– Какая разница! Тебе нужно идти и рассказать все самой. Пока валиде не нажаловалась ему. Она-то расскажет так, как считает нужным, а не так, как было на самом деле! Уж можешь не сомневаться.
Она и не сомневалась. Но твердо решила, что к Сулейману не пойдет.
– Если ребенок выживет, тебя все равно отсюда не выгонят.
Что значит – "если выживет"?! Его хотят убить?! Ее крохотку, ее малышульку, ее сыночка с такими удивительно синими глазами?!
Только тогда, когда Гюлесен взвизгнула, Хюррем поняла, что изо всей силы вцепилась в ее ладонь, да еще, похоже, и ногти воткнула.
– Ты что-то знаешь? Говори!
– Что знаю? – испугалась венецианка.
– Его хотят убить? Моего сына? Моего Илюшку?
Руку Гюлесен она так и не выпустила, и девушка со вскриком выдернула свою потную ладошку из горячей руки Хюррем.
– Успокойся! Ты что?! Никто не хочет его убивать! Успокойся!
Почему Гюлесен так говорит? Она тоже в заговоре против ее сына?
– Подумай сама! – Гюлесен уже чуть не плакала. – Кто покусится на сына султана? На тебя – может быть, но не на малыша! Тем более, кроме твоего Ильясика, у Сулеймана только один сын. Любой, кто будет просто заподозрен в том, что хотел отравить малыша, будет немедленно казнен!
Хюррем выдохнула. Гюлесен права. Ее малышу ничего не угрожает, ну разве что – остаться без мамы…
– Хочешь, я буду пробовать всю еду, которую тебе приносят?
– Господи, Гюлесен, почему?!
– Ну, ты одна здесь отнеслась ко мне по-человечески. Без зависти, без шпыняния. И потом, у тебя есть маленький ангелочек, я так завидую тебе! Я так хотела ребенка! Не потому, что тогда бы мое положение здесь изменилось, просто… Просто женщина без ребенка…
И Гюлесен зарыдала, размазывая по лицу краску с ресниц.
Сулейман пришел вечером сам. Поцеловал малыша, положил его назад в колыбельку, повернулся к окну. Заложил пальцы за пояс, стал качаться с пятки на носок.
Сердится, поняла Хюррем. Только вот на кого? На нее? На свою мать?
– К тебе заходила валиде?
Странный вопрос. Он ведь и так знает, что заходила. Пряча нахлынувшее раздражение, она просто кивнула. Если он задаст еще один идиотский вопрос – она не выдержит, скажет что-нибудь грубое.
– Она приходила жаловаться на тебя. Сказала, что ты была груба с ней, причем в присутствии слуг.
Кто с кем был груб – еще вопрос. Но в ответ она только пожала плечами.
– Я сказал, чтобы она больше не пыталась вмешиваться в то, что ее не касается.
Хюррем кивнула, кусая губы, чтобы не расплакаться. Ей было страшно, ей хотелось уткнуться ему в грудь и разрыдаться. Но показывать свою слабость нельзя. Нельзя. Она перестанет быть ему интересной, он бросит ее – одну из многих плачущих женщин в своей жизни.
Через секунду она поняла, что все-таки рыдает и что нос ее уткнут в твердое плечо, украшенное не менее твердой вышивкой, а Сулейман ласково гладит ее по голове.
– Ну, успокойся, успокойся! Я так люблю тебя, маленькая. Ну хочешь, я…
Сейчас пообещает что-то, что не сможет выполнить, и потом будет обвинять ее. Она ладошкой прикрыла его губы.
– Не говори ничего такого, о чем потом пожалеешь.
Он благодарно поцеловал узкую горячую ладошку.
– Проси что хочешь. Выполню любое твое желание. Обещаю!
Что хочешь? Чего она хочет, он выполнить не сможет: она хочет назад, в двадцать первый век, к маме… Или – не хочет? Кажется, она больше не хочет домой… По крайней мере – без него, Сулеймана, и без своего малыша.
– Моя просьба покажется тебе странной, но… Выдай Гюлесен замуж, хорошо?
– Гюлесен – это твоя подруга? Ах да, это та, которую ты просила поселить с тобой. Хорошо, я подумаю.
– Ее… ей… Она была…
Как же это сказать-то? Насколько все-таки было проще в своем… бывшем своем времени. Ведь наложница султана, с которой он, как выражаются восточные поэты, "вступил в свое право", не может покинуть гарем.
– Она была твоей… Она с тобой… Ты с ней… спал… вернее, не спал…
Он удивленно отстранил ее от себя:
– В таком случае она не может быть выдана замуж. Так заведено.
– Так отмени эту традицию. Ведь ты можешь!
– А почему ты так беспокоишься о ней?
– Она моя подруга. Единственная. И она очень молода. Она может еще стать матерью. Ведь для женщины это так важно!
– Есть традиции. И их нужно соблюдать. Ведь государство стоит на устоях, традициях. Это основа власти.
– Она… Она такая добрая! Ты не понимаешь… Я… я думала, что меня отравят. А она сказала, что готова пробовать всю пищу, которую мне будут приносить. Понимаешь?
– Отравить? – Он крепко сжал ладонями ее руки и прижал к своей груди. – Пока я жив, с тобой ничего не случится. Клянусь!
– Ты обещал – любое мое желание. – Она упрямо сжала губы. – Найди для Гюлесен мужа. Только хорошего.
– Хочешь, я выдам ее замуж за Ибрагима?
Ха, за Ибрагима! Разве из него может получиться хороший муж? Выдать Гюлесен за него означало бы сделать ей дурной подарок. Хотя – венецианка наверняка была бы счастлива просто оттого, что у нее есть муж, детки…
– Ибрагиму лучше жениться на османке, – твердо сказала она. – Ведь он грек, ему и так многие не могут простить его иностранного происхождения. Выдай ее за кого-нибудь другого. Но то, что Ибрагима нужно женить, – это хорошая мысль.
Сулейман снова погладил ее по голове.
– Ибрагима мы тоже обязательно женим. Но сперва я бы хотел сыграть другую свадьбу. Нашу с тобой.
Она остолбенела. Знала, что Роксолану султан тоже официально взял в жены, но это случилось много лет спустя после ее появления во дворце, кажется, они с султаном уже лет пятнадцать на тот момент вместе прожили. Да и произошло это после смерти валиде: при жизни властной и могущественной матери Сулейман – тот, "исторический", – просто побоялся.
И хотя ее согласия никто не спрашивал, она снова уткнулась носом в золотое шитье и пробормотала:
– Я согласна.
Глава 13
– Почему ты такая расстроенная? – интересовалась заехавшая "в гости" Гюлесен. Именно в гости, хотя, кажется, больше ни у одной султанской жены не было возможности "водить дружбу" с кем-то вне гарема. А может, и была, ее саму этот вопрос не так-то сильно и интересовал. – Повелитель впускает в свои покои других женщин?
Боже, как романтично и завуалированно: "впускает в свои покои"!
– Попробовал бы он только! – Хюррем хмыкнула.
Гюлесен с интересом уставилась на подругу, не забыв, между тем, запихнуть в рот кусок истекающей медом лепешки.
– Что, на самом деле за все это время – ни разу?! Только ты – и все?!
Хюррем снова усмехнулась.
В это, наверное, было трудно поверить, но до сегодняшнего дня она и в самом деле была – единственной.
Но опять же, как уже случалось не раз и не два, вмешалась могущественная валиде.
Сама Хюррем узнала об этом случайно: после того как Сулейман все-таки "устроил судьбу" Гюлесен, "ушей" она лишилась. Больше некому было прибегать и рассказывать ей все последние новости и сплетни. Нет, не так: и прибегали, и рассказывали, но не делились информацией, а наушничали. Каждый стремился преподнести свою версию, услужить могущественной султанше, матери двоих султанских детей, и обязательно получить от этого какую-то выгоду для себя.
Порой она почти жалела, что устроила судьбу Гюлесен, а потом ненавидела себя за такие мысли. Гнусная эгоистка! Ей, видите ли информацию не приносят на блюдечке с голубой каемочкой. А Гюлесен тебе обязана, что ли? Ты настолько хочешь сохранить свое семейное счастье, что готова пожертвовать счастьем других? По-твоему, только ты имеешь право иметь мужа и детей?
А информация… Что же, ее приходилось собирать самостоятельно. Выуживать по крупинкам, складывать одно с другим, как мозаику или пазл, чтобы получить хоть немного достоверную картинку.
Порой ей хотелось от этого выть в подушку, но, привыкнув здесь стараться найти лучшее даже в самом плохом – иначе и в самом деле оставалось только наложить на себя руки! – она нашла плюс и в этом: постоянная тренировка мозгов – стало быть, они, эти самые мозги, не атрофируются и ранний маразм ей не грозит.
– Слушай, я просто боюсь, когда у тебя становится такое выражение лица!
Гюлесен ухватила ее за руку.
– Ты опять поправилась, – невпопад ответила Хюррем.
Подруга не обиделась. Впрочем, здесь и сейчас это и не звучало обидно.
– Ага! Знаешь, мужу нравится!
Муж Гюлесен, чьи усы вздымались, как пики утесов, походил на обожравшегося сметаны кота, но жену, похоже, и в самом деле обожал. Или – боялся гнева могущественного султана, который устроил ему этот брак? Как бы там ни было, а Гюлесен довольна, ждет малыша, а ее муж вторую жену брать не стал.
– Только знаешь что? Ты мне зубы не заговоришь. Я же вижу, ты серьезно расстроена! Да я тебя такой потерянной ни разу не видела за все время, что мы знакомы! Рассказывай! Иначе не выдержись и сорвешься, а если ты сорвешься на Повелителя, будет только хуже.
Интересно, давно ли Гюлесен стала такой умной? Видит она… Ну, может, и видит… Хотя – плохо, что по лицу Хюррем можно прочесть, насколько ей плохо…
– Мужу подарок сделали, – с трудом выдавила она из себя. – Рагузский посланник привез.
– Ну и что? – не поняла Гюлесен. – Подарки – это хорошо! Только не говори мне, что ты сама не любишь подарков.
– Тридцать лучших невольниц, купленных на рыках в Астраханском ханстве и в Фесе. Белые и черные, на любой вкус.
– Ух ты! – восхитилась Гюлесен. – Щедро! Наверное, ему нужно положительное решение какого-то очень важного для него вопроса.
Да какая разница, что ему нужно! Главное – какими методами он этого добивается!
– Это все валиде. – Этих слов нельзя было произносить в этих стенах, где каждая стена имела несколько ушей, причем ушей черных – евнухи по-прежнему находились в подчинении султанской матери. Но сдерживаться больше султанша Хюррем не могла. – Старая гадина! Все ей неймется! Ее сын счастлив, а она хочет это счастье разрушить – лишь бы было по ее, лишь бы убрать женщину, которую валиде считает своей соперницей: ведь ее сын, вместо того чтобы быть полностью послушным воле матери, иногда советуется со своей гяуркой-женой. В том, что именно Айше Хафса подсказала посланнику мысль, какой именно подарок лучше сделать, у Хюррем сомнений не было.
Подруга ободряюще похлопала ее по руке.
– Это даже мне понятно, что без старой гадюки не обошлось. Но мне кажется, что вместо того, чтобы предаваться печали, тебе стоит подумать, что сделать.
– Что сделать? – истерично взвизгнула молодая мать и тут же испуганно прикрыла рот ладошкой: в кроватке заворочалась маленькая Михримах, которую она, уступив мужу, позволила назвать тем самым именем, которым звали дочь "настоящей" Роксоланы.
– Разве здесь можно что-то сделать? – Она перешла на шепот. – Он должен будет принять подарок, ведь не принять – означает оскорбить посланника! А если он его примет, я умру!
– Глупости! – решительно заявила Гюлесен и тяжело поднялась; судя по ее животу, она носила как минимум тройню. – С чего бы тебе умирать! Во-первых, многие мужчины имеют несколько жен, и ни одна из них от этого не умерла. И не надо делать такое лицо! Во-вторых – то, что твой муж примет подарок, еще не означает, что он… будет им пользоваться. А если тебя это так сильно задевает – так вместо того, чтобы сидеть тут и злиться, лучше подумай, что именно можно сделать.
Нет, Гюлесен брак и в самом деле пошел на пользу: из, прямо скажем, глуповатой девицы она превратилась в по-житейски умную женщину.
– Спасибо тебе. – Хюррем с благодарностью сжала руку подруги. – Ты мне очень помогла. Очень!
Венецианка обняла ее:
– Это ты мне помогла. Ты дала мне новую жизнь! Если бы я только могла хоть как-то облегчить твою жизнь…
– Все со мной будет в порядке, – твердо пообещала Хюррем. – Я… я уже почти знаю, что надо делать.
– Не рассказывай! – вскричала Гюлесен и суеверно перекрестилась. Уже давным-давно принявшая ислам, она все же в трудные моменты вспоминала о своем "бывшем" боге. – А то дьявол подслушает. А не дьявол – так один из этих… черных дьяволов!
И, довольная своей шуткой, она расхохоталась, но тут же, спохватившись, прикрыла рот руками и смутилась до слез.
Хюррем была знакома эта, такая резкая, смена настроений: когда она ждала Михримах, с ней такое же творилось. Но Гюлесен права: нельзя сидеть сложа руки и упиваться своим страданием. Если она хочет, чтобы с ее детьми все было в порядке, и если она хочет, чтобы у нее от любимого мужчины еще были дети, надо что-то делать. Она будет спокойной, логичной и беспощадной, как кобра. И валиде пожалеет, что в очередной раз попыталась влезть между ней и Сулейманом.
– Обещаю: все будет хорошо! – И она с силой сжала влажные пальцы подруги. – Вообще все будет хорошо.
Такого, наверное, за всю историю существования Великой Порты никогда не происходило: никогда женщина – будь она хоть сто раз "любимой женой" – не врывалась в зал в то время, когда Великий Султан принимал послов. Да не то что "не врывалась" – не присутствовала: это дозволялось только султанше вдовствующей, валиде, да и то – только в таких случаях, как этот, когда полагалось по всем правилам принять именно такой, поистине царский подарок – новых наложниц.
Возможно, за такое пренебрежение к традициям ее ждала смерть. Возможно – высылка (ведь Махидевран-то на самом деле султан выслал не потому, что она оскорбила его любимую женщину – по этому поводу Хюррем не обольщалась, – а потому, что посмела указывать своему Повелителю). Но… кто не рискует, тот может провести остаток жизни в забвении, бессильно рыдая ночами и кусая зубами подушку.
Поэтому Хюррем, одетая в свое лучшее платье и в сопровождении троих нарядных служанок, и шла сейчас коридорами гарема, точно высчитав момент своего появления в зале.
На пороге ее попытались остановить – она прошла мимо стражников так, как будто их тут попросту не существовало.
На секунду дрогнула – может, все-таки не надо?! Но рука уже толкнула украшенную золотым узором дверь.
На звук первой обернулась валиде. Может быть, ожидала от своей строптивой невестки чего-нибудь подобного. На ее лице, прикрытом легкой кисеей, Хюррем прочла такое неприкрытое торжество! Ну наконец-то зарвавшаяся выскочка оступилась! Теперь ее прогонят, и валиде снова будет обладать полной властью, к которой привыкла, которой и обладала, пока в гареме не появилась эта медноволосая бешеная кошка!
Вторым обернулся султан, на его лице явно читалось недоумение. Третьим обернулся посланник – видимо, старался приклеить к лицу подобающую данному случаю маску, да так и не придумал, какая именно больше всего в этой ситуации подходит. Поэтому его выражение лица было вежливо-нейтральным.
Остальные повернуть головы побоялись.
Хюррем сделала реверанс – вполне европейский – и, сделав служанкам знак оставаться на месте, быстрыми легкими шагами пошла к мужу.
К счастью, Сулейман, видимо, и в самом деле любил "свою маленькую Хюррем": чтобы сориентироваться, ему хватило всего пару секунд. Конечно же, его – пускай и такое короткое – замешательство не укрылось от глаз посланника, но в искренности его улыбки, обращенной к жене, сомневаться не приходилось.
– Хочу представить вам свою жену, хасеки Хюррем.
Хасеки? Нет, конечно, она знала – помнила, что когда-то той, "настоящей", Роксолане султан присвоил такой титул, кажется, даже придумал его ради нее, но сейчас услышать это в свой адрес как-то не ожидала.
Посланник моментально "надел" лучшую из своих улыбок. Ну, по крайней мере – самую широкую. И старательно поклонился. Возможно, даже ниже, чем кланялся валиде, потому что, склонив голову в ответ на поклон посла, Хюррем краем глаза увидела, как та поджала губы.
А послу-то неуютно! Еще бы – султан ему так явно демонстрирует свою идиллию с женой: в такой ситуации, даже если идиллия наигранная, сразу становится понятно, что он со своим подарком, что называется, "ткнул пальцем в небо". И посол поклонился ей еще раз, причем намного ниже, чем в первый.
Он явно не знал, что сказать. Впрочем, сама Хюррем тоже не знала. Мчалась сюда, готовая наговорить дерзостей, а сейчас – растерялась.
– Чем мы обязаны такому щедрому подарку, эфенди?
Она специально использовала это обращение, которое, в общем-то, не полагалось применять не к османам. Да, так именовали и военных, и штатских, особенно когда хотели польстить, но – османов! А назвать так посланника другого государства, тем более – христианского, пусть и находящегося в вассалитете у Османской империи, было неправильно. Тем самым она хотела подчеркнуть, что он – христианин! – ведет себя как турок, покупая невольниц и тем более даря их. Но посол, похоже, намека не понял, посчитал, что к нему обратились так из вежливости.
А вообще, конечно, ей для начала следовало бы узнать, как правильно обращаться к посланнику – в таком случае, конечно же, подобрать неправильное обращение было бы гораздо проще. Только у кого узнать-то? У мужа поинтересоваться ненароком? Типа: "Ответь мне на такой вопрос, дорогой, а то я тут задумала сорвать тебе аудиенцию с послом…"
Однако неудача не остановила ее. В конце концов, она хоть и Хюррем и ощущает себя именно Хюррем давным-давно, но и Стаська Самойлова еще живет в ней. Поэтому она доведет все до конца.
Медленно прошла она вдоль строя девушек. И в самом деле хороши! Многие – куда красивее ее! Да что там – многие, почти все. И – моложе. Правда, у многих живот куда… рельефнее, чем у нее, ну да здесь заметный живот – это один из главных признаков красоты. Кто бы только знал, каких ей усилий стоило сохранить плоский живот после вторых родов! После первых еще как-то сам втянулся… ну, или почти сам. А после вторых… Ей, с ее узкими плечиками, узкими бедрами, тонкой – если смотреть сзади – талией для полного счастья только пузяки и не хватало! Пришлось делать упражнения, словно сумасшедшая. Качать пресс, задирать ноги, делать скручивания. Вспоминать все, что только когда-то доводилось читать по этому поводу. Вместо гантелей она еще давным-давно приспособила два одинаковых массивных серебряных кувшина. Помнится, однажды новая служанка, решив угодить госпоже, налила в один из них воду, думала цветы туда поставить, а Хюррем взяла, чтобы позаниматься, да и облилась с ног до головы. Как она тогда смеялась – и над собой, мокрой словно мышь, и над перепуганной девушкой-прислужницей, которая ожидала чего угодно, но только не смеха госпожи и, кажется, решила, что та спятила… Господи, к чему сейчас эти воспоминания?!
– Хороший товар. – Она повернулась к послу. – А вы – плохой посол, господин Кватерник.
– Почему, Ваше Величество? – От неожиданности тот "титуловал" ее по-европейски. Не ожидал ни этой ее фразы, ни того, что она знает его фамилию.
– Вы ведь приехали о чем-то просить, верно?
Тот опустил глаза.
– И я даже знаю, о чем именно. Вы ведь хотите, чтобы вам уменьшили дань? Насколько я помню, Рагузская республика платит сейчас двенадцать с половиной тысяч золотых дукатов в год за то, что может свободно торговать на территории Великой Порты, верно?