: не жалеет ли Ханна об этом? Её фамилия - Тэйт, мы просто шли одна за другой по алфавиту (я тогда во всех списках значилась под фамилией тёти, Тидл). Может, ей хотелось бы сидеть с кем-то другим? Например, с Ребеккой Трелони, или Кати Скарп, или даже с Мелиссой Портофино. По временам мне кажется, что она заслуживает куда более замечательной подруги, чем я. Как-то Ханна сказала, что я ей нравлюсь за то, что не строю из себя невесть кого, за то, что умею испытывать по-настоящему глубокие чувства. Вот в этом-то и проблема - в некоторых отношениях я действительно чересчур чувствительна.
- Алло? Есть кто-нибудь? - окликаю я, оказавшись в холле. Здесь, как всегда, темно и так прохладно, что я сразу покрываюсь гусиной кожей. Я много раз бывала у Ханны, но меня по-прежнему поражает мощь кондиционера, скрытно гудящего где-то в стенах. Пару секунд стою недвижно и наслаждаюсь запахами чистоты: мебельной политуры, средства для чистки стёкол и свежесрезанных цветов. Сверху, из комнаты Ханны, доносится громкая, ритмичная музыка. Пытаюсь сообразить, что это за песня, но не могу разобрать ни слов, ни мелодии - она перекрывается такими гулкими басами, что пол дрожит.
Взобравшись по ступенькам, я не сразу вхожу в комнату Ханны. Дверь закрыта, но музыка, которую я никак не могу узнать, орёт так, что всё вокруг трясётся. Напоминаю себе, что дом Тэйтов со всех четырёх сторон защищён деревьями и палисадником, к тому же вряд ли кто отважится настучать на неё регуляторам. Эта музыка не похожа ни на какую другую - пронзительная, кричащая, неистовая. Невозможно даже разобрать, кто поёт - мужчина или женщина. По моему позвоночнику как будто пробегают чьи-то лёгкие пальцы, и словно бьёт слабым током. Это ощущение мне знакомо с самого детства, когда я, бывало, забиралась на кухню в надежде стянуть из кладовки лишнее печеньице. Как раз за мгновение до того, как раздавались поскрипывание и постанывание половиц под мамиными ногами, у меня и возникало это ощущение тока между лопатками. Я поспешно отворачивалась, пряча и руки, и мордашку - они были все в крошках и выдавали меня с головой.
Я встряхиваюсь и толкаю дверь в спальню Ханны. Моя подруга сидит за компьютером, упершись ногами в край стола, кивает головой в такт музыке и отбивает ритм ладонями по коленям. Заметив меня, она ударяет пальцем по клавише, и музыка мгновенно обрывается. Странное дело - упавшая тишина кажется такой же громкой.
Ханна перебрасывает волосы через плечо и отъезжает от стола. По её лицу проносится какая-то тень - я не успеваю понять, что значит это мимолётное выражение.
- Привет! - щебечет она - немного слишком весело. - Я не слышала, как ты вошла.
- Да ты не услышала бы, даже выбей я дверь! - говорю я и падаю на её кровать - огромную, с тремя перинами. Словно лежишь на облаке. - Что это было?
- Что? - Она поднимает ноги, прижимает колени к груди и описывает полный круг на вертящемся стуле. Я приподнимаюсь на локтях и пронзаю её взглядом. Обычно, если Ханна начинает вести себя таким вот дурацким образом - значит, что-то нечисто.
- Музыка, - говорю я, но она по-прежнему смотрит на меня ничего не выражающими глазами. - Тут такой ор стоял, когда я вошла - чуть барабанные перепонки не полопались.
- Ах это... - Ханна смахивает с лица прядку - ага, ещё один признак! Когда, например, она блефует в покере, то вечно теребит свои волосы. - Да так... Одна новая группа. Нашла в Сети.
- На БРМФ? - допытываюсь я. Ханна обожает музыку, и в последние годы перед старшей школой часами сёрфила по БРМФ - Библиотеке Разрешённой Музыки и Фильмов.
Ханна смотрит в сторону.
- Н-не совсем...
- Что значит "не совсем"?
Интранет, как и всё остальное в Соединённых Штатах, контролируется и мониторится ради нашего блага. Все вебсайты, всё их содержимое пишется специальными правительственными агентствами, включая Перечень Дозволенных Развлечений, который пересматривается раз в два года. Электронные книги идут в БРК - Библиотеку Разрешённых Книг, а фильмы и музыка - в БРМФ, и за маленькую плату можно скачать их на свой компьютер. Если он у тебя есть. У меня нет.
Ханна вздыхает, по-прежнему не глядя мне в лицо. Наконец, она вскидывает на меня глаза:
- Ты обещаешь, что никому не скажешь?
Вот теперь я съезжаю на краешек кровати и сажусь, выпрямив спину. Ой, что-то мне этот взгляд не нравится! Не доверяю я ему.
- Ханна, в чём дело?
- Ты никому не скажешь? - настаивает она.
В голове всплывает воспоминание: мы стоим в ярком солнечном свете на пороге лаборатории в День Аттестации, и Ханна шепчет мне на ухо странные слова о счастье и несчастье. Внезапно я пугаюсь. Не знаю, чего боюсь больше - её или за неё. Но киваю:
- Конечно, не скажу.
- О-кей. - Она опускает глаза и пару секунд теребит край своих шорт, потом набирает полную грудь воздуха. - Понимаешь, я тут на прошлой неделе познакомилась с одним парнем...
- Что?! - Я чуть не сваливаюсь с кровати.
- Остынь, - говорит она и поднимает ладонь вверх. - Он Исцелённый, сечёшь? Работает на муниципальное правительство. Вообще-то, он цензор.
Моё сердце успокаивается, и я снова опускаюсь на подушки.
- О-кей. Ну и?
- Ну и... - тянет Ханна. - Мы с ним вместе сидели в очереди к врачу. Ну, ты знаешь, к физиотерапевту. - Ханна как-то подвернула лодыжку и теперь раз в неделю должна ходить на физиотерапию, чтобы поддерживать тонус. - Мы разговорились.
Она замолкает. Что-то я не могу сообразить, к чему она клонит, и каким боком эта история касается музыки, которую она слушала. Поэтому сижу, не вякаю и жду продолжения.
- Ну вот, - вновь заговаривает Ханна, - я рассказываю ему про экзамены, про то, что собираюсь в университет, а он мне про свою работу - чем занимается, ну, знаешь, каждый день. Он кодирует доступ в онлайн, то есть делает так, чтобы народ не смог писать, что вздумается, или помещать в Сети, что хочется, всякую там лживую информацию или "особые мнения", - она показывает пальцами "воздушные кавычки" и закатывает глаза, - и прочее в том же духе. Он что-то вроде охранника, только в Интранете.
- О-кей, - снова говорю я. Хорошо бы, чтобы Ханна перешла к сути, ведь про строгости в Интранете я хорошо наслышана, и не я одна - о них все в курсе; но если её торопить, она, пожалуй, совсем заткнётся.
Она снова глубоко вздыхает.
- Но он не только кодирует доступы - он ещё и проверяет бреши, то есть, прорывы в защите. Хакеры, например, - те умудряются обмануть все охранные меры и таки загружают в Сеть всякое... ну там... сама понимаешь. Правительство называет такие сайты "утопленниками", потому что они всплывают тут и там, словно утопленники, поплавают в Сети часок, или день, или неделю - пока их не обнаружат. Так вот, на этих сайтах полно всякой недозволенной всячины: тут тебе и "особые мнения", и чаты, и видеоклипы, и музыка.
- И тебя угораздило найти такой сайт.
У меня засосало под ложечкой. В мозгу, словно неоновые вывески, замелькали слова: "незаконные", "допросы", "наблюдение". Ханна!
А она, кажется, даже не замечает, что я притихла. Её лицо вспыхивает воодушевлением, моя подруга так и излучает энергию, словом, она такая, как всегда. Наклоняется, упираясь локтями в колени, и говорит быстро-быстро, так и сыплет словами:
- Да не один! Их сотни, тысячи - только надо знать, как их найти. И где. Лина, это просто невероятно! Все эти люди - их должно быть множество по всей стране - проникают через щели и дырочки. Видела бы ты, что они пишут!.. И о чём! Об Исцелении, например. Оказывается, не только Изгои не верят в него. Знаешь, сколько людей там, в большом мире, которые... - Я смотрю на неё так пристально, что она опускает глаза и меняет тему: - А послушала бы ты музыку! Бесподобная, чудесная, ты никогда ничего подобного не слышала. От неё просто крышу срывает, понимаешь? От неё хочется орать, прыгать, куда-то двигаться, что-нибудь сломать, плакать хочется...
У Ханны большая спальня - вдвое больше, чем моя, и, тем не менее, мне становится тесно, кажется, будто стены вот-вот раздавят меня. Такое чувство, будто кондиционер перестал работать - до того воздух плотен и горяч, словно влажное дыхание. Не выдерживаю, вскакиваю и бегу к окну. Ханна, наконец, смолкает. Пытаюсь открыть окно, но оно как влитое. А я всё толкаю, толкаю его, упершись локтями в подоконник...
- Лина, - робко говорит Ханна примерно через минуту.
- Не открывается!
Свежий воздух - вот всё, о чём я могу сейчас думать. Прочие мысли превратились в мельтешение звуков и размытых картинок: треск радиопомех, подмигивание газоразрядных ламп, белые лабораторные халаты, стальные столы и блеск хирургических инструментов, а поверх всего - образ кричащей и плачущей Ивы Маркс, которую силой волокут в лаборатории, а за её спиной - её дом, обезображенный позорными надписями...
- Лина, - повторяет Ханна, на этот раз громче. - Ты что?!
- Застряло! Наверно, дерево повело от жары. Да открывайся же ты! - Ещё один решительный толчок - и рама взлетает вверх. Слышится треск - и шпингалет, удерживавший раму на месте, выскакивает из своего гнезда и прокатившись по полу, замирает на середине комнаты. Одно мгновение мы обе стоим и пялимся на проклятый шпингалет. Воздух, ворвавшийся в спальню через открытое окно, облегчения не приносит.
- Снаружи ещё жарче, чем внутри.
- Ой, - мямлю я. От стыда не могу поднять на подругу глаз. - Я не хотела... Я не знала, что оно заперто. У нас дома окна не запираются...
- Да чёрт с ним, наплевать на это идиотское окно.
- Грейси как-то вылезла из своего манежа, когда была маленькой, и чуть не выбралась на крышу. Просто подняла окно и начала карабкаться...
- Лина.
Ханна хватает меня за плечо. Не знаю, лихорадка у меня или что - бросает то в жар, то в озноб - но от её прикосновения холод бежит по телу, и я отшатываюсь.
- Ты сердишься на меня, Лина.
- Я не сержусь. Я беспокоюсь за тебя!
Но это только полуправда. Я не просто сержусь - я, фактически, в бешенстве. Всё это время я резвилась, кретинка несчастная, воображала себе наше последнее лето вместе, переживала по поводу того, кого получу себе в спутники жизни, как сдам экзамены, как пройдёт Аттестация и прочее в том же духе, а Ханна лишь кивала, и улыбалась, и твердила: "Угу, да, я тоже" и "Говорю тебе, всё будет нормально", а сама за моей спиной превратилась в человека, которого я не знаю - в человека, имеющего от меня секреты, скрывающего свои странные пристрастия и не менее странные мнения о вещах, о которых даже думать не положено! Теперь мне ясно, почему я так испугалась, когда перед Аттестацией Ханна повернулась ко мне и зашептала, а глаза у неё горели, как у сумасшедшей. Словно она, моя лучшая подруга, моя единственная настоящая подруга, на минуту исчезла, и освободившееся место занял кто-то совсем-совсем чужой.
Да, вот что происходило всё это время: Ханна превращалась в чужака.
Я отворачиваюсь к окну.
Печаль, будто острый нож, пронзает мне душу. Хотя, конечно, так ведь и должно было в конце концов случиться. Я всегда это знала. Все, кому ты доверяешь, все, на кого, как тебе кажется, можешь рассчитывать, рано или поздно предадут тебя. Предоставленные самим себе, люди начинают лгать, изворачиваться, заводят какие-то секреты, и меняются, и исчезают - одни за равнодушным лицом или незнакомой личностью, другие - за густым утренним туманом, окутывающим прибрежный обрыв...
Вот почему Исцеление так необходимо. Вот почему все мы остро нуждаемся в нём.