Раньше Анастасия хорошо понимала выражение "обидно до слез"; сейчас ей было больно настолько, что даже слез не было. За что?! За то, что провела ночь в султанских покоях? Так тут таких, как она, много. С той только разницей, что с остальными султан занимался тем, чем положено заниматься с наложницами, а с ней – просто болтал. За то, что подарок прислал? Так и подарок она тут не единственная получила.
За непохожесть? За то, что не плакала и не сплетничала, а смеялась и пела? Ну, наверное, и в самом деле за это.
Отравила… Да она скорей на себя бы руки наложила, получи она доступ к яду. Ну, может, защищаясь, и смогла бы ударить, а может, и покалечить, но поднять руку на беззащитного ребенка – это вообще абсурд! Хотя – не для этой страны. Если тут отцы приказывали удушить сыновей и внуков, а братья – братьев и племянников, то мысль о том, что кто-то мог отравить малыша, абсурдной уже не казалась. Но почему подумали о ней?! Не о гордой полячке, которая имела, в отличие от Махидевран, только одного сына. И не о Фюлане, которая в случае потери единственного сына уступала этой самой Махидевран титул матери старшего наследника…
А еще чуть позже началась эпидемия чумы, а следом за ней – оспы.
Что делалось в Стамбуле, она не знала. Говорили, что трупы валяются прямо на улице, что их некому убирать и вонь от гниения человеческой плоти не то что не дает дышать, а даже режет глаза. Что по улицам бегают стаи крыс, бросаясь на людей. Что все это – ерунда, никакой чумы нет и в помине, а оспа – что оспа? Обычное обострение, от нее никогда много народу не умирало… Ну разве что маленькие детишки в совсем уж многодетных семьях…
Чему верить, Анастасия не знала, да и теперь, после этих "веселеньких баек" о ней самой, не верила вообще ничему и никому.
Сам гарем болезнь пощадила – может быть, потому, что здесь всегда свято блюли чистоту. Впрочем, когда уже шептались, что болезнь сходит на нет, неожиданно умер маленький Махмуд.
Анастасия стала свидетельницей безобразной сцены. Фюлане, черная от горя, прошла по коридору и не заметила идущую навстречу Гюльбахар-Махидевран. Две женщины столкнулись в проходе.
– Ты должна уступать мне дорогу, – надменно заявила Махидевран. – Ведь теперь не ты мать старшего наследника, а я! Кончилась твоя власть!
И толкнула несчастную мать.
Анастасия сжала кулаки. Она была слишком далеко, да и пока проберешься через всю эту свиту…
Но другая женщина, видимо, думала точно так же, как и она. Красивая блондинка с лицом Снежной королевы, коротко размахнувшись, вмазала прекрасной черкешенке по лицу. То ли так получилось, то ли била умеючи, но из прекрасного породистого носа Гюльбахар потекла струйка крови.
Махидевран взвыла и вцепилась сопернице в волосы.
– Смотри, смотри, она ее сейчас придушит! – возбужденно шептались девушки за спиной Анастасии.
Она развернулась и пошла прочь. Могла бы – тоже ударила бы ту, которая недостойна была считаться женщиной. А ведь маленький Ахмед тоже умер совсем недавно! Как же она может?!
Но смотреть на эту возню на полу – увольте. Разнимут и без нее.
– А кто была эта блондинка? – спросила она у Гюлесен, которая, как водится, знала все – даже то, чему сама не была свидетельницей.
– Ты не знаешь?! Это же Гюльфем! Вторая жена нашего султана! Она, кстати, откуда-то примерно оттуда же, откуда и ты – из Польши. Только она настоящая полячка, а ты – эта самая… как ее…
– Украинка, – подсказала Анастасия. Способность Гюлесен раздобывать информацию ее просто восхищала.
– Да, точно. Так вот, Гюльфем ненавидит Гюльбахар, ведь та похитила у нее сердце Сулеймана. А ее султан тоже любил! Но – недолго. Она холодная, как ледышка, не умеет разжечь в мужчине настоящую страсть! И потом, когда Сулейман несколько раз вызвал Гюльбахар, Гюльфем сама отказалась выходить со всеми остальными, чтобы спеть или станцевать для Сулеймана. Наверное, думала, он сам о ней вспомнит! А он и не вспомнил. Вот так и о тебе забудет! Сколько раз говорить: отправь письмо! А ты – все "нет" да "нет". Вы, славянки, какие-то дурные!
– Мы гордые.
– Гордость хороша у себя дома, когда твой парень любит только тебя и имеет право только на тебя. И то его надо держать на коротком поводке, чтобы счастье не упустить. А тут, когда вокруг так много красивых девушек и каждая только и мечтает оказаться в постели у султана – хотя бы на одну ночь! – такая гордость называется дуростью.
Через пару дней вернулось войско.
Сулейман возвращался в охваченную эпидемией столицу, а сердце Анастасии прыгало где-то в районе горла.
Хорошо, что он возвращается. Хорошо, что живой. Хотя – участвуют ли сами султаны в сражениях? Наверное, нет, но даже и так – все равно опасно.
Плохо, что он возвращается: ведь в Стамбуле эпидемия. Вернуться с войны (сейчас ей было абсолютно все равно, с кем он там воевал!) – и умереть от такой неприятной болезни…
Плохо, что возвращается, ведь его ждет могила маленького сына.
Плохо, что возвращается, ведь Анастасия не знает, что ей делать дальше – с самой собой, со своими эмоциями…
Она не знала, когда увидит султана, и не знала, какое чувство сильнее – желание его увидеть или страх.
Но назавтра почти покинувшая город болезнь унесла еще одну жизнь – жизнь маленького Мурада.
На этот раз в смертях – шепотом, потише, чем говорили об Анастасии, – обвиняли Махидевран. И тогда Анастасия еще не знала о том, что пройдет всего пятнадцать лет – и виновницей детских смертей снова назовут ее. Мало того – появится слух, что "несчастная Махидевран" незадолго до этого родила еще одного ребенка – девочку, у которой даже не было имени, поскольку мать ждала возвращения мужа. И что этот ребенок тоже умер, причем умер безымянным, отравленный (как будто грудничка можно отравить) "этой рыжеволосой славянской ведьмой".
Глава 10
Сулеймана она увидела только через месяц. Наткнулась на него в одном из многочисленных переходов и замерла – на секунду стало трудно дышать. Все это время успешно, как ей казалось, Анастасия внушала себе, что не вспоминает о Сулеймане. В конце концов, кто он такой? Кровавый правитель, стремящийся любой ценой расширить границы своей империи. Может быть, прогрессивный политический деятель – для своего времени. Но сама Стаська-то – не отсюда! Не из "здесь" и не из "сейчас"! Чем мог быть интересен такой человек девушке, живущей в двадцать первом веке? Или, правильнее будет сказать, жившей? Может быть, она уже стала частью этого века, частью этого мира, более жестокого и… да нет, просто – совсем не такого!
Сулейман похудел и выглядел изможденным. Тоньше стала шея – а может, так казалось оттого, что на голове его сейчас был намотан тюрбан, причем гигантский, в несколько раз больше, чем его голова. Перо на тюрбане было прикреплено пряжкой с красным камнем – выглядело это, как будто у Сулеймана пробита и забинтована голова и сквозь бинт проступает кровь.
Ошалевшая Анастасия присела в реверансе – вылетел из головы весь этикет, так долго вдалбливаемый в "школе".
– Здравствуй, – сказал Сулейман и прошел мимо, а Анастасия так и застыла соляным столбом.
Не улыбнулся даже…
Куда ему улыбаться? У него совсем недавно двое сыновей умерли!
Но мог хоть что-то сказать…
Но он же поздоровался! Первым поприветствовал ее, а мог бы просто кивнуть…
Дура! Надо было слушаться советов Гюлесен и заплатить за письмо, и тогда…
И тогда – что? Помнится, кто-то вообще собирался "не выпендриваться" и не попадаться султану на глаза – лишь бы не "скатиться до уровня подлой Роксоланы". Вот ты и на месте Роксоланы, Настя, так почему же тебе так хреново? Почему ты не можешь с безразличием смотреть на лицо этого человека, с которым разговаривала только однажды? Почему? Почему тебе не все равно, Настя?
Она промучилась несколько дней. Сколько – не знала точно, ей казалось, что прошла уже целая неделя, а Гюлесен спрашивала:
– А что тебе позавчера султан сказал?
И она понимала: да, действительно, встреча в коридоре на самом деле произошла позавчера…
Она страдала, а Гюлесен все лезла и лезла с вопросами.
Сам поздоровался? Первый? Правда, что ли? А как смотрел? А где стоял? Не стоял, а шел? А шел быстро? А откуда вышел? А какое у него было выражение лица?
Лишенная навсегда возможности счастья собственного (несколько раз Гюлесен "удостаивалась чести" быть выбранной султаном, так что замужество ей не светило, равно как и возможность – после порки – еще раз попасть в покои султана, даже в качестве подметальщицы), молодая женщина, казалось, жила историями о счастье чужом. Хотя Анастасия была несправедлива к ней: ведь Гюлесен не "паслась" ни возле одной султанской жены, ни возле другой. Выбрала Анастасию в подруги и опекала как могла. А заодно и "доставала" своими расспросами.
В какой-то из дней Гюлесен же и принесла новость: Фюлане-хатун уезжает. Правда, Старый дворец, куда переселялась жена Сулеймана, находился совсем недалеко – пешком минут пятнадцать, – но жене султана, пускай и бывшей, пешком ходить не полагалось.
– А почему уезжает?
– Сама захотела, – ответила Гюлесен. – Просила султана отпустить, сказала, что ей ничего не нужно. Сказала, что тяжело ей находиться в месте, где умер ее сын. А я так думаю – из-за Махидевран. Эта змеюка… И главное – сама ведь сына недавно потеряла! Нормальная мать бы на ее месте убивалась бы, а эта – злорадствует. Так бы ей волосы и повыдергивала!
– А Сулейман что?
Не спросить не смогла, хотя и понимала, что уподобляется самой Гюлесен.
Та в ответ пожала пышными плечами.
– Что… Отпустил. Прислугу дал – целую свиту, можно сказать. Только зачем ей столько, она ж, бедняжка, никуда из Старого дворца выйти-то не сможет…
Время от времени Гюлесен вспоминала о своих европейских корнях и жалела "бесправных восточных женщин", словно забывая о том, что сейчас и сама такой является.
Отъезд прошел тихо. Подруги, если таковые у Фюлане имелись, проводить ее не пришли. Впрочем, может быть, каждая простилась с ней заранее, наедине? Как бы там ни было, за отъездом несчастной женщины следили всего три пары глаз. С балкончика – сам Сулейман, который как будто оказывал последний раз знак внимания женщине, которую когда-то любил, которая родила ему сына, а потом стала неинтересной и ненужной и которую ему уже не суждено будет увидеть.
А с крытой галереи на отъезд смотрели Гюлесан и Анастасия. Венецианка охотно откликнулась на предложение "проводить", хотя сперва и усомнилась:
– Во-первых, она ни тебя, ни меня не знает, во-вторых – думаешь, она обратит внимание, что на нее кто-то смотрит?
– Не важно, – ответила Анастасия. – Главное – что мы сделаем доброе дело. Все-таки она не будет одинокой, ее душа почувствует это. Да и Бог нам зачтет.
Довод о Боге оказался решающим, а может, Гюлесен и самой было просто интересно поглядеть, с каким же скарбом и с какой свитой султан отпускает свою бывшую жену. А Анастасия кривила душой перед самой собой, убеждала – и почти убедила себя в том, что на самом деле хочет проводить Фюлане, а сама то и дело косила взглядом в сторону балкона, на котором стоял Сулейман. Хотя лица его отсюда было и не разглядеть – старалась понять: что он чувствует сейчас? Не жалеет ли о том, что отпускает некогда любимую женщину? Или, наоборот, радуется, что избавился от обузы, что никто не будет мешать ему строить отношения с Гюльбахар-Махидевран?
А еще через три дня к ней подошел глава черных евнухов и сообщил, что ночью ее ждет султан в своей опочивальне.
Гюлесен шумно радовалась, чуть ли не подпрыгивала, тряся большой грудью, а на Анастасию напало какое-то оцепенение. Ее мыли и мазали какими-то снадобьями, ей соорудили прическу – она молчала. Ее не надушили и не накрасили: кетхуда-хатун помнила о прошлом разе, а спорить с возможной новой фавориткой – себе дороже. Но, пожалуй, даже нанеси кто на лицо Анастасии полную "боевую раскраску" – она бы не заметила.
В прошлый раз боялась, а сейчас – сейчас даже не могла подобрать слов для определения того, что испытывает. Если это и был страх – то совсем другого рода.
Вечером евнух вел ее слабоосвещенными коридорами. Она дрожала – уверяла себя, что от холода: туфли где-то по дороге потерялись (никогда не любила обувь без задников!), а ступать босиком по мраморным плитам было более чем прохладно.
Султан ходил по комнате. В прошлый раз – возлежал на ложе, этаким царственным львом, сейчас – метался туда-сюда. Впрочем, львы тоже мечутся, если их держать в клетке.
Она вошла и застыла на пороге, не зная, куда себя девать. Та, прежняя, дерзкая Стаська уселась бы без приглашения. Эта – уже не только не Стаська, но даже не Анастасия, которой она чувствовала себя здесь, во дворце, – переминалась с ноги на ногу.
– Здравствуй. – Сулейман наконец-то обратил на нее внимание. – Хочешь фруктов?
Она кивнула. Не хотела ничего, но фрукты давали возможность занять руки.
Он показал головой в сторону вазы, стоящей на низком столике.
– Угощайся.
Она подошла и взяла что-то – то, что первое попалось в руки.
– Садись.
Она села.
Он еще разок прошелся туда-сюда, кажется, тоже не имея представления, о чем с ней говорить. Потом подошел к ложу и уселся на пол, на толстый пушистый ковер, сам, судя по выражению лица, удивляясь своему поступку.
– Как ты живешь?
– Хорошо.
Он усмехнулся:
– Ты так странно это сказала…
– Птице хорошо в клетке?
– Если ее кормят и заботятся о ней…
– Ну, меня кормят.
Разговор получался странный, и оба замолчали, чувствуя неловкость.
– Я ждал письма от тебя.
Кажется, это признание далось ему нелегко.
Анастасия почувствовала, как горячая волна побежала вниз по позвоночнику.
– Я тогда еще плохо умела писать на турецком.
Брови султана взлетели вверх.
– Теперь умеешь?
Она кивнула.
– А что еще умеешь?
Она дернула плечом. "Я еще и на машинке вышивать умею".
– Ты просила разрешения посещать библиотеку. Тебе не чинили препятствий? Нет? И что ты читала?
– Низами.
– Что?!
– Поэзию Низами.
– Ты читаешь на персидском?!
Если бы у него было столько свободного времени и не было возможности использовать его по своему усмотрению – он бы тоже выучил… да хоть китайский.
Но Сулейман, видимо, не поверил.
– Прочти что-нибудь.
– Кто бабочкой к яркому пламени льнет – На войско огня в одиночку пойдет; Пусть миг проживет лишь, огонь полюбя, Отдав оболочку – полюбит себя.
Она прочла первое, что пришло в голову, а потом вдруг испугалась. О себе ты, Анастасия, о себе стихи выбрала! Полюбишь огонь, который тебя сожжет… или – уже полюбила? Не думать, не думать об этом! А интересно, что он прочтет ей в ответ. У Низами красивые стихи… У Низами много стихов о любви, и Сулейман вполне может прочесть свое любимое стихотворение – ведь все знают, что он увлекается поэзией. И вовсе не обязательно это стихотворение будет относиться к тебе…
Но Сулейман произнес совсем не то, о чем она думала.
– А у меня сыновья умерли. Трое.
И закрыл глаза, как закрывает подстреленная птица.
Тогда Анастасия протянула руку и очень осторожно погладила его по голове.
Не открывая глаз, он накрыл ее руку своей ладонью. Она почувствовала мозоли. Мозоли? У султана? Ах да, он ведь шашкой машет… или как там это называется? Ятаган? Нет, ятаган – это у янычар… Господи, о чем она снова думает?
С другой стороны – странно, что она еще сохранила способность думать… хоть о чем-то…
В этот момент ее губ коснулись губы Сулеймана, и способность мыслить пропала окончательно.
– Хюррем. Моя Хюррем… – Теперь Сулейман гладил ее по голове.
Почему – Хюррем? Она ведь не смеялась… Ах да, Хюррем – не только "смеющаяся" или "радующаяся", это еще и "приносящая радость". Об этом она совсем забыла…
Ну что же, она и в самом деле хотела бы приносить ему радость… долго… всегда, если только такое возможно…
Она подумала об этом и поняла, что в этот момент Анастасия умерла. На свет появилась Хюррем.
С этой мыслью она умостилась поудобнее, уткнулась носом в плечо Сулеймана и заснула.
Глава 11
Она ночевала с султаном уже две недели подряд. Оставалась в комнате до утра, утром ее с поклоном провожал кизляр-агаси. Доводил до ее комнаты, улыбался непонятно, уходил.
Гарем гудел.
– Никогда у него не спали женщины! – в первый же день сообщила Гюлесен. – После… ну, ты понимаешь, после чего, – она стыдливо хихикнула, – женщин всегда выпроваживали. И со мной так было.
Хотелось бы верить, что это так, только – откуда Гюлесен знать про всех? Спросить она бы не рискнула – чтобы никто, не дай бог, не догадался, насколько для нее важен ответ. К счастью, ответ интересовал не только ее.
– А откуда ты знаешь, что со всеми? – К разговору подключилась еще одна девушка, из новеньких – имени ее Хюррем пока не знала.
– О, я тут все знаю!
Хотелось бы, конечно, верить, но Гюлесен была склонна к преувеличениям. Не врала – сама верила в то, что знает "все на свете". Но, к сожалению, верить было нельзя. Хотя и очень хотелось.
– Не верите?! – Гюлесен почему-то завелась, лицо пошло пятнами. – Я знаю, что говорю! Мне… мне один человек сказал, который знает! – И покраснела, став совершенно багровой.
– Кто? Ну?
Новенькая была воплощенное любопытство; а Гюлесен, кажется, надо было спасать. Видно же, что не хочет рассказывать. Может, еще какую-то глупость сделала, а ведь ее один раз уже пороли.
– А кстати, что тебе-то самой султан подарил?
– О, он сделал мне несколько подарков! – Гюлесен расцвела. – Серьги, и браслет, и пояс, и…
Она что-то еще говорила, но Хюррем уже не слушала. Главное она сделала – отвлекла внимание девчонки, та на некоторое время забыла о своем вопросе. Если еще когда вспомнит – Гюлесен уже как-нибудь сама выкрутится.
А вот правду ли она сказала, что до Хюррем никто не проводил всю ночь у султана, – она разберется позже. Хотя – дожить бы до этого "позже"…
Почему ее это так беспокоит? У него были жены, официальные, если так можно сказать, три жены, четверо сыновей и, как говорится в "Песне песней", – "девиц без числа". Так какая разница, спал кто-то в его постели или выметался прочь сразу после секса?
В конце концов, Махидевран он любил по-настоящему – об этом говорил весь гарем, да и по поведению "любимой жены" это было видно: чтобы почувствовать себя такой "владычицей морской", нужно было иметь для этого какие-то основания…
А она, Хюррем, что? Игрушка на пару дней? Приятный собеседник (а Сулейману, похоже, и в самом деле нравится с ней разговаривать), с которым заодно можно и сексом заняться? Кто?!
Она с ужасом ждала наступления месячных. Здесь это вообще было проблемой – для нее, привыкшей к прокладкам: все эти тряпки, с которыми ни сесть, ни лечь нормально, и – самый главный ужас! – тяжелый запах в комнате, ведь по какой-то причине почти у всех девушек в их комнате месячные проходили практически одновременно.