Хюррем сказала, что ей из-за ее положения неудобно спать с мужем в обнимку, но по-настоящему дело было не в этом.
В ту ночь она вообще не легла спать.
Напрягая мозг, вспоминала, вспоминала даты и сведения, когда-то так старательно вкладываемые в ее бестолковую голову мамой.
Сейчас на дворе год от Рождества Христова одна тысяча пятьсот двадцать шестой. Или двадцать седьмой – точно она не знала. Да это и не важно.
Что там случилось в мире за это время?
Думай, Настя, думай!
Так, для Османской империи 1526 год стал очень значимым – в августе произошла Мохачская битва. Ее еще не было. Куда и зачем муж собирается, она не знала, но – венгерского похода еще не было, это точно!
Так, битва на Мохачском поле… Какая-то песня была об этом, венгерская… Венгры проиграли, потому что трансильванский князь не пришел им на помощь, хотя обещал…
Стоп! При чем здесь Мохачская битва?
А вот при чем. Если ты, зная, как развивались события на самом деле, дашь Сулейману дельный совет, то у тебя появится возможность давать такие советы и дальше. Ну же, вспоминай!
Битва состоялась… состоялась… в конце августа! Числа 29–30! Угу, только знать бы еще, какая сегодня дата – по христианскому летоисчислению. Предупредить мужа, чтобы выступил с войском как можно быстрее и удар нанес неожиданно, тогда и в самом деле к венграм помощь не подоспеет…
А тебе не жаль венгров, девочка?
Жаль. Но и мужа жаль. Венгры должны проиграть – проиграли в той исторической реальности. Единственное, что она может сделать, – это попросить Сулеймана пощадить пленных. Если битва обойдется малой кровью, благодарный султан сделает жене подарок. Может, и о ней скажут что-нибудь хорошее… Хотя вряд ли. Ну да и ладно. Скажут не скажут, а если несколько сотен жизней будет спасено, она сама будет чувствовать себя совсем по-другому.
Что-то в этом двадцать шестом году еще было.
Восстание. Точно, восстание курдов и турок под предводительством… как же его… Так, это поручим Хасану, незачем голову ломать, если все равно вспомнить не получится.
Еще? Да пока и хватит. Чтобы удивить мужа, а заодно и немного изменить ход истории. И еще неизвестно, что в данной ситуации важнее.
Провожая мужа в поход, Хюррем сказала:
– Послушай, помнишь, ты обещал мне выполнить любое мое желание?
Сулейман хмуро кивнул. "Не время сейчас", – было написано на его челе. Но все же соизволил выслушать.
– Я… о битве. Мне приходилось изучать землеописание – отец заставлял.
Сулейман слегка наклонил голову набок. Он делал так каждый раз, когда его что-то удивляло, но он не хотел этого показать; этот его жест, до боли знакомый Хюррем, показался ей хорошим знаком.
– Там есть городок Мохач, на правом берегу Дуная. Там большая равнина, коннице будет где развернуться. И вообще, я знаю: этот город принесет тебе победу. Помощь к венгерскому королю не подоспеет, если ты ударишь внезапно.
Сулейман наклонил голову в другую сторону.
Пожалуй, надо было продумать получше. Но тут уж либо пан, либо пропал.
– Пообещай мне, что если все так произойдет, как я… как я видела в своем сне, то ты пощадишь пленных. Пускай они знают, что ты не только сильный и всемогущий, но еще и милосердный.
Выражение лица мужа было непонятным. Ну да, милосердие – не совсем мусульманский принцип.
– Ты еще сильнее унизишь этим своих врагов. Они гордые; они собираются умереть, но не сдаться. А если ты пощадишь их, просто уведя в плен, – ты покажешь, что не боишься их. Они будут чувствовать себя совсем побежденными.
Сулейман задумчиво поцеловал ее в левую бровь; кажется, собирался в лоб, но промахнулся. Погладил по животу и вышел, ничего не сказав.
Что он решил? Она узнает об этом, только когда войско вернется. Может, если все будет хорошо, муж напишет ей письмо, но все равно ее ожидают несколько месяцев неизвестности.
Примерно в то же время, когда состоится битва, на свет появится ее третий ребенок. Господи, пускай все будет хорошо!
Она одернула себя. Давно уже, подняв один палец вверх и произнеся необходимые слова, стала мусульманкой, а все по привычке обращается к своему христианскому богу. Раньше, в той, прошлой жизни, религиозной не была и в церковь не ходила, сейчас – сейчас ей больше не на кого было надеяться. Все, что она могла сделать сама, она сделала.
Может, и в самом деле как-то попробовать помолиться? А ты уверена, что бог, если он и в самом деле есть, слышит просьбы тех, кто от него отступился?
Да, похоже, ты, красавица рыжая, и в самом деле окончательно спятила. Христианский ли бог, мусульманский – на самом деле если он есть, то он один. Как говорили в каком-то фильме, "перегородки между религиями до Небес не достают". Так что – должен услышать. Должен помочь ей!
– Не за себя прошу, Господи!
Врешь, врешь! И за себя – тоже! За себя, за несчастных венгров и за воинственных турок, за свою славянскую родину и за свою новую родину, которых потом многократно стравливали друг с другом политики…
Стоп!
Вот ты и дошла до самого главного. Османскую империю и Россию успешно друг с другом стравливали. Ну, пускай не с самого начала, скажем, до Петра I Россия как игрок не представляла ни для кого интереса, поэтому и необходимости ввязывать ее в какие-то войны не было. А вот потом…
И кто стравливал, ты тоже знаешь. На понимание этого хватает даже твоих куцых знаний. Гордый британский лев боролся за сферы влияния на Востоке, и сильная Российская империя ему была вовсе не нужна…
Ей стало холодно. А что, если она ошибается? Да нет, не ошибается, только может ли сражаться одна-единственная женщина, пускай она хоть трижды будет гадюкой, с целым государством? Которое, между прочим, в отличие от той же Руси сейчас находится в полном расцвете. Кто там сейчас правит?
Королева Елизавета еще не родилась. Значит, на престоле – ее отец, Генрих VIII, король-многоженец. Впрочем, это у него образ такой сложился – сластолюбца, убивающего своих жен, когда они ему надоедают. Странный человек. Именно он провел церковную реформу, подчинив церковь себе, а не папе римскому. Потом, впрочем, снова склонился к католичеству, а потом снова от него отошел.
С одной стороны, одним из первых применил "плановое хозяйство": разогнав монастыри, которые являлись чуть ли не монополистами в выращивании разных технических культур, он решил проблему дальнейшего существования флота и обязал всех фермеров сеять коноплю.
Молодец, конечно, хоть и тиран.
А вот то, что он "отложился" от католической церкви, можно использовать! Натравить бы Испанию на Англию пораньше, до того как к власти придет Елизавета, и – прощай, Большой Игрок! А может, если повезет, то и оба игрока…
Черт, Испании как таковой ведь нет! Это все – владения Священной Римской империи: императору Карлу досталось большое наследство от папеньки и от маменьки, да еще и от обоих дедушек. Нужно быть осторожной, иначе вместо Англии и Испании можно получить одного игрока, но гораздо более сильного. Вариант не из самых лучших. Но должен же быть какой-то выход. Должен, должен!
Глава 17
За делами, а главное – за размышлениями она зачастую забывала поесть.
Она уже давно должна была набирать вес, но вместо этого, наоборот, худела. Выступили скулы, на висках стали видны кости. Живот торчал огурцом, не оставляя сомнений в том, что внутри него находится "сын Аллаха", но заставляя сомневаться в том, что она сможет родить нормального, здорового ребенка.
Заехавшая в гости Гюлесен просто пришла в ужас и начала кричать, забыв, что перед ней – великая султанша.
– Ты что, окончательно разум потеряла?! Ты потеряешь ребенка! Ненормальная! О чем ты думаешь! Что ты, например, ела сегодня?
Хюррем пожала плечами. Что-то, наверное, ела… Она ожидала известий от Хасана, отправленного вместе со своими людьми в провинцию Малатья, где, согласно собранным самим же Хасаном сведениям, зрел бунт.
– Вот Всемогущий Султан вернется, пускай сам и разбирается.
Хасеки снова просто пожала плечами. Гюлесен – хорошая женщина, но просто курица. Ее ничего больше не интересует, кроме как муж, дети да побрякушки. А у нее – дела.
– А вот если он вернется, а ты ребенка скинула, как думаешь – рад он будет? И будет ли любить тебя, зная, что его сын погиб по твоей вине?
Хюррем машинально положила руки на живот. Погибнет? Почему – погибнет? С ее ребенком все в порядке…
– Посмотри, на кого ты стала похожа! Ты же похожа на высушенную на солнце козлятину!
Почему именно козлятину? А не, к примеру, рыбу? Впрочем, толстушка Гюлесен права: вид у нее и вправду что-то не очень.
– Ты немедленно ляжешь! – трещала Гюлесен. – И прикажи подать еды. Хорошей, плотной еды. Пилав, мерджимек чорбасы – женщинам в тягости полезно есть чечевицу! Лепешек побольше. И мяса, мяса! И фрукты пусть еще не забудут.
Служанки, казалось, только такого приказа и ждали: на стол накрыли в считаные мгновения.
Гюлесен, уплетая за обе щеки, что-то весело рассказывала, а Хюррем не могла заставить себя положить хоть кусочек в рот: от одного только вида еды ее мутило.
Подруга заметила.
– А ну-ка ешь! А то, знаешь…
Что именно Хюррем должна знать, женщина, видимо, не придумала, но надвинулась угрожающе.
Хюррем отщипнула кусочек лепешки, обмакнула в гранатовый соус, положила в рот. Вкусно. И… И еще хочется.
За вторым куском последовал третий, за ним – нежное мясо ягненка, потом – чорбасы. Потом она ела все вперемешку, буквально запихиваясь вкусной, истекающей соком едой.
Наконец она почувствовала, что в нее больше не лезет.
– Вот и молодец, – одобрительно отозвалась Гюлесен. – А то у тебя и ребенок голодал. Представляешь, если вдруг потеряешь его? Тебе бы не только есть, но и спать нормально следовало, вон какие круги под глазами, будто ты старуха совсем!
Да что она все заладила: потеряешь, потеряешь! Так и вправду может выкидыш случиться – если тебе все время будут об этом говорить! Вот жирная чушка! Может быть, она это говорит назло?
– Ладно, я поеду. Мне пора.
То ли подруга почувствовала ее настроение, то ли и в самом деле ей было пора отправляться домой. Хюррем стало стыдно. Кто ее и поддерживал тут, если не Гюлесен? Да и по поводу еды подружка была права: ребенок недополучал, ведь она и в самом деле последние несколько недель питалась из рук вон плохо.
После еды она отяжелела; и ходить, и сидеть было нелегко, а тем более – что-то соображать. А она должна… должна… Хасан. Должен прибыть Хасан, она ставила ему такой срок. Мятеж не должен состояться…
Внезапная сильная боль в низу живота заставила ее подняться. Мокро. Горячо. Она стояла, а по ногам ее текла темная кровь, быстро образуя лужицу. Ну, вот, дорогая, ты и доигралась в политика.
Надо было кого-то позвать, но голос отказывался служить ей, а надежды на то, что войдет кто-то из служанок, тоже не было: она приучила, чтобы к ней заходили только по зову. Колокольчик. Где колокольчик?
Ноги подогнулись, и она упала на колени. Помогите! Боженька милый, помоги, я больше не буду…
Какой-то сдавленный вскрик, чьи-то руки подхватывают ее, и она куда-то летит, летит…
– Мой сын мертв?
Почему все возятся и не отвечают на ее вопрос? Даже головы никто не повернул. А может быть, она тоже умерла?
Сесть. Она должна сесть.
– Помогите мне сесть.
Снова никакой реакции.
Она открыла глаза и поняла, что видит себя со стороны – тощая, бледная, рыжая; глаза открыты, в них – пустота. Простыни в крови.
Дверь открылась, и вошел Сулейман. Борода его почему-то была седой, лицо прорезали глубокие морщины; на голове – огромный тюрбан с рубиновой пряжкой.
– Она умерла, – сказал кто-то.
– Она была плохой женой, – бесстрастным голосом сообщил Сулейман. – Она замахнулась на то, на что у нее не хватало сил. Она убила моих сыновей.
– Да, да, – подпел тонким голосом невесть откуда взявшийся Ибрагим. – Она ради своих политических амбиций пожертвовала детьми Великого Султана.
А вот Ибрагиму здесь и вовсе неоткуда было взяться, поскольку он сейчас был в Египте.
То ли осознание этого, то ли – неприятные ощущения, всегда испытываемые ею при виде Ибрагима, заставили ее вырваться из липких лап этого полусна – полузабытья.
Ей все это снится. Уж Ибрагим – точно, стало быть, и седобородый муж тоже. Она должна проснуться. Проснуться…
Глаза не хотели открываться; как будто она умерла – и ей на глаза положили монеты. Кстати, есть ли такая традиция в исламе? Она не помнила. Она вообще мало что помнила. Но глаза открыла.
– Помогите мне сесть.
На этот раз ее услышали.
Целая толпа женщин бросилась, подхватила под руки. Под спину, под руки подсунули подушки. Кто-то уже совал ей чашку с узким носиком.
– Мой сын мертв?
Кто-то вытирал ее лицо влажной тряпицей, кто-то настойчиво продолжал совать чашку.
– Мой сын мертв? Отвечайте!
– Сын хасеки жив.
Жив! Жив! Ее кровиночка жива!
– Но он не жилец на этом свете…
– Не жилец?!
– Он родился раньше срока… Восьмой месяц… Ребенок не жилец.
Да это она и сама знает, что он недоношенный. Ну и что? Ах да, почему-то считается, что семимесячный ребенок жизнеспособен, а восьмимесячный – нет.
– Принесите мне моего ребенка.
– Моя госпожа слишком слаба…
– Я. Сказала. Принесите. Мне. Моего. Сына.
Господи, какой крохотный! Михримах была больше, а уж Ильясик вообще родился богатырем. Сколько в нем весу? Килограмма два? И то от силы…
Это она виновата! Она – и никто другой! Малыш сидел на голодном пайке; как он вообще выжил – непонятно. Но он будет жить. Она клянется: она сделает все, чтобы малыш выжил!
Она схватила малыша и приложила к груди. Господи, он хотя бы может сосать?
Малыш вдруг крепко вцепился крохотной ручкой в ее грудь. Он хотел есть, и он хотел жить!
– Мы выживаем, маленький. Будем жить!
Дальше ее дни стали подчинены только одному: крохотному красному существу с неожиданно голубыми глазками. Она кормила крохотного Сулеймана, который официально еще никакого имени не носил, тогда, когда ему только хотелось. Он спал в ее кровати, а она полудремала-полубодрствовала рядом, боясь придушить малыша. Часто носила на руках, разводила и сводила крошечные ручки, делая какое-то подобие гимнастики. Если с историей дело обстояло плохо, то с уходом за недоношенными детьми – еще хуже: историю она хотя бы изучала и благополучно забывала, ответив на вопросы преподавателя, что касается младенцев – эта тема ее вообще никогда не интересовала прежде.
В первые дни она почти не вспоминала об Ильясе и Михримах, а потом вдруг ужаснулась этому: одного, маленького, чуть не потеряла, но это же не повод утратить контакт с двумя старшими!
Малыш часто хныкал; на полноценный плач у него не хватало сил.
Все остальное, кроме этих трех созданий, в каждом из которых текла ее кровь, казалось, не интересовало ее вовсе.
Однако когда вошла служанка и сообщила, что ее ожидает Хасан, выяснилось, что интересует, и очень. Данное самой себе обещание забыть о политике и заняться исключительно детьми оказалось невыполненным.
Кстати, в тот день, когда Хюррем приснилось, что она умерла, к ней пришло решение проблемы. Испания должна быть отдельным государством. Достаточно сильным. Но одной-единственной Испании владычицей мира не стать. А вот Священная Римская империя должна прекратить свое существование. Для этого… Для этого нужно для начала усилить Венгрию, чтобы Фердинанд, правитель Австрии, обратил свой взор не на владения зятя и шурина (он женат на сестре Лайоша, венгерского короля, а его сестра за Лайошем замужем), а на трон, принадлежащий старшему брату. Заодно свержение "Божьего знаменосца" могло бы предотвратить и целый ряд войн с Османской империей. Да, такой вариант был бы идеальным. Но вот как его достичь – над этим еще следует подумать.
Глава 18
Сулейман вернулся только через четыре месяца. До этого были письма – веселые и грустные, в стихах и прозой. Наполненные любовью и желанием поскорее снова увидеть ее. Но в них не было того, чего так ждала она: информации о том, насколько успешно прошло сражение, и о том, что он сделал с пленными. Сдержал ли свое обещание? Или – не вспомнил о нем, опьяненный победой? А может, сознательно нарушил, казнив всех пленных, потому что именно такого поступка от него ожидало его войско.
Впрочем, в очередной раз выяснилось, что она плохо знает своего мужа.
– Если я пообещал, значит, свое слово сдержал, – надменно бросил он ей в ответ на ее робкий вопрос; видно было, что он обижен.
– Да, у нас… на моей… там, где я родилась, говорят так: "Не давши слова – крепись, а давши – держись".
Они замолчали; Сулейман явно думал о чем-то другом.
– Послушай, мне Хасан рассказал о мятеже…
– Каком? – спросила она и тут же прикусила язык; ляпнула не подумав – а получилось, будто хотела скрыть. Ведь и так понятно, о каком именно. – Но ведь мятежа не случилось.
– Не случилось. Благодаря тебе, любовь моя, и твоему Хасану.
– Ну, больше все-таки благодаря Хасану. – Она потерлась щекой о его руку. – Если бы не он, мятеж предотвратить бы не удалось.
– Но предположила, что он возможен, именно ты.
– Опять же – благодаря собранным Хасаном сведениям.
– Но отправила его собирать сведения ты! Стало быть, ты предполагала, что такое возможно.
Нет, не предполагала – просто знала. Но можно было бы и предположить, будь у нее побольше фактов для сопоставления.
– Многим просто не нравится, мой султан, что рядом с тобой…
Хорошая возможность свалить Ибрагима, верно? Ведь его ненавидят гораздо сильнее, чем всех остальных иностранцев при троне. Нет, не всех, ее не любят еще сильнее.
– …что рядом с тобой столько не турок.
Ну да. Жена – хохлушка. Великий визирь – грек, как и "придворный зодчий" Синан-бей, архитектор построенной в память предыдущего султана Селима джамии Селимие и его тюрбе.
Лала Мустафа-паша – босниец. Впрочем, об этом турки как раз предпочитали не вспоминать: разве был в войске еще один настолько талантливый и любимый солдатами полководец?
Аяз-паша – албанец, или, как говорят здесь, арбанаси. Ну, об этом тоже никто не вспоминает, Аяз-паша не настолько заметная фигура, чтобы о нем вспоминать вообще.
– Это мое дело, – нахмурился Сулейман. – Возле меня – друзья сердца моего, люди, которым я могу доверять. Никто не смеет указывать султану, кого ему приближать, а кого – отдалять. Тебя, моя радость, я не променяю на всех турчанок государства.
– Только турчанок? – Она счастливо рассмеялась, надеясь, что он забудет об этом восстании. Не насовсем – потом, когда ей нужно будет чего-нибудь добиться, можно будет привести это восстание в качестве примера, что иногда и жена говорит дельные вещи. Но не сейчас. Ведь если он начнет расспрашивать, выяснять, откуда она все же узнала о том, что мятеж возможен…
Зря надеялась.
– А все же я хочу знать: откуда ты узнала о готовящемся восстании?
Дура. Надо было заранее придумать… что-то правдоподобное.