Начнутся месячные, к султану ее позовут – она не сможет, он позовет кого-то другого, а потом забудет о ней вообще. Власть? Да какая, к чертям собачьим, власть! Представить себе, что кто-то – какая-то мясистая корова или тощая змеюка! – лежит с ним в одной постели и он гладит ее по волосам…
Да придушить хочется! Причем – все равно кого.
Конечно же, месячные начались. Тогда, когда им и было положено.
И конечно, кизляр-агаси вечером позвал ее к султану. Она пыталась объяснить, но чернокожий, до сих пор относившийся к ней вроде доброжелательно, почему-то стал вести себя по отношению к ней несколько по-другому. Сейчас он попросту сделал вид, что не слышит.
Она шла и отчаянно трусила. Что она скажет? Восточный мужчина, на дворе – начало шестнадцатого века… Да кизляр-агаси специально ее подставляет! И Хюррем знала, откуда "ноги растут": султанская матушка постаралась. Валиде Хафса Айше. Кизляр-агаси подчиняется именно ей, к тому же, говорят, он и предан султанской матери по-настоящему, не как подчиненный – как… а как кто, собственно? Как собака? Вряд ли, у него хорошо развито чувство собственного достоинства. Тогда как кто? Ладно, с этим разберемся позднее.
Итак, почему против нее настроена валиде?
Не понравилось, что рядом с сыном появилась новая фаворитка? Да какая ей разница-то? Гюльфем, Гюльбахар, потом – Хюррем, после нее вполне может появиться еще кто-то. Какое дело до этого матери?
Помнится, в настоящей истории настоящей Роксоланы валиде почувствовала, что рыжая девчушка с Украины сможет урвать у нее значительный кусок власти – потому и беспокоилась, потому и плела против нее интриги. Но это было не сразу, уже после рождения первого ребенка, а то и еще позже. А что толку интриговать против теперешней Хюррем? Она пока что никто и звать ее никак.
Впрочем – может быть, как в том анекдоте: "Ну не нравишься ты мне!"? Хотя вроде бы валиде в тот раз приняла ее не враждебно.
Может быть, это просто испытание? Валиде хочет посмотреть, как сопливая девчонка выкрутится из этого положения? Она бы и сама предпочла посмотреть, а не поучаствовать. Но вот не вышло…
И перед самой дверью султанской опочивальни Хюррем пообещала себе: больше с ней такого не повторится. Больше ничего она не станет делать помимо своей воли. Хватит!
Вошла к султану решительная, а скорее, даже сердитая. И, даже не стремясь подбирать слова (гори ты огнем, шестнадцатый век!), объяснила ему ситуацию.
Выражение лица у Сулеймана стало таким, что она не выдержала – расхохоталась. Это, скорее, была истерика, чем настоящий смех, но, хохоча, она чувствовала, что теряет агрессивность, страх, униженность.
Сулейман долго глядел на нее, слегка склоня голову к плечу, потом не выдержал и тоже рассмеялся.
– Чему ты так смеялась?
– А ты?
– Ты так неудержимо хохотала, что я не выдержал…
– А у тебя было такое выражение лица, что я не сдержалась.
И они снова рассмеялись.
– Понимаешь, я, конечно, знаю, что случается с женщинами раз в месяц, но никогда прежде мне об этом не рассказывали… в таких выражениях.
Хюррем насупилась.
– Я была очень сердита… и испуганна.
– Чего же ты боялась?
– Ну, что ты прогонишь меня.
– А почему я должен тебя прогонять?
Она почувствовала, как заливается краской. Господи, почему, если тебе уж пришло в голову так жестоко подшутить над ней, засунув ее в чужое тело, – почему ты не впихнул ее в тело смуглокожей брюнетки? Почему она снова – рыжая, белокожая, краснеющая так, как будто кожи и вовсе нет, а кровь течет прямо по поверхности лица?
– Но ведь я… я…
– Но поговорить-то мы можем?
В гареме информация и в самом деле распространялась стремительно. Махидевран уже давно прихлебательницы пели в уши о том, что тощая девка-рабыня с волосами цвета апельсина стремится занять ее место: и зовут ее к султану регулярно, и спит она там, чего прежде никогда не происходило.
Надменная красавица старалась не реагировать – об этом Хюррем также рассказала вездесущая Гюлесен.
– Она говорит: ей все равно, что муж выбрал себе новую игрушку. Чем дольше играется – тем сильнее она ему надоест, – возбужденно шептала она.
Гюлесен не хотела сделать ей неприятно, наоборот: она хотела предупредить подругу о вероятной опасности. Хюррем же эти слова были словно ножом по сердцу. Не боялась она Махидевран. Ну что та сделает? Побьет? Так Хюррем может и ответить. Яду подсыплет? Пока что они все едят "из одного котла", не станет же она травить тридцать человек – или сколько их там одновременно ест?
Боялась того, что слова соперницы окажутся правдой и она скоро надоест Сулейману. И то, что Махидевран, достаточно несдержанная, оставалась пока спокойной, беспокоило Хюррем очень сильно.
Но, видимо, то, что муж позвал к себе "нечистую" соперницу, доконало гордую красавицу окончательно.
Она не то что ворвалась – ее просто внесло в комнату. Хюррем, расчесывающая свою рыжую гриву кипарисовой расческой и вполуха слушающая Гюлесен, принесшую очередную сплетню, не успела ничего даже сообразить, как гордая черкешенка подлетела, ухватила за волосы и попыталась вцепиться ногтями в лицо.
Попыталась безуспешно. Потому что нечего, если ты отправляешься бить соперницу, оставлять висящими свои косы и обвешиваться драгоценностями. Хюррем сперва просто пыталась ухватить Гюльбахар за руку, но когда длинный, окрашенный алым ноготь соперницы полоснул ее по лицу – она просто озверела. Исчезла Хюррем, исчезла рассудительная Анастасия, вернулась Стаська, которая, если надо, могла за себя постоять.
Мадам любит побрякушки? Это просто замечательно! Раз! – и рука вцепляется в ожерелье. Два! – рука поворачивается вправо, и золотой "ошейник" впивается в шею. Три! – и длинные косы оказываются намотанными на руку.
– Дернешься, – тихо говорит Стаська, – останешься вообще без волос. Поняла, сучка?
Махидевран судорожно сглатывает. Уже понимает, что проиграла, но смириться пока не может.
– Повелитель правоверных просит Хюррем пройти в его покои.
Евнух появился совершенно не вовремя, и Стаська отвлеклась. Всего на секунду, но черкешенка не преминула воспользоваться этим замешательством. Пришлось снова показать ей, кто здесь главный. Стаська рывком дернула за ожерелье – на совесть сработано, и вес немалый! – а когда ненавистное лицо приблизилось, с размаху врезала лбом по нежной переносице.
– Передай повелителю, что презренная Хюррем сама ожидает его. Пускай придет, и поскорее.
Евнух не онемел – он, кажется, просто умер на месте. Застыл соляным столбом. Как и все остальные. Несколько секунд Стаське – все еще Стаське! – казалось, что в комнате жив только один человек: она сама.
Но вот евнух глупо хлопнул глазами, и она, предваряя ненужный вопрос, повторила:
– Ты слышал? Вот иди и прямо так и передай.
Прошло еще долгих несколько… ну, наверное, все-таки минут, хотя Стаське и казалось, что затянувшаяся пауза длится чуть ли не несколько дней, и на пороге возник Сулейман. Его появление девушка скорее почувствовала, чем заметила, повернулась, резко выпустив одновременно и шелковистые темные косы, и золотой "ошейник".
– Мой повелитель! Мой повелитель! – Махидевран на коленях поползла к султану, протягивая руки. Вернее, одну: вторую она прижимала к носу. – Посмотрите, мой повелитель, что со мной сделала эта рабыня! Со мной, которая подарила вам двоих детей!
Сулейман поднял глаза, и два взгляда встретились: карий – и яростно-зеленый. Эта сука успела пожаловаться первой? Что же, она, Стаська, оправдываться не станет. Захочет разобраться – поймет все и так. Не захочет – так на фиг он такой нужен?
– Встань.
Показалось, или обращенная к жене реплика и на самом деле прозвучала достаточно холодно.
– Мой повелитель…
– Встань, женщина. Султан не должен повторять дважды.
Махидевран тяжело поднялась. Только сейчас Стаська заметила: хотя толстой ее и не назовешь (в отличие от той же Гюлесен, у которой бочка свисают), тело у султанши абсолютно… не тренированное? Да нет, такой термин как-то не подходил: какие уж тут, в гареме, тренировки. Из всего "фитнеса" – только хамам с массажем да объедалово сверх всякой меры. Махидевран была щедро одарена природой, но ведь то, что у тебя есть, надо как-то поддерживать! А не доводить до состояния… желе! Та же Гюлесен была тугая, как огурчик. А эта…
– Мой повелитель, эта рабыня набросилась на меня!
– Что ты делала в ее комнате?
– Мой господин, она…
– Что ты делала в ее комнате?
– Мне донесли, о повелитель, будто бы ты призывал ее к себе в те дни, когда женщина является нечистой, и…
– Ты считаешь, что имеешь право указывать султану, как поступать?
За время всего диалога Сулейман так и не повысил голоса – говорил ровно, словно бы даже нехотя.
– Я…
– Ты слишком много возомнила о себе, женщина. Похоже, ты считаешь себя умнее султана? Главнее султана?
– Я…
– Отныне ты не будешь указывать кому бы то ни было, что они должны делать. Уберите эту женщину из моего дворца. Я больше никогда не хочу ни видеть ее, ни слышать о ней.
Махидевран зарыдала и даже несколько раз ударилась головой в паркет, но, видимо почувствовав боль, прекратила это занятие.
Султан сделал два шага вперед и позвал:
– Хюррем!
Остаться на месте? Шагнуть вперед?
Он протянул руку ладонью вверх.
– Идем.
И она пошла. Голова гудела, как будто она сидела под огромным колоколом, а сверху по нему дюжие мужики били кувалдами.
Прошла мимо скорчившейся на полу Махидевран, мимо ошарашенной свиты, ошалевшего кизляр-агаси.
Дошла до покоев султана и поняла, что ее трясет.
– Ты не испугалась?
Она мотнула головой. Испугалась, конечно, но об этом вовсе не стоит кричать… на всех перекрестках.
– Что это? Она поцарапала тебя? Рану нужно обработать, у этой твари ядовитые когти!
– Эта тварь, великий султан, – ваша жена.
– Она была ею. Больше не будет.
– Она – мать вашего ребенка. Жестоко разлучать мать с ребенком, тем более шехзаде Мустафа еще совсем мал…
Султан гневно свел брови:
– Я же сказал, что не хочу больше никогда слышать об этой женщине! Ни-ко-гда!
Странно: такое выражение лица ему идет. До сих пор она еще не видела его таким, и вид у него всегда был… немного меланхоличный. Даже десять минут назад, гневаясь на Махидевран, он оставался совершенно спокойным, только ноздри гневно раздувал да лицо стало совсем белым.
– Мой повелитель, вам придется выслушать, поскольку проблема существует. А раз существует – ее надо решать, а то она может… решиться сама, притом далеко не лучшим образом.
Он некоторое время помолчал, потом шумно выдохнул воздух:
– Говори.
– Разлучать мать с ребенком – это бесчеловечно.
– Хорошо, шехзаде Мустафа будет жить при ней.
– В этом случае Махидевран-султан сумеет настроить шехзаде против отца. Разве вы хотите мятежа, во главе которого будет стоять ваш собственный сын?
– Так… И что же тогда делать?
– Вам стоит уделять сыну больше внимания, мой повелитель. Брать с собой на охоту, иногда – на посиделки с кем-нибудь из ваших друзей… с Ибрагимом, к примеру.
Он удивленно отстранился:
– Откуда ты знаешь о посиделках с Ибрагимом?
В книге прочитала. Как бы выкрутиться?
– Догадаться нетрудно. Он – ваш лучший друг. А может, и единственный. Достаточно увидеть, как вы на него смотрите.
– А ты?
Она не поняла.
– Что – я?
– Ты – друг мне?
Слова вырвались прежде, чем она успела подумать:
– Ваша жена Махидевран считает меня рабыней, а рабы не могут быть друзьями своим хозяевам.
– То, что считает Махидевран, не имеет значения. А ты? Ты считаешь себя рабыней?
Наверное, умнее всего было бы ответить: "Я – верная раба своего повелителя" или что-нибудь в таком духе. Но Стаська еще не окончательно уступила место Хюррем, и девушка дерзко бросила:
– Раб тот, в ком сломлен дух. Кто считает, что все предопределено и ничего нельзя изменить.
– Но все на самом деле лишь в воле Аллаха. – Ага, он удивлен!
– Аллах не зря наградил людей свободой воли. А те, кто своей воли не имеет, Аллаху неугодны.
Сулейман уставился на нее, и его выражение лица было ей непонятно.
Пауза зависла, но Хюррем она не смущала. Перемолчать она могла кого угодно, тем более – чувствуя свою правоту.
– Так друг? Или нет?
– Я хотела бы быть вашим другом.
Теперь пришла его очередь опускать глаза. После еще одной паузы он спросил:
– Так как ты посоветуешь мне поступить с Махидевран?
Ага, посоветовала бы, знай, как на самом деле было бы правильнее…
– Я бы отвозила шехзаде Мустафу ежедневно повидаться с матерью. Только – под присмотром…
Глупость несусветная. Ну что это, спрашивается, за свидание матери с сыном, если при этом будет присутствовать посторонний! Да и потом – какой посторонний? Где гарантии, что Махидевран не сумеет… найти общий язык с тем, кто будет привозить ей ребенка? Каждый раз отправлять кого-то нового?
А почему она, собственно, думает об этом? Разве эти проблемы ее касаются? Ведь решать Сулейману, да он и будет решать сам, никого не спрашивая… Но ведь спросил же? Спросил, а она – дура дурой…
– Ты думаешь о том, что это каждый раз должен быть другой человек?
Она кивнула:
– Подумала, но это не самая лучшая идея. Вам надо посоветоваться…
Он горько усмехнулся.
– С кем? С матерью? С визирем?
– С кем-то, кто… умнее меня.
– Ты очень умна.
Что ответить, она не нашлась.
Они еще немного помолчали.
– Тебе подготовят новые покои. Я не хочу, чтобы… чтобы тебе что-то угрожало.
Покои? Если ее захотят отравить – ее отравят и в других покоях, даже в отдельных покоях – скорее, ведь сейчас она ест, что называется, из общего котла. А если будет питаться отдельно…
Но Сулейману она ничего об этом не сказала. Почему? Может быть, из-за тщеславия? Потому что все-таки это было… престижно? То, что он поселит ее отдельно от других наложниц? Или просто приятно, потому что он… беспокоился о ней?
– Ты получишь служанок. Если хочешь, можешь выбрать их себе сама.
Потребовать, чтобы ей прислуживала Махидевран, что ли? Да, это была бы знатная подлость, прямо-таки в стиле самой султанши.
– Я смогу забрать с собой Гюлесен? Не как служанку, а… так?
– Это твоя подруга? Которая из них?
– Венецианка, пухленькая такая. Глаза большие, голубые…
Он равнодушно кивнул:
– Не помню, но, конечно же, бери кого хочешь.
Не помнит. Не врет – на самом деле не помнит! А ведь с Гюлесен он тоже проводил ночи, и не одну – несколько. Неужели когда-нибудь он точно так же не вспомнит о Хюррем? Нет, этого не может быть! Вернее – не так: она просто не допустит, чтобы такое произошло.
Глава 12
Имя ребенку дает отец – так заведено испокон веков. Сулейман повторил ей это в очередной раз, нахмурив брови, и отвернулся.
Хюррем молчала. Муж решил назвать мальчика Мехмедом – в честь пророка. Для нее же было очень важно назвать сына по-другому. Важно по двум причинам. Во-первых, это подтвердило бы то, что ее мнение действительно имеет для мужа какое-то значение. Во-вторых – Мехмедом звали старшего сына той, настоящей Роксоланы, и дать первенцу другое имя означало бы, что она действительно может "сломать" предопределенность, создать новую историю, что ли. Может быть, до сих пор уже случалось то, что на самом деле – в той истории, которая была для нее, Стаськи, далеким прошлым, – не происходило. Может быть, Махидевран не была отправлена "в отставку", а уехала, как и положено матери наследника, с сыном, когда он был назначен наместником. Может быть, на самом деле султан женился на той Роксолане намного позже – Стаська-Хюррем попросту не помнила этого. Может, и читала, да в голове не удержалось. А вот насчет сына она помнила точно: сперва – мальчик Мехмед, потом девочка Михримах, потом – Селим, а может, перед ним еще один был… Но первый точно был Мехмед!
– Давай назовем его Ильясом. В честь великого Низами. А Мехмедом мы назовем второго сына. У нас еще будут дети! Много! Для меня это так важно! Ведь именно поэзия Низами сблизила нас с тобой.
Он стоял к ней спиной, но по тому, как опустились плечи и стала менее напряженной спина, она поняла: согласен. Хотела добавить еще парочку фраз, уже почти открыла рот, но вдруг поняла: больше ничего говорить не следует.
Сулейман повернулся.
Хюррем опасалась увидеть сведенные вместе брови, недовольную складку губ, но муж улыбался.
– Если ты обещаешь, что у нас еще будут сыновья, то ладно, пускай этот будет Ильяс. Такого имени в нашем семействе еще не было.
Валиде к такому "новшеству" отнеслась неодобрительно. До этого султанов звали Мурадами, Баязидами и Мехмедами. Впрочем, Сулеймана в "семействе" тоже пока не было. По крайней мере – на троне.
Об этом Хюррем и поведала заявившейся "поговорить" Хафсе-султан.
Валиде задохнулась от возмущения, плотно сжала темные, четко очерченные губы.
– Тебе не кажется, девочка, что ты слишком много на себя берешь? Я в твои годы…
– Вы в мои годы были матерью Сулеймана. Которого назвали так, как вам велел ваш муж, султан Селим. Потому что вам очень сильно хотелось стать матерью султана, валиде. Верно? Вы были готовы ради этого подчиниться. Ради того, чтобы получить власть над гаремом, чтобы, по сути, стать вторым лицом в государстве. А мне не важно, стану я валиде или нет. Это мой сын, я его родила, и я имею точно такое же право, как и отец ребенка, принимать решение о том, как его будут звать.
Сорвалась так впервые. Наверное, потому, что совсем рядом в кроватке спал крохотный Ильяс, а от валиде прямо-таки волнами исходила опасность.
Пусть старая ведьма бесится сколько хочет, а никакого зла малышу причинить она не сможет. Хорошо еще, хоть Махидевран во дворце нет… Махидевран! Как тогда говорил Сулейман?
– В конце концов, такое решение принял султан. Или вы считаете себя умнее Повелителя правоверных? Считаете, что имеете право указывать ему, как поступать?
Она вовсе не хотела ссориться с матерью Сулеймана. Вообще валиде импонировала ей – в отличие от многих обитательниц гарема, она была по-настоящему умна. И если бы валиде пришла на самом деле поговорить, посоветовать, а не навязать свое мнение – разговор получился бы совсем другим. Но прийти со свитой и на глазах собственных служанок и служанок самой Хюррем, евнухов устроить скандал, не спрашивать, не предлагать, а навязывать свою точку зрения, причем достаточно агрессивно – это был не самый красивый и не самый умный поступок.
Несколько секунд две женщины пристально глядели в глаза друг другу; потом черные глаза опустились.
– Ну, смотри…
Валиде повернулась и вышла, шурша одеждами; следом засеменили ногами служанки.
Дверь захлопнулась.
Гюлесен сжала ее руку.
– Зря ты с ней ссоришься. Ты же знаешь, многие вопросы решает она, не султан. Тебе нужно прямо сейчас идти к Сулейману.
– Он может быть занят.