И наконец, после посещения своей матери (а он бывал у Махидевран обычно каждую неделю, если только Сулейман не брал его с собой, уезжая в какую-нибудь провинцию или отправляясь на охоту) он становился совершенно невыносимым.
Сулейман ожидал от нее помощи, но что она могла сказать? Что он должен запретить сыну видеться с матерью? Но ведь это именно она когда-то настаивала на том, что Мустафа должен видеться с матерью, что жестоко лишать Махидевран общения с единственным ребенком.
Сулейман хотел отправить его в один из санджаков, но на самом деле это, конечно же, было слишком рано. И потом, в таком случае полагалось, чтобы мать ехала с ним. А если Махидевран будет рядом, с психическим здоровьем парню придется попрощаться.
Выхода Хюррем пока никакого не видела и, пожалуй, впервые за достаточно длительный промежуток времени не смогла дать мужу никакого толкового совета.
– Единственное, что я могу посоветовать, – проводи с ним еще больше времени. Оставь пока в покое Ильяса. Ведь Мустафа – не только старший сын, он наследник престола.
– Мустафа не унаследует после меня престол, – резко ответил Сулейман. – Наследником будет Ильяс. И я собираюсь сделать Мустафу санджакбеем Амасьи.
Санджакбей Амасьи – это практически приговор: наследник престола по традиции становился губернатором Манисы.
Хюррем испугалась. О ней говорили много всего; припишут ей еще и то, что она лишила трона сына от своей бывшей соперницы – ей не привыкать. Но вот то, что начнут говорить об Ильясе? Что он интригует против своего старшего брата? А ведь будут! Никого не остановит то, что мальчику всего десять и что он просто не знает толка в интригах!
К тому же пойдет ли мальчику на пользу то, что он уже в таком возрасте узнает, что именно он является наследником?
Может быть, лучше бы Мустафе пока отправиться в Манису? А потом, если Сулейман не передумает, его можно будет перевести и в другую провинцию…
Замечательно. Об Ильясе она побеспокоилась, потому что он – ее сын. А почему бы не подумать и о Мустафе? Не поставить себя на его место? Каково будет мальчику, который уже станет считать себя наследником, потом вдруг узнать, что это не так?! Как в этой ситуации поступить правильнее?
Хюррем снова не знала. Попросила только об одном:
– Не отправляй его пока никуда. Он действительно еще просто мал.
– Я в таком возрасте был уже взрослым.
Ту же самую фразу она не раз слышала от мамы: "В твоем возрасте я…" Неужели скоро она и сама будет говорить такие слова Ильясу, Михримах?
– Вы разные. Не надо ожидать, что он будет полностью повторять тебя. Ты Сулейман, а он – Мустафа. Твои родители – Селим и Айше Хафса, а его – Сулейман и Махидевран.
– Ты думаешь, мой отец был лучшим отцом, чем я? Он совсем не занимался мною!
– Я хотела сказать совсем не это. Твоим воспитанием занималась мать.
– Больше – наставники.
– Наставники обучали тебя. Воспитывала – мать. Своим примером. Она воспитывала тебя если не в любви, то в почтении к отцу. Может быть, ты не видел отца, не чувствовал его ласки, но, по крайней мере, о нем мать не говорила тебе плохо, верно?
– Я понимаю, – кивнул он. – Ты думаешь, что Махидевран приложила свою руку…
– Ее можно понять. Она оскорбленная, брошенная женщина. Она чувствовала себя владычицей империи, а вдруг оказалась одинокой и никому не нужной.
– Она никогда не была владычицей империи. Потому что ее никогда не интересовало, что в этой империи происходит. Ее вообще ничего не интересовало, кроме нее самой. Вот теперь у нее и есть возможность: наслаждаться самой собой наедине с самой собой.
Жестко. Даже жестоко. Но – справедливо, ведь верно? Век такой: жестокий, но честный; никто не разводит розовые слюни…
Только вот эта жесткость и эта справедливость – чем они помогут Ильясу? Мустафе?
– Поручи Мустафе какое-нибудь дело. Что-то такое, что было бы ему по плечу. Пускай его кто-то контролирует, но так, чтобы Мустафа об этом не догадался. Поручи это кому-то, кому доверяешь.
– Я поручу Ибрагиму.
– Нет, только не Ибрагиму, – быстро ответила она.
– Я думал, вы помирились.
– Мы и не ссорились. Что нам делить? Дело не в этом. Мустафа ревнует тебя к Ибрагиму. Он воспримет нормально любого, но не Ибрагима. Твой сын считает, что Ибрагим занимает в твоем сердце его место.
Сулейман покачал головой и ничего не сказал.
Через неделю шехзаде Мустафа уехал инспектировать южные провинции на предмет обнаружения злоупотреблений чиновников. Это было не совсем то, что подразумевала Хюррем, но, по крайней мере, сопровождал его Айас-паша.
Глава 23
Новый 1536 год наступал красиво. В конце декабря выпал снег, напомнив о той прошлой жизни, когда зимой выпадал снег, в доме пахло елкой и мандаринами, а на стены они с мамой цепляли вырезанные из белой бумаги снежинки.
Хюррем, прислонившись лбом к окну, смотрела на кружащиеся в вечернем небе звездочки, а видела – маму. Мама, мамусечка, жива ли ты еще? И что произошло с телом Стаськи Самойловой там, далеко, через четыреста с лишним лет?
А может…
По спине побежали мурашки. Может, та, настоящая, Стаська живет себе – и в ус не дует? Просто сознание разделилось: одна часть попала в тело Хюррем, вторая – осталась на месте. И мама со Стаськой сейчас готовят друг другу подарки, наряжают елку. А может, и не только мама со Стаськой: ведь прошло уже шестнадцать лет! Наверняка у той Стаськи уже есть муж, дети… И, уж наверное, та Стаська с ними вырезает снежинки… А она – ни разу не удосужилась! Тоже мне, мать, называется!
Она позвала служанку.
– Принесите мне ножницы и бумагу. И я хочу видеть всех своих детей.
– Ножницы? – Служанка, похоже, испугалась.
– Ножницы, ножницы! – приплясывая от нетерпения, кивала Хюррем. – Возьмите где угодно.
– Но бумага…
Бумага дорогая, ее используют только для письма… И она слишком плотная. Но все равно, все равно! Она придумала, стало быть, они будут делать снежинки!
– И еще мне нужна ткань. Белая, легкая какая-нибудь.
Служанка с вытаращенными глазами убежала.
А потом они сидели на полу, на толстом ковре, – мать и ее дети. Шестеро родных – и Мустафа, которого уже и ребенком-то нельзя было назвать, но который в последнее время сильно привязался к своей мачехе. Сидели и вырезали снежинки. Это было так мирно, уютно.
Вот оно – счастье, его можно было увидеть, пощупать, ощутить всем своим естеством: тихий домашний вечер, дети рядом. Где-то недалеко – Сулейман, решает какие-то вопросы. Мустафа наконец-то повзрослел, стал выдержанным, серьезным молодым человеком. Даже наложниц завел; впрочем, серьезное чувство его еще, по-видимому, не посетило. Скоро он поедет санджакбеем, но куда именно – Сулейман пока не решил. Вроде бы у мальчика нет даже в мыслях, что он может унаследовать отцу. Смешно – она старше Мустафы всего на десять или одиннадцать лет, а относится к нему как к сыну.
Да и политическая ситуация, насколько Хюррем могла ее отслеживать, ее вполне удовлетворяла: Священная Римская империя разваливалась на части. Протестантская часть страны поддерживала Англию; когда началось восстание в Западной Фландрии и имперские войска были брошены на его подавление, англичане решили поддержать "братьев по вере" и высадили десант неподалеку от городка Брюгге. Испанские армии предали и ударили "в спину". Имперская армия оказалась разбитой; но англичане тоже долго не продержались: "братья-протестанты", умело подогреваемые специально разосланными по всем остаткам Империи французским королем "агитаторами", просто вымели из страны "иноземных захватчиков". После чего Фландрия потребовала независимости, а вслед за нею – Брабант и некоторые другие провинции.
Но даже это не имело сейчас такого важного значения. Хюррем, дети, зимний вечер и снежинки: из бумаги и ткани – на полу, настоящие – за окном. Она еще не знала, что это – чуть ли не последний вечер в ее жизни, когда она может ощущать себя полностью счастливой.
Первое несчастье случилось через два дня. Мальчики, как всегда, играли во дворе. Ильяс, как самый старший, присматривал за малышней. Потом наступило время занятий, и его позвал наставник. Зазевалась ли нянька, или мальчики просто не послушались – она так и не узнала. Один из двух близнецов, Мехмед, полез на беседку, маленький Джихангир – следом. Его спасло только то, что он был мал и потому так толком никуда взобраться и не смог. А Мехмеду, лазившему, словно обезьянка, хватило силенок, чтобы взобраться на самый верх. Но – не хватило, чтобы удержаться. Несмотря на настоящую зимнюю погоду, было не слишком холодно и снег днем немного подтаивал; ночью температура опускалась, и то, что за день подтаяло, бралось ледком. Словом, крыша беседки оказалась скользкой, и мальчик не удержался. Падать было не так уж высоко, и, безусловно, в худшем случае ребенок отделался бы переломами (как это, собственно, произошло с Джихангиром, свалившимся с резной балюстрады), но мальчик упал прямо на декоративную решетку, закрывавшую беседку с двух сторон. Летом здесь сажали плетущиеся растения, которые, оплетя решетку, образовывали красивую цветущую стенку, но и сама решетка была очень красивой. И – по-османски воинственной: ее украшали заостренные пики, украшенные всевозможными мелкими деталями; настоящее произведение кузнечного искусства. На них мальчик и упал. Упал так, что даже снять его с этих пик не представлялось возможным. Он висел на пиках, словно бабочка, которую насадили на иголку, чтобы поместить в коллекциях, а рядом суетились люди, которые ничего не могли сделать… И она – она тоже стояла и смотрела и ничем не могла помочь своему истекающему кровью мальчику.
– Я убью няньку, – сквозь зубы сказал Сулейман. – Я ее сам задушу, своими руками.
Секунду назад она и сама была готова растерзать перепуганную женщину, сейчас же, глядя на исковерканное тельце сына, тихо ответила:
– Но ведь это не вернет нам Мехмеда…
А потом мир вокруг померк.
Хюррем выжила тогда только благодаря тому, что за маленьким Джихангиром тоже требовался серьезный уход. У него обнаружился открытый перелом бедра, а также была сломана рука. При этом малыш никак не мог выкарабкаться из постоянно преследующего его кошмара: трагедия с братом произошла на его глазах.
Лекари считали, что выздоровление придет во сне, и постоянно давали малышу маковую настойку. Но, засыпая, Джихангир раз за разом проваливался в один и тот же кошмар; он плакал, кричал, бился на руках у матери, но и проснуться не мог, принятое зелье не позволяло.
Произойди такое в двадцать первом веке – с ребенком обязательно должен был бы поработать психолог. Но откуда взяться психологу в 1536 году? И Хюррем взялась за дело сама. Не имея ни малейшего представления, что нужно говорить в такой ситуации, рассказала, что брат сейчас на небе, потому что Аллах забрал его.
– Не надо плакать. Мехмеду сейчас хорошо.
– Но ведь и ты плачешь, мамочка!
Скрывать было бессмысленно: этот ребенок, не по годам рассудительный, замечал все.
– И я плачу, сыночек. Но я и из-за тебя плачу. Мне тебя очень жалко. Выздоравливай скорее – и мама перестанет плакать. Хорошо?
– Аллах забрал Мехмеда, потому что полюбил его, да, мамочка?
– Да, сыночек. Наверное.
Но сын вдруг пришел к совершенно неожиданному выводу:
– А меня не любит, потому и не забрал? Да?
Хюррем испугалась. Хотела спасти от кошмара – наградила сына комплексом?!
– Ну что ты, сынок! Что ты! Аллах любит всех, особенно деток, потому что детки еще не успели наделать всяких разных гадостей. Но… ему лучше знать, кого надо забирать, а кого не нужно! Значит, у тебя есть предназначение, которое ты должен выполнить!
– А почему у Мехмедика не было?
Ну что тут скажешь? Малышу всего пять!
– Не знаю, сынок. Не знаю. Я ведь не Аллах. Но если в такой ситуации он Мехмеда забрал, а тебя оставил – на радость мне, папе, братикам и Михримах, – значит, сынок, ты должен жить. За себя и за Мехмеда. Жить… и обязательно совершить что-нибудь замечательное.
– Выиграть войну?
Ну да, о чем еще могут быть мысли у мальчишек? Только о войне!
– Необязательно, сынок. Война – не самое главное. Вот посмотри: наш папа выиграл много войн. А знаешь, как его называют? Сулейман Кануни. Это означает "законодатель" и еще это означает "справедливый". Понимаешь?
Малыш серьезно кивнул.
– Запомни это и подумай хорошенько над моими словами. К тому же, знаешь, далеко не только правители остаются в памяти народа; даже если они выиграли много войн, но люди при них жили плохо – такого правителя скоро забудут. А есть люди, которые никогда не были облечены никакой властью, кроме власти над душами. Например – поэты, сынок. Но ты еще слишком маленький и не поймешь, что я хочу сказать.
– Ты так говоришь, как будто я глупый, – обиделся Джихангир.
– А ты докажи мне, что ты не глупый. Выздоравливай поскорее!
Конечно, трудно было представить, что на ход болезни каким-то образом смогут повлиять эти ее слова, но маленький Джихангир и в самом деле после этого пошел на поправку.
Но вздыхать с облегчением было еще рано.
Смерть брата не лучшим образом сказалась и на остальных детях.
Ильяс винил во всем себя.
– Если бы я тогда не ушел, он бы никуда не полез! Он просто не понимал, что не сможет удержаться! Я должен был ему объяснить!
С ним тоже приходилось вести долгие беседы. Они садились в ее комнате: мать – на низенькую лежанку, сын – на пол у ее ног; служанки разжигали жаровни и уходили, а мать и сын говорили, говорили, до бесконечности "пережевывая" один и тот же момент.
– Ты ни в чем не виноват. – Она повторила это в сотый, а может, в тысячный раз. Старший сын – тоже в тысячный раз – покачал головой.
– Погоди.
Конечно, это было некрасиво по отношению к памяти умершего сына, но ведь Ильяс – жив! А таким образом он себя живенько в табут вгонит.
– Помнишь, ты был маленький и была примерно такая же зима?
Мальчик кивнул.
– И обледенело так же. Помнишь? Почему ты тогда никуда не лазил? Ни на деревья, ни куда-то еще? Ведь летом ты никогда себе не отказывал в этом, особенно тогда, когда думал, что тебя никто не видит.
– Но ведь было скользко, – неуверенно ответил сын. – Я понимал, что могу грохнуться…
– Ты – понимал, – жестко подвела она итог. – А Мехмед – не понимал. Хотя ему было на год больше, чем тебе тогда, той снежной зимой. Ты мог бы винить себя в смерти Джихангира, если бы подобное случилось с ним: он еще мал и не отдает себе отчета в своих поступках. А Мехмед… Я очень люблю его, но никто, кроме него самого, в его смерти не виноват. Понимаешь? И еще: очень плохо и недостойно мужчины пытаться перевалить свою вину на кого-то. Но взваливать на себя чью-то вину – просто глупо. И тоже недостойно. Ведь таким образом ты оказываешь медвежью услугу тому, чью вину берешь на себя. Понимаешь? Таким образом ты делаешь его человеком, не способным отвечать за собственные поступки. Не мужчиной. Ты понял меня?
Сын кивнул. Все-таки он был еще ребенком, потому и вопрос задал такой, какого ожидать мать совсем не могла.
– Мама, а что это такое – медвежья услуга?
– Это, сынок, такой случай, когда человек, желая услужить кому-то, помочь, делает на самом деле только хуже.
Тяжело дело обстояло и с Селимом. Он не видел брата мертвым, поэтому его не мучили кошмары. Но он, казалось, просто утратил часть себя самого. Связь между близнецами была достаточно сильной, и сейчас, с гибелью одного, другой тоже словно бы таял на глазах.
Селим утратил интерес ко всему происходящему. Плохо ел. Просто большую часть времени лежал, уставясь в потолок. Не разговаривал ни с кем – ни с родителями, ни с наставником. И главное – Хюррем просто разрывалась между покалеченным Джихангиром и Ильясом, чувствовавшим свою вину в гибели брата.
К счастью, Селима взяла на себя Михримах. Кто бы мог ожидать от тринадцатилетней девочки такого такта, такого умения? Она проводила у брата целые дни. Сама кормила его. Разговаривала с ним, не обращая внимания на то, что он не только не отвечает, но даже порой и не слышит, что ему говорят.
И Селим начал потихоньку оживать.
Что случилось с нянькой, Хюррем не знала. Просто после того злополучного дня она ее больше ни разу не видела. Покинула ли женщина Топкапы своими ногами или была вынесена в мешке и сброшена в Богазичи? Она бы не рискнула поинтересоваться у мужа. Да, по большому счету, хасеки это не очень-то и интересовало. Она, кажется, стала куда более черствой, приняв наконец условия игры того мира, в котором ей довелось жить.
Началась весна. Снег таял; потоки грязной воды бежали по улицам, и Хюррем казалось: вот они унесут с собой все беды – и все будет хорошо!
Но "хорошо" было недолго.
Не прошло и месяца, как ей и Сулейману принесли очередную трагическую весть: на охоте погиб старший сын Сулеймана, Мустафа.
Лошадь, испугавшись чего-то, понесла. Мустафа пытался спрыгнуть, но нога застряла в стремени, и когда лошадь наконец остановилась, от головы молодого шехзаде мало что оставалось.
Тело привезли в столицу в меду, предотвращавшем его разложение. За день до этого во дворец, впервые за много лет, явилась Махидевран. Ее не впустили: пускай за эти годы стража сменилась полностью много раз, но султан, как всем известно, отдает приказ только один раз. Шестнадцать лет назад велено было больше не пропускать "эту женщину" – ее и не пропустили.
Но Махидевран дождалась появления султана; когда он въезжал в ворота дворца со своей свитой, бывшая жена бросилась под ноги султанскому коню. Она рвала на себе волосы и кричала, что это "красноволосая ведьма" погубила ее сына, и молила султана о справедливости.
Пожалуй, лучше было бы, случись эта безобразная сцена в стенках Топкапы, а так – ее свидетелем стала чуть ли не половина жителей Стамбула.
На Диване, специально испросив у мужа позволения присутствовать, Хюррем настояла на том, чтобы была создана специальная комиссия по расследованию смерти шехзаде Мустафы.
Комиссия показала, что смерть его наступила в результате несчастного случая: конь был абсолютно здоровым, подпруга – целой.
Но, конечно, не обошлось без разговоров и в этом случае.
"Рыжая ведьма убрала последнее препятствие со своей дороги! Теперь на трон уж точно сядет ее сын!"
"Конечно, ничего не нашли! А с чего лошадь вдруг понесла? Ее кто-то специально испугал!"
"Я точно знаю: рыжая султанша – ведьма! Она лепит из воска фигурки, хотя пророк и запретил! А потом – р-раз! – иголку в ногу лошадке! Лошадка и понесла!"
"Да нет! Она не в лошадь, она в фигурку самого Мустафы воткнула! Во-о-от такенную иглу! Вот он сразу и умер. А потом, чтобы следы преступления скрыть, коня напугали. Он и понес. Кто теперь докажет, был ли шехзаде при этом живой или мертвый?"
Были и такие, которые пытались защитить ее:
"Да вы что! Она просто от горя тронулась! Один сынок умер, второй, говорят, калекой на всю жизнь станет! Вот и надо было же ей на ком-то свое горе выместить! Потому и подкупила верных людей, чтобы они коня султанского старшего сына кольнули. А как кольнули – он и понес! Я знаю, у меня отец конями торговал, там есть такое место, особо чувствительное…"