– А мнение Ибрагима? – Ну зачем, зачем она это спросила?! Какое ей дело до того Ибрагима! Ведь они и не видятся почти, разве что – на приемах. Да и палки в колеса ей Ибрагим не вставлял – чаще всего поддерживал все идеи, которые она предлагала Сулейману. Правда, он и не знал о том, что эти идеи – ее, так что это не в счет. Но, по большому счету, взъедаться на Ибрагима ей все-таки не за что.
Муж, видимо, считал так же; он нахмурился:
– Скажи мне, почему ты не любишь Ибрагима?
– Я почти не знаю его, – ответила она почти правду.
– Почти не знаешь – но не любишь? Может быть, это просто ревность с твоей стороны?
Ревность? Пожалуй, столько внимания, сколько ей, Сулейман не уделяет никому, да и вообще ревновать мужчину к друзьям – это глупо. Или… или Сулейман имел в виду что-то другое?! Не дружбу, но… отношения совсем другого рода?
Господи, только этого для полного счастья и не хватало!
Но ислам запрещает гомосексуализм, потому что считает его противоестественным!
С другой стороны, Ибрагим – грек… Но Сулейман-то не грек!
Сулейман испугался:
– Тебе плохо? Ты побледнела и так странно смотришь…
Хюррем махнула рукой:
– Пустое. Мне нужно немного прилечь. Голова заболела.
Уже у себя в комнате, запершись от любопытных глаз, она продолжала метаться от окна к двери.
Потом вдруг успокоилась. Об Ибрагиме она вольна думать что угодно, но подозревать в любви к мужчинам собственного мужа у нее нет никаких оснований. И потом: если она не будет ему доверять, их брак можно считать похороненным.
Однако после этого инцидента ее отношение к Ибрагиму ухудшилось еще больше.
Между тем именно Ибрагим должен был помочь ей осуществить один план – больше заняться этим было некому: если бы султанша Роксолана продолжала говорить на эту тему, сразу бы стало ясно, что она преследует какие-то цели: сформировавшаяся репутация отняла у нее возможность играть наивную дурочку.
Рискнуть? Или – лучше не стоит? Не подставит ли ее "лукавый грек"? Не сделает ли просто назло? Чего от него вообще следует ожидать?
Впрочем, стране и "любезному другу" он вредить не станет, так что если Хюррем сумеет убедить его в том, что то, чего она хочет, будет сделано во благо государству, то, скорее всего, он поможет.
Довериться или нет?
Этот вопрос терзал ее несколько недель. Она снова похудела; Сулейман, замечая изменения в ее поведении и внешности, решил, что ему снова предстоит стать отцом, но это было не так.
Довериться?
А чем она, собственно, рискует?
Она скажет ему правду; скажем так – почти всю правду. Если он не выполнит ее просьбу – стало быть, не выполнит; в этом случае она теряет время, вот и все.
– Я хочу поговорить с Ибрагимом.
Хюррем ожидала расспросов со стороны мужа, но Сулейман, услышав это, просто просиял:
– Ты решила помириться с ним? Я велю ему прийти, как только скажешь.
– Я хочу, чтобы он по секрету рассказал своим венецианцам, неаполитанцам или кому-то еще из своих "друзей", что ты собираешься поступить по примеру английского короля и снабдить пиратов патентами, дозволяющими – вполне официально! – грабить английские суда с целью разжиться золотом и серебром, которые они отнимают у Флота Индий.
Сулейман, за прошедшие годы привыкший к тому, что от жены можно ожидать практически чего угодно, поднял одну бровь:
– А я собираюсь посылать такие суда?
– Да это и неважно! Даже если ни одного турецкого корабля в том районе никто и не встретит, все равно все будут считать, что они там есть.
– Ты считаешь, что это спровоцирует Серебряный флот на более активные действия против англичан?
– Да. Я надеюсь, это заставит их не только усилить охрану своих судов, но и использовать лучшую меру защиты.
– То есть – нападение? О, моя коварная Хюррем! Но, согласись, логичнее для нас было бы нападать именно на корабли, перевозящие богатую добычу, в то время как успело поживиться какое-то английское судно или нет – неизвестно… Как ты сможешь объяснить, почему османские корабли грабят именно англичан?
– Аллах запрещает грабеж! – Она торжественно подняла вверх палец. – Поэтому отбирать то, что принадлежит по праву, – значит грешить против Аллаха. А вот отобрать у вора – не грех.
– Да, думаю, это достойный аргумент. А может, и в самом деле взять да и издать такой фирман?
Она прислонилась щекой к плечу мужа. Любила вот так касаться его, тереться носом или подбородком, упираться лбом в плечо или в спину, чувствовала себя в такие моменты маленькой и полностью защищенной.
– Это уже как ты сам решишь, мой султан и повелитель. Такие вещи я тебе советовать не могу.
– Да, лучше всего будет, если Ибрагим как бы ненароком проговорится. За бокалом вина.
– Разве он пьет вино? Он же правоверный!
– Он – политик. Если будет нужно, он выпьет; тем более естественно будет то, что он потеряет контроль над собой и выдаст государственную тайну. Но ведь ты не любишь Ибрагима? Почему ты решила поговорить с ним сама? Может быть, лучше я отдам ему повеление?
Она благодарно кивнула; и в самом деле, лучше – так. Ей не хотелось лишний раз видеть Ибрагима.
– К тому же мне ведь придется наказать его за то, что он выболтал государственный секрет!
– Как – наказать?!
– Для достоверности. Казнить я его, конечно, не казню, хотя…
Ой! Об этом она как-то не подумала! А ведь и в самом деле, в случае государственной необходимости Сулейман пожертвует лучшим другом и глазом не моргнет! Ибрагим – тип неприятный, но все-таки это несправедливо – сложить голову за оказание услуги стране и ее правителю.
– Нет, так нельзя! – вырвалось у нее. – Так нельзя! Надо что-нибудь придумать!
– Но я ведь уже сказал, что не казню.
– Вот что. – Решение пришло к ней почти моментально: – Ты сегодня же объявишь… Ты ведь не наградил его за… ну, не знаю, за что-нибудь, придумай сам! Так вот, объяви, что за особые заслуги перед государством ты награждаешь его особой милостью: обещаешь, что, что бы ни случилось, во время твоего правления он не будет казнен.
Объявить о награде для Ибрагима Сулейман успел, а вот поговорить со своим Великим визирем – нет: в тот же день ему пришлось выехать из столицы – дела потребовали его срочного присутствия на самом западе страны: там назревал очередной вооруженный конфликт, а в связи с недовольством янычар Сулейману пришлось возглавить поход лично.
– Я скоро вернусь и поговорю с Ибрагимом, – сказал он на прощание Хюррем.
Но хасеки вытерпела всего два дня.
Ибрагим выслушал ее почтительно, но – не подобострастно.
– Я понял.
– Вы понимаете, что то, о чем я вас прошу, называется государственной изменой?
– Я сомневаюсь, хасеки, что вы о чем-то просили бы меня, не обсудив для начала это с нашим повелителем.
– Сулейман сам собирался поговорить с вами, – признала она. – Просто не успел. Просил отложить этот разговор, пока он не вернется, но я просто не смогла ждать. Промедление в такой ситуации недопустимо.
На самом деле несколько дней и даже недель ничего не решали, но ей и в самом деле было не по себе.
– Но вы не бойтесь. Сулейман ведь дал клятву не казнить вас ни в каком случае.
На его лице не дрогнул ни один мускул.
– Признаться, когда я услышал это, сразу предположил, что от меня потребуется… нечто подобное.
Хюррем была поражена:
– Ожидали?! Но ведь Сулейман – ваш друг, для него было бы вполне естественным дать подобную клятву просто так, не в обмен за услугу.
По губам грека скользнула кривоватая усмешка.
– Великий Султан – в первую очередь владыка страны. Огромной страны. А уже во вторую – муж, друг, сын и кто-то еще. Если бы ничтожный грек посмел дать сиятельной хасеки совет, он бы посоветовал ей запомнить это.
Хюррем задумалась. Он прав, но это… неприятно – осознавать, что в случае, если того потребуют политические интересы, муж может пожертвовать даже и ею.
– Я благодарю вас за совет.
Ибрагим еще раз улыбнулся. Странная у него была улыбка, словно и не улыбка даже, а так, тень от нее.
Разговор заглох, но, как ни странно, неловко себя чувствовала, похоже, только хасеки; визирь же купался в молчании, как рыба в воде.
Через несколько минут, когда молчание стало уже неприличным, он завел разговор о том, как восхищаются "великой хасеки" иностранцы, с которыми ему доводится встречаться "и по долгу службы, и по долгу дружбы": дескать, у нее совершенно мужской ум, что отмечают многие иностранные государи.
Он говорил долго – и ни о чем. Хюррем все ожидала, что Ибрагим заговорит о том давнем времени, когда она, к счастью не слишком долго, была его собственностью. Честно признаться, она ожидала извинений, но для самого Ибрагима тот эпизод, казалось, вроде бы вовсе не существовал.
Наконец он ушел, и Хюррем осталась совсем одна. Одна с детьми, служанками – и ожиданиями.
Было сразу понятно, что в ближайшее время никакого результата ожидать не стоит: пока Ибрагим "проговорится", пока посланники или купцы сумеют довести эти сведения до своих государей, пока информация дойдет до императора Карла, пока он отреагирует… На все это уйдет несколько месяцев!
Она понимала, но с каждым днем начинала все сильнее нервничать.
В ней накапливалось глухое, тяжелое раздражение. Она снова не могла ни есть, ни спать. Потом вспомнила клятву, которую дала самой себе в дни, когда праздновались свадьбы султанских сестер: что бы ни случилось – не нервничать!
Вернувшегося Сулеймана встретила спокойная, ласковая, приветливая жена. Спокойно рассказала ему, что вопрос с Ибрагимом решила. От нее словно исходило ровное, уверенное сияние. И повинуясь минутному порыву, Сулейман сказал:
– Приглашу живописца. Хочу, чтобы с тебя написали портрет.
Это было неслыханно! Ислам запрещает изображать людей и животных. Правда, в Коране прямого запрета нет, но в хадисах – есть.
– Далеко не всегда, – возразил Сулейман. – Например, делать куклы или игрушки – можно. Нельзя создавать изображения, которые будут использоваться для поклонения; многие мусульмане недостаточно времени уделяют изучению Корана, поэтому слегка перевирают смысл сказанного там. Но мы выберем европейского мастера. Христианина. У христиан такого запрета нет вообще.
– Многие и так недовольны…
– Меня не интересуют многие, – отозвался Сулейман надменно. – Я – султан. Я значительно расширил территорию этой страны. Люди стали жить богаче. И я считаю нужным сохранить для потомков образ женщины, благодаря которой мое правление стало таким успешным.
Имени живописца, старого толстого голландца с большими усами, она не знала; да и позировать ей было нелегко: ну не могла она долго сидеть на одном месте без движения!
Но когда портрет наконец был готов, Хюррем осталась очень довольна. Художник ничего не старался приукрасить: это был ее лоб, немного высокий, ее носик, слишком смелый, ее тонкие брови, но вместе с тем на изображение было очень приятно смотреть – почему-то одного взгляда хватало, чтобы понять: на нем изображена женщина умная, непокорная и непокоренная, самодостаточная.
– Вы мне польстили, – сказала хасеки мастеру, ласково касаясь испачканной краской руки художника.
Он покачал головой:
– Нет, Ваше Величество. Ни на йоту. У вас незаурядное лицо, и я получил истинное удовольствие, работая с такой натурщицей.
– Знаете что? – Она на секунду задумалась. – Помогите мне уговорить мужа! Мне кажется, его портрет тоже получится хорошо.
– Великого Султана? – голландец удивился. – Вряд ли Его Величество согласится позировать мне.
И в самом деле, уговорить мужа в этот раз ей не удалось.
– Глупости, – сказал он. – Меня-то чего рисовать? Изображать стоит только прекрасное. Мастер хорош – ты получилась только чуть-чуть хуже, чем в жизни. Я дал ему на тысячу золотых монет больше. Хочу, чтобы художники выстраивались в очередь, дабы изображать тебя, моя радость.
– Ты хочешь заказать еще один мой портрет? Не слишком ли много "меня" будет?
– Тебя не может быть слишком много, – серьезно ответил Сулейман.
Глава 22
Ибрагим "за разглашение государственной тайны" был наказан: султан запретил ему месяц появляться во дворце. Ходили слухи, будто Сулейман грозился лично удавить своего визиря; говорили также, что Сулейман хотел посадить бывшего любимца на кол. Говорили, что пощаду ему вымолили у султана две женщины: жена Ибрагима, Хатидже-султан, и жена самого султана, Хюррем. Говорили, что обе женщины ползали на коленях, упрашивая простить его верного слугу.
"А этой-то какое дело?" – интересовался кто-то.
"Как же! Они ведь оба сообщники! Пытаются крутить нашим султаном! Две гадюки иноземные! Но наш султан не таковский! Его так легко не обдуришь! Он их всех насквозь видит! Сестру только пожалел, а так бы – конец греку. Но Хатидже уже один раз становилась вдовой, хватит уже с нее горя".
Эти слухи усердно муссировались на всех базарах и в чайханах; и почему-то никого не удивило, что султан даже не лишил Великого визиря его сана.
Впрочем, Хатидже-султан и в самом деле прибыла во дворец и ползала у брата в ногах. Таким образом стало понятно, что даже жену Ибрагим не поставил в известность о полученном поручении.
Султан хмурился, не зная, что сказать сестре; та восприняла это как плохой знак. Вцепилась брату в рукав и потянула так, что оторвала, после чего упала в обморок.
При этом Ибрагим бывал во дворце чуть ли не через день – приходил под разными личинами; казалось, эта странная игра доставляет удовольствие и султану, и его визирю.
По окончании месячного срока Сулейман торжественно "простил" своего визиря и подарил ему арабского скакуна стоимостью в двадцать тысяч.
"Государственная измена" принесла хорошие плоды: испанцы и в самом деле стали гораздо серьезнее относиться к охране своих транспортных судов и, как и предполагал Сулейман, избрали самый эффективный способ защиты: они стали первыми нападать на английские суда и, надо сказать, действовали зачастую гораздо более успешно, чем англичане.
Сулейман "для подтверждения легенды" и в самом деле отправил парочку кораблей "пощипать англичан", это даже принесло казне определенную прибыль.
Венгрия под руководством короля Лайоша сумела разбить армию Фердинанда I, эрцгерцога Австрии, без помощи со стороны османов; войска Фердинанда спешно отступили: при живом Лайоше Ягеллоне Фердинанд, шурин Ягеллона, никаких прав на венгерский престол, соответственно, не имел.
Осада Вены не состоялась: у Сулеймана не было необходимости осаждать столицу Австрии. Венгры без его помощи "подгребли под себя" все спорные территории.
Император Священной Римской империи, Карл V, на помощь брату не пришел: он всегда относился к нему несколько настороженно и опасался, что тот постарается сместить его с престола.
Двадцать девятый, тридцатый и тридцать первый годы ознаменовались войной между Священной Римской империей и Австрией, являющейся частью этой империи: Фердинанд то ли решил отомстить брату, то ли просто посчитал, что пришла пора "карьерного роста". Притязания Фердинанда на престол поддержали испанцы.
Попеременно успех сопутствовал то одной, то другой стороне, пока наконец в самом конце тридцать первого года неожиданно не умер от столбняка император Карл V, или, как он сам себя называл, "Избранный император христианского мира и Римский, католический король Германии, Испании и всех королевств Кастильской и Арагонской корон, обеих Индий, Антиподов Нового Света"; также в титуле упоминались Балеарские и Канарские острова, Люксембург, Брабант и другие земли, доставшиеся Карлу по праву наследования. Титул оказался чуть ли не длиннее жизни – монарху был всего тридцать один год. Хуана Австрийская, испанская инфанта, благодаря браку с которой испанский король получил право претендовать на престол Португалии, так и не родилась.
На престол сел младший брат Карла, Фердинанд.
Сыну Карла Филиппу II было всего 5 лет, однако некоторые вельможи считали, что наследовать отцу должен был именно он. Еще до коронации в стране началась гражданская война.
А у Роксоланы-Хюррем и султана Сулеймана в конце 1531 года родился еще один сын. Его назвали Джихангиром. В честь рождения Джихангира Сулейман даровал жене право строить благотворительные и религиозные здания в любом месте Османской империи. Это решение тоже было неслыханным: до сих пор султанские жены имели право строить что-нибудь только в тех провинциях, в которые уезжали вместе со своими сыновьями. Она сразу же заказала архитектору Синану проект столовой для паломников.
Новый 1532 год обещал быть для империи достаточно спокойным.
Насколько Хюррем помнила, в этом году посольство основателя империи Великих Моголов Бабура добралось наконец до Москвы. Русью в это время правил Василий Иванович, отец Ивана Грозного. Сам Бабур умер почти за три года до этого события. В грамоте содержалось предложение "быть в дружбе и братстве".
Мысль поговорить с Сулейманом о таком же посольстве промелькнула – и исчезла. Для османов славянские земли – предмет вожделения; территория, которую неплохо бы присоединить к империи… А впрочем, чем черт не шутит? К тому же открытие новых торговых путей помогло бы избежать очередного конфликта с Венецией и, как следствие, – может быть, и создания Священной лиги, которая возникла как противовес турецкой экспансии.
Но пока она решила сделать паузу. С одной стороны, еще было не понятно, к чему приведут события, произошедшие за последние три года, с другой – она могла наконец заняться тем, чем положено было заниматься султанской жене: благотворительностью и воспитанием детей.
Ильясу уже исполнилось десять; Хюррем ласково называла его "мой защитник", вспоминая, как он, совсем малыш, готов был защищать маму своей деревянной сабелькой. Впрочем, он и сейчас был привязан к маме очень сильно, гораздо сильнее, чем к отцу. Хотя Сулейман, прислушавшись к ее советам, достаточно много времени уделял общению и с Ильясом, и, конечно, со старшим сыном, Мустафой, который достиг уже семнадцатилетнего возраста.
"Переходный возраст" Мустафы проходил достаточно сложно, и для Хюррем это оказалось серьезным испытанием. С детства из книг и фильмов у нее сложилось впечатление, что в шестнадцатом, семнадцатом, восемнадцатом веках взрослели гораздо раньше и гораздо быстрее. Тем более – мальчики. Может, конечно, этот вывод был сделан на основе истории д’Артаньяна, который в восемнадцатилетнем возрасте приехал завоевывать Париж.
Однако Мустафа в свои семнадцать являл собой средоточие всех проблем подросткового возраста; сама Хюррем в той жизни, когда она была Стаськой Самойловой, как ей казалось, своей матери столько хлопот не доставляла. Правда, мнение мамы, наверное, немного отличалось бы. Но Стаська устраивала "выбрыки" в пятнадцать!
Он ревновал отца к Хюррем и к другим детям; выражал недовольство, когда тот слишком ласково общался с Ибрагимом.
Он ревновал Ильяса: хотел стать ему настоящим другом, а сводный брат больше тянулся к матери.
Он ревновал саму Хюррем, требуя внимания чуть ли не больше, чем близнецы и Сулейман-младший.