Девять дней, в течение которых у нее не будет времени ни на что больше, кроме как милостиво улыбаться и кивать, кивать и улыбаться. А потом… Потом она больше не будет жить, как живут кошечки и собачки – животные, в общем-то, очень милые, но совершенно бездумные. Не будет беспокоиться только о хлебе насущном да о том, чтобы выжили ее детеныши. Она достаточно сильна и сумеет их защитить. Пора уже думать о чем-то большем.
Сколько на празднование ушло денег, она даже представить не могла. Много – понятно, но вот сколько?
Ее мучили нехорошие предчувствия, которые не замедлили оправдаться.
Под вечер, когда она уже уложила и Ильяса, и Михримах, прибежала взволнованная служанка и сообщила, что "пресветлую госпожу" хотят видеть.
Эта фраза означала, что пришел Хасан; а приход Хасана в такую пору и таким образом мог означать только то, что случилось что-то непредвиденное.
Выскочила к нему простоволосая, без покрывала. Впрочем, Хасан был все-таки славянин… хотя бы помнил о том, что по рождению славянин.
– Мятеж, – сказал он, едва заметив ее. – Янычары недовольны. Жалованье не плачено почти за три года. Мятеж начнется завтра.
– Почему именно завтра?
Действительно, странно: если уже три года терпели…
– Они возмущены пышностью празднества. Деньги на свадьбу визиря – это именно те деньги, которые нам… которые янычарам не были отпущены из казны. Визирь Ибрагим женился за счет янычарского жалованья, так считают многие. И… и…
– Не мнись. Говори как есть.
– И многие вообще считают, что Великий визирь Ибрагим и… и Великая Хюррем-хасеки…
Он замялся на секунду, не зная, как ее назвать. Ну да, до сих пор "султанши" ничего не решали и никто к ним, кроме евнухов, не обращался. А еще – он не знал, как правильно преподнести новость.
– Они считают, что мы с Ибрагимом на пару разграбили казну, что ли?
То, что "вместе с Ибрагимом" – это смешно, конечно. А вот то, что разграбили…
Ибрагим – Великий визирь и, конечно, может запускать руку в казну…
Ты снова предвзята, Хюррем. "Может" – еще не означает "запускает". Ты лучше в своем глазу бревнышко поищи. Одно платье, шитое золотом, сколько стоит? А сколько у тебя платьев? А сколько стоит твоя любимая диадема? Изумрудный браслет? Аметистовое ожерелье?
С другой стороны, все равно обидно. Ведь именно благодаря ей казна перестала тратить значительные средства на содержание гарема…
– Я благодарна тебе.
Правильно было сказать: "Мы благодарим", монаршие особы всегда говорят о себе во множественном числе. Но говорить так с Хасаном она не считала нужным. Напыщенность хороша тогда, когда тебе служат за деньги. Если хочешь, чтобы тебе служили за совесть, – не стоит из себя что-то строить. Но и о награде забывать не стоит. Только вот как его наградить? Собственных денег у нее нет, раздавать должности – такого права она тоже не имеет…
Выход она нашла достаточно быстро, вдруг вспомнив свой любимый в той, прошлой, жизни фильм: просто протянула Хасану руку. Которую он поцеловал, бухнувшись на колени, а потом еще и лбом к ней приложился.
Сулейман на принесенное ею известие отреагировал неожиданно:
– Мятеж? Ну что же, посмотрим.
– Может быть, стоит заплатить им их жалованье? – робко предположила Хюррем.
Сулейман качнул головой.
– Нет. До утра не успеем, а утром, думаю, начнется. А если я стану удовлетворять все требования своих подданных, эти требования будут расти и расти.
– Но мне кажется, что их требования справедливы… Каждый должен получать жалованье своевременно, ведь им надо на что-то жить.
– Семей янычары не имеют, питаются они за счет казны. Если вовремя не получат жалованье – ничего страшного не произойдет.
– Я… я думаю…
Нет, говорить об этом не стоит. Она просто соберет янычар и выйдет к ним сама…
– Ай! – Она вскрикнула не столько от боли, сколько от неожиданности, хотя и больно было тоже: сильные пальцы мужа сжали ее запястье, словно клещи.
– Я вижу, о чем ты думаешь, – прищурив глаза, тихо сказал он, и этот тихий тон был хуже самого громкого крика. – Не смей. Никогда не смей лезть в то, в чем ты ничего не понимаешь.
Он отпустил ее руку, развернулся и вышел из комнаты. Хюррем терла запястье и думала: а знает ли она мужа? Родила двоих детей и, кажется, станет матерью третьего – она еще не была уверена до конца, – только-только почувствовала… что? Что может делать что хочет? Что муж считается с ней? Считается. Но…
Если бы он был тряпкой, она могла бы делать что считает нужным. А могла бы она полюбить – тряпку? Нет, но…
Но она решила, что будет стараться что-то изменить.
Ну что же, это не повод отказываться от своих идей. Только действовать нужно будет более тонко: не переть напролом, а, продумав, что бы она хотела сделать, тщательно аргументировать это мужу.
Глава 16
"Янычарский бунт" так и не состоялся: когда вооруженная толпа добралась до Топкапы, выяснилось, что султана во дворце нет: он неожиданно отплыл в Дарданеллы.
Хюррем, трясясь от страха, сидела в своей комнате, прижимая к себе маленьких Михримах и Ильяса. Сулейман, как ей казалось, не сделал ничего, чтобы оградить семью от разъяренных янычар, разве что – поставил возле входа в ее покои людей Хасана, которых было всего-навсего восемь: больше Хасан пока не подобрал.
Правда, по ковру храбро маршировал крохотный Ильясик, размахивая игрушечной сабелькой, и заявлял, что убьет любого, кто только посмеет обидеть его маму. Честно говоря, восемь янычар и сам Хасан против нескольких янычарских ортов – не намного серьезнее, чем малыш Ильяс со своей деревянной игрушкой.
Но никакого штурма дворца не случилось. Волна, накатившая на ворота, точно так же и отхлынула, когда стало известно, что Сулеймана во дворце нет.
Через короткий промежуток времени площадь перед дворцом была пуста.
– Они ушли, – сообщил Хасан.
Хюррем могла только кивнуть в ответ – на большее у нее просто не было сил.
– Они не вернутся, – уточнил Хасан.
Да, наверное, они не вернутся. И, наверное, муж знал, что делает, когда покинул их тут, одних. Однако она спокойнее чувствовала бы себя, если бы он был рядом. Он поступил правильно – с политической точки зрения, но она чувствовала себя преданной.
Через несколько дней она узнала, что янычары бросились следом за Сулейманом: погрузились на галеры и поплыли за султаном. Они вели себя как дети, ревнивые дети; Хасан "в лицах" рассказывал, как они плакали и рвали на себе волосы, требуя от Сулеймана не только и не столько оплаты за три года, но и – чтобы он вернул им свое расположение.
Она улыбалась Хасану, играла с детьми, была приветлива как никогда со служанками и с ужасом ожидала возвращения мужа. Впервые за все эти годы – с ужасом! Она не представляла, как будет смотреть ему в лицо. В лицо человека, который оставил ее одну в момент опасности.
В ней одновременно зрело два решения. Первое – высказать мужу все, когда он вернется; потребовать развода – это, конечно, смешно, но… Но хотя бы пускай знает, что она о нем думает!
А второе… Второе решение было более глобальным. Он оставил ее в трудный момент. Он о ней не подумал. Она… она не станет думать о его родине. Она будет делать то, что считает нужным, но таким образом, чтобы он даже не знал, что происходит.
Правда, если Сулейман узнает о том, что она что-то делает за его спиной, ее ждут большие неприятности. В лучшем случае – высылка, как получилось с Махидевран. В худшем…
Но Сулейман не появлялся; ей передали довольно сухое письмо, в котором сообщалось, что муж отправился на охоту, и ни слова о том, когда он вернется.
Ну и ладно. Раз он так – тем легче ей будет выполнить свое решение.
Она велела вызвать Хасана.
Придумывала ему задание, а сама мучительно размышляла: как же поступить?
Расшатать Великую Порту? "Взорвать" ее изнутри? Она почему-то была уверена: если захочет – сможет. Но… испортить будущее страны, которая стала родиной для ее двоих детей и вскоре станет родиной для третьего? Страны, в которой жить ее детям?
Ну уж нет.
"Помирить" Турцию с Россией? В России сейчас правит Василий Третий, отец Ивана Грозного. Это, пожалуй, и все, что она о нем знает. Эх, мама, мама, тебе надо было драть свою дочь и заставлять ее учить историю!
Василий Третий… Он… Ах да, Василий Собиратель. Объединитель русских земель. Он присоединил Псковское княжество, Рязанское и Новгородское.
Она понятия не имела, как эти знания все-таки сумели всплыть. Видимо, то, что мама пыталась вдолбить в голову непутевой дочери, где-то отложилось и вспомнилось в стрессовой ситуации.
– Хасан, я хочу знать, что происходит сейчас в…
Московии? Княжестве Московском? Как страна-то называлась?!
– В Московском княжестве. Я не уверена… Я хочу знать, что произошло на протяжении последних пяти лет. Обязательно разузнайте, присоединил ли князь Василий Новгородское княжество или еще нет. Я хочу получить эти сведения как можно быстрее. Ты понял меня? Как можно быстрее!
Хасан поклонился, глядя на нее с некоторым замешательством. То ли не ожидал подобного приказа, то ли удивлен тем, что султанша в курсе того, что делается за пределами страны.
Да, Хасана она озадачила; только вот что ей это дает?
Помирить Порту с Русью? Каким образом? Разные религии, разные понятия… обо всем. С другой стороны, Порта ведь находит как-то общий язык с Венецианской республикой? Впрочем, у венецианцев религия – выгода, не такие уж они… "пламенные христиане".
Россия хочет расширять свои территории, Порта – тоже, и зачастую оба государства претендуют на одни и те же территории. Северное Причерноморье, Кавказ – сперва Северный, а после и Южный… Проход судов через Босфор…
Думай, Хюррем, думай!
Великая Османская империя со временем утратила свое могущество. Кто-то из историков мотивировал это тем, что женщины "забрали слишком много власти". Может, и так. Впрочем, при сильных мужчинах женщины не могут получить "слишком много власти", пример тому – этот инцидент с янычарским бунтом: Сулейман принял решение самостоятельно, с ней даже не посоветовался. Он хочет получать от нее советы, но только тогда, когда он сам решит, что они ему нужны. И все равно последнее слово остается за ним. Значит, дело не в "султанате женщин", а в том, что в стране были слабые султаны: сильные просто не позволили бы, чтобы вместо них правили жены или матери.
А почему султаны получались слабыми?
Она не помнила. Кажется, кто-то из султанов родился слабоумным, а после его смерти власть получила не его жена, а его мать…
Ладно, историю она не знает, но определенные выводы можно сделать и с ее объемом знаний. Был бы выбор, на троне оказался бы не слабоумный сын, а другой. Конечно, матери, если она жаждет власти, и в самом деле лучше иметь на троне сына-придурка и управлять государством вместо него, но другие претенденты на престол, если таковые имелись, с такой ситуацией вряд ли смирились бы.
А почему у султана был только один наследник?
А вот тебе и решение, славная Хюррем: если твои сыновья, а следом за ними – и их потомки последуют традиции своего славного предка Сулеймана-кануни заводить только одну жену вместо гарема, количество наследников у них заметно уменьшится.
Нет, ерунда, ерунда!
Во-первых, в немусульманских государствах у правителей тоже бывает одна жена… ну, по крайней мере, одновременно.
Во-вторых… Во-вторых, от одной жены тоже может быть больше одного наследника, это потом их количество… уменьшается: такова мусульманская традиция – убирать конкурентов в борьбе за престол.
В-третьих… Вот и все! В-третьих, нужно, чтобы сыновья женились тогда, когда их избранницы полюбят их по-настоящему. И вообще, дело не в этом: сильные мужчины перевелись потому, что у их сильных отцов просто не было времени воспитывать их сильными! Мальчикам нужна мужская рука, тогда они смогут вырасти мужчинами. А тратить время на воспитание мужчины смогут тогда, когда не будут так уж сильно заняты войнами.
Вон, Сулейман – разве у него есть время всерьез заниматься воспитанием Ильяса? Или старшего сына, Мустафы? Да она проводит с Мустафой куда больше времени, чем его родной отец, она, которая мальчику, по сути, является никем! Ну и кто из него, спрашивается, вырастет?
– Мама, ты чего плачешь?
Ильяс разговаривал для своего возраста уже довольно неплохо; она знала это не из восторженных откликов нянек (работа у них такая: султанских детей нахваливать), просто помнила, как в примерно таком же возрасте разговаривал двоюродный племянник и как – соседкина дочка. Не картавил, не шепелявил и вполне четко формулировал все свои мысли.
– Мамочка!
– Ильяс, я хочу серьезно поговорить с тобой.
Странная фраза в разговоре с ребенком, которому еще нет четырех.
– Ильяс, обещай мне, что когда ты вырастешь – женишься на девушке, которую ты будешь любить и которая будет любить тебя.
– Мамочка, – сын был воплощенной рассудительностью и важностью, – когда я вырасту, я женюсь на тебе. Я так тебя люблю!
Расстроенная, она чмокнула сына в рыжеватую макушку и отправила играться.
Вот и поговорили. Все надо делать своевременно, конечно: о таких вещах можно говорить хотя бы с подростком, но никак не с четырехлетним крохой.
А если она не доживет до момента, когда Ильяс станет подростком? Что тогда? Если она умрет при родах? Ведь смертность рожениц здесь достаточно высока…
Перестать рожать? Ну, во-первых, уже поздно: третий ребенок вот-вот зашевелится у нее под сердцем. А во-вторых – с таким же успехом она может умереть от чего-нибудь еще. Отравят. Будет очередное моровое поветрие. Просто простудится…
Нет, это не дело.
Нужно…
Нужно написать письмо! Которое сын прочтет, когда ему исполнится тринадцать, в случае, если она не доживет до этого момента.
Она затребовала чернила и бумагу. И даже начала писать письмо. Но слова не шли на ум. Вместо обращения к сыну в голове было совсем другое: муж, которого она так долго не видела и по которому так сильно соскучилась, хотя и не хотела признаваться в этом даже перед самой собой.
Строчки ложились на бумагу сами собой. До этого получала от мужа стихи: он писал о своей любви к ней, писал красиво; у него был настоящий поэтический дар, и она каждый раз, когда ему доводилось надолго уехать, доставала заветные стихи и перечитывала, согревая свое сердце.
В этот раз также достала, правда, с другой целью: рассердилась и обиделась на мужа настолько, что хотела сжечь бумаги. Но все же – рука не поднялась.
И вот теперь впервые она писала ему, писала по-персидски. Не потому, что предпочитала этот язык турецкому; не потому, что считала его более "высоким" и годящимся для поэзии лучше, чем язык османов. Просто так получалось.
В дверь сунулась одна из служанок. Хюррем знаком показала, чтобы ей не мешали.
Через некоторое время на пороге возник евнух, но, увидев гневное лицо госпожи, тихо растворился.
Наконец дверь снова открылась.
– Я же велела оставить меня в покое!
На этот раз она не сдержалась: рассердилась настолько, что готова была запустить чернильницей в вошедшего. Обернулась – и замерла: к ней шел улыбающийся муж. Похудевший. Усталый. Родной. Гад и сволочь, который оставил ее одну в трудную минуту! Человек, которого ей хотелось прибить чем-то тяжелым. Человек, без которого она не мыслила своего существования…
Чернильница выпала из ослабевших пальцев, заливая драгоценный, шитый шелками ковер. Хюррем смотрела на мужа, прижав к груди трясущиеся кулачки.
Гад! Делает вид, будто ничего не произошло!
Увернувшись от мужних объятий, она сунула ему в руки свою писанину и разрыдалась.
Конечно, на этом ссора окончилась, не успев начаться: Сулейман соскучился, Сулейман чувствовал свою вину и готов был заглаживать ее любым способом. Знал, что в такой ситуации не мог поступить иначе, но разве женщинам объяснишь?
Когда он произнес это вслух, Хюррем обиделась по-настоящему. Выскользнула из-под руки мужа, вскочила, маленькая и гневная:
– По-твоему, женщины все неумны? Я не говорю о себе, хотя, если ты порой спрашиваешь у меня совета, считая меня глупой, значит, ты еще глупее меня. А твоя мать?
– Я совсем не то хотел сказать…
Но разъяренная женщина не слушала.
Она сыпала обвинениями, высказывая все, что накопилось за эти пять лет ее жизни во дворце.
Муж утихомиривал, успокаивал.
– Пообещай мне.
– Все, что ты хочешь.
Он уже предлагал ей – все, что захочет. Она тогда захотела свадьбы для Хатидже. В этот раз она будет умнее.
– Обещай мне, что ты больше времени будешь уделять сыновьям. Ладно, Михримах – девочка, но тебя не видят ни Ильяс, ни Мустафа. Я понимаю, что государственные дела отнимают у тебя много времени, но все же… Мустафа вообще большой, ты мог бы брать его с собой…
Тебя мало обвиняли в том, чего ты не делала, Хюррем? Этой фразой ты сейчас подписываешь себе очередной приговор. Скажут – скажут! – что ты хочешь сплавить старшего султанского сына на войну, чтобы его там поскорее убили. Скажут, даже несмотря на то что в комнате вы с мужем только вдвоем.
– Обещай!
– Обещаю. Ты можешь попросить еще что-нибудь. Для себя. Клянусь, я выполню.
Она улыбнулась.
– Я подумаю и скажу тебе. Но помни: ты дал клятву.
– Моя жена не может попросить такого, чего я не захотел бы исполнить.
Ошибаешься, дружок. Ошибаешься, да еще как! Твоя жена может. Если бы она еще знала, что просить…
– Останешься у меня на ночь.
Он не спросил – скорее, поставил перед фактом, но она сделала вид, что это все же был вопрос.
– Нет. Пойду спать к себе. Мне в моем положении довольно неудобно спать с кем-то в обнимку.
Ах да! Она же до сих пор не сообщила мужу, что он скоро станет отцом в третий раз!
А ведь в прошлые разы она сообщала ему еще тогда, когда сама была не до конца уверена!
– Это будет сын. И я хочу, чтобы его звали Сулейманом.
– Но я думал назвать нашего следующего сына Мехмедом. В тот раз я уступил тебе, но…
– У нас еще будет Мехмед. И Джихангир. А может быть, и еще кто-нибудь. Но этот должен быть Сулейманом. Ты ведь только что обещал, что исполнишь любое мое желание!
– Это твое желание? То, которое я могу не захотеть исполнить?
Когда он так лукаво улыбался, Хюррем готова была простить мужу что угодно. И согласиться на что угодно. Почти. Но – не сейчас.
– Ты станешь шантажировать слабую женщину? Мать собственных троих детей?
По традиции, считать ребенка, пока он не родился, нельзя: плохая примета. Но она нарочно сказала так: пускай чувствует себя многодетным отцом, и главное – пусть понимает, что мать всех его детей (не считая Мустафы, конечно) – она, Хюррем.
– Если ты хочешь лишить меня моего заветного желания, тогда можешь считать, что я хотела именно этого: чтобы наш сын носил имя своего отца.
Все-таки она его уговорила. Суровый и решительный в том, что касалось вопросов глобальных, по мелочам Сулейман спорить со своей супругой не мог.
Вот и хорошо. А там и глобальное что-то можно будет подсунуть… выдав это за мелочь.