Сама она в хозяйской спальне определиться с ночевкой не решилась – постелила себе на диване в гостиной. Перед сном поплелась на кухню попить чаю – осталась у нее такая привычка из прежней жизни. Там, в Душанбе, они с мамой всегда много зеленого чая пили, от вечерней духоты спасались. Потому и сейчас, хоть никакой духоты в квартире и не было, организм запросил приложиться губами к горячей чашке. Придя на кухню, Диля набрала воды в чайник, нажала кнопку, стала ждать, когда он забулькает быстрым кипятком. Блуждающий ожиданием взгляд прошелся по влажной черноте окна, по матовой бежевой глади кухонных шкафов, зацепился за роскошную гору фруктов, лениво расположившихся натюрмортом в плоской вазе на обеденном столе. Яблоки, виноград, груши, персики. Протянув руку, она дотронулась до шершавой поверхности персика, слегка сжала пальцы. Твердый. Невкусный, наверное. Тут же всплыло в памяти, ткнуло в сердце нежданной тоской…
Большое персиковое дерево росло под окнами их душанбинской квартиры столько, сколько она себя помнила. По весне, несмотря на свой пожилой по меркам фруктовых деревьев возраст, упорно полыхало цветением, заглядывало в окна, щедро источая розово-сиреневую и по-настоящему юную нежность. А летом предлагало персики – большие, сочные, наполненные терпким азиатским солнцем и мудростью родившего их дерева. Совсем не такие это были персики, что лежали здесь, в случайном пристанище холодного города. И близко на них не похожие.
Быстрая тоска, не дав Диле опомниться, тут же кинулась в глаза, вышибла первую скороспелую слезу, и она вздохнула громко, потянув в себя воздух захлюпавшим носом. Очень хотелось поплакать по-настоящему, чтоб в голос, чтоб выпустить из себя хоть малую толику страха перед неустроенностью случившегося с нею бездомья. Она даже кулак сама себе показала – не смей, мол! Это ж понятно, что каждая такая минута – как спичка, поднесенная к костерку отчаяния. Но уж очень хотелось, до дрожи. Прямо готовая капитуляция получалась, и что обидно – практически на ровном месте. Из-за какого-то несчастного персика…
– Мам!
Испуганный шепоток Алишера прозвучал сигналом к капитуляции, и она, торопливо шмыгнув носом и смахнув набежавшую слезу, заставила себя улыбнуться.
– Ты чего, сынок? Почему не спишь?
– Ты что, плачешь, мам? Мы же с тобой договаривались…
– Да, да, я помню. И вовсе я не плачу, тебе показалось. Ты чего встал?
– Там Машка попить просит…
– Иди ложись. Я сейчас принесу.
Алишер стоял в кухонном проеме, смотрел, как она наливает воду из красивого кувшина, как предательски подрагивает чашка в ее руках. Вдруг затарахтела звонком лежащая на столе телефонная трубка, и они, переглянувшись испуганно, уставились на нее в нерешительности. Сунув сыну в руки чашку с водой, Диля взяла трубку осторожно, будто она была живая, будто могла укусить или обругать нехорошим словом по меньшей мере.
– Алё… – нажав на кнопку включения, проговорила робко, сама не узнавая своего голоса. Жалконьким оказался голос, писклявым и извиняющимся, с запоздалой ноткой слезливости.
– Дина, это я, Лара.
Лариного голоса она тоже не узнала. Тихий, шуршащий, будто вусмерть усталый. Подумалось даже, что это и не Лара звонит, а старуха какая-то.
– Да, Лара. Я тебя слышу. Как ты долетела? – уже бодрее затараторила Диля, махнув Алишеру, чтобы уходил спать.
– Да… Долетела…
– А что у тебя с голосом, Лара? Ты уже была у папы в больнице? Как он себя чувствует?
– Он умер.
Диля вздрогнула, сглотнула нервный, подступивший к горлу комок неожиданности. Открыла было рот, чтобы сказать что-то, да не нашла подходящих слов. Никогда нельзя найти эти проклятые слова в такую минуту, потому что пусты они, малоценны, застревают на языке ничтожной противной вязкостью. Если б Лара была сейчас рядом, она б ее обняла, принялась бы по плечам гладить, и слова бы сразу нашлись, хоть и пустые, но все-таки живые, согретые близким объятием.
– Как же так, Лара… – только и сумела выдохнуть Диля в трубку.
– Я не успела. Я приехала в больницу, а он уже умер.
Лара то ли всхлипнула на том конце провода, то ли, наоборот, вздохнула коротко. Наверное, героически слезы сдерживала. Потому что произнесла в трубку достаточно сухо:
– Ты Машке ничего не говори, Дина. Я потом сама скажу. Как ты там с ней?
– Да нормально. Все хорошо. В том смысле, что все у нас тут в порядке. И вообще, ты это… Ты держись как-то, Лара…
– Я держусь. Дин, меня еще дней десять не будет. Надо хоронить, поминки делать и все такое…
– Да, конечно! Не беспокойся об этом.
– Спасибо тебе. Ну все, пока. Я буду звонить…
Разговор оборвался, и трубка заплакала короткими гудками, будто приглашая поплакать вместе с ней над чужим горем. Быстро нажав на кнопку отбоя, Диля прижала ее к груди, подошла к темному окну, стала смотреть на равнодушный, сияющий яркими вечерними огнями город. Живо представилось, как там, в далеком Калининграде, плачет эта молодая женщина с властным, железным характером и прекрасной ленивой грацией Бритни Спирс – сочетание несочетаемого. Или женщины с железным характером не плачут?
Сама она все-таки дала волю слезам, забравшись под одеяло и уткнув лицо в подушку. От наволочки пахло дорогими духами и стиральным порошком, и лунный свет желто и неуютно лежал на светлом паркете, и оставленный для детской нужды огонек ночника в коридоре светил блеклым голубым глазом, будто подглядывал за ее слезами. Но плакала она недолго – побоялась, что встанет с припухшими глазами. Нельзя – Алишер сразу все поймет. Договаривались же все-таки…
Разбудило ее робкое цоканье Шуриковых коготков по паркету. Собака вспрыгнула к ней на диван, уставилась круглыми жалкими глазищами в лицо, заскулила пискляво.
– Тебе чего, малыш? Кушать хочешь или писать? – выпростала Диля руку из-под одеяла, погладила Шурика по трясущейся спинке. – Погоди, сейчас все будет…
Вслед за Шуриком притопала из детской комнаты Машка – неумытая, косматая, в пижамке с зайчиками.
– Алик умываться посёл! – доверительно сообщила она Диле.
– Машенька, надо говорить пош-ш-шел! – старательно прошипела Диля, садясь на постели. – Давай с тобой будем учиться говорить правильно! Ты же большая уже девочка. Вот Алик, например, умеет все слова очень правильно говорить! Это легко, я тебя научу…
– М! – недовольно дернула плечиком Машка.
– А умываться сама ты тоже не умеешь?
– Умею! Я умею умываться! И плисёсываться!
– При-че-сы-вать-ся! – громко и чуть менторски повторила Диля, снова рискуя навлечь на себя Машкин гнев. – Давай повторяй за мной! При-че-сы-вать-ся!
– М! – дернулась уже всем тельцем Машка, замерла в напряжении, и Диля решила временно преисполниться благоразумием, не лезть к чужому ребенку с родительскими уроками.
– Ладно, беги умывайся. Сейчас завтракать будем. А потом пойдем Шурика выводить, заодно и прогуляемся. У вас тут есть где гулять?
– Да! Есть! Мы гулять в лес ходили! Я тебе показу, куда надо идти! – весело запрыгала в сторону ванной Машка.
"Лесом" оказался сохраненный добрым архитектором при планировке района кусочек природы – два десятка стройных сосен и впрямь создавали иллюзию леса. И трава была самая настоящая – высокая, мокрая от ночного дождя, не потерявшая к октябрю изумрудной зелени. У них в Душанбе уже к середине лета трава становилась сухой и жесткой, как одежная щетка, и выгорала до серо-коричневого оттенка. Правда, гулять в этом "лесу" оказалось не очень приятно – высокие гордые сосны с сердитым удовольствием сбрасывали сверху на прохожих остатки застрявшего в иглах дождя, и ветер меж стволов гулял до костей пронизывающий. А может, им с Алишером просто казалось, что он пронизывающий. Может, для этого города это был вполне нормальный осенний ветер.
Придя домой, Диля занялась обедом. Хотела после обеда уложить Машку спать, чтоб соблюсти все нянькины режимные обязанности, да не тут-то было. Девчонка ложиться в постель категорически отказалась. Но на компромисс пошла – заявила, что она "просто так полежит", пока Алик ей книжку про Чиполлино читает. Уснула она на третьей странице, так и не восприняв пролога в истории про итальянского лукового мальчика. Алишер поднял на мать глаза, усмехнулся по-взрослому, даже несколько скептически. Потом проговорил шепотом:
– Да она хорошая, мам… Только вредная очень. Она боится, что мама с папой ее не любят.
– А у нее и папа есть? – тоже шепотом полюбопытничала Диля.
– Говорит, что есть. Она с ним гуляет иногда.
– Ладно, Алишер. Не будем об этом. Какое нам с тобой дело? – пресекла она на корню природный, но пошловатый интерес к чужой жизни. – Наше с тобой дело на сегодняшний день самое обыкновенное, нянькино. Завтрак-обед, прогулка-сон, книжки-рисунки. А больше нас никто ни о чем и не просит.
И тем не менее Диля решила-таки навести в Лариной квартире генеральный порядок. Черт его знает почему. Может, просто руки чесались и очень хотелось глазами посмотреть, как эта интерьерная красота будет выглядеть в чистом обихоженном состоянии, а может, Ларино горе ее на такой поступок подвигло – захотелось что-нибудь сделать для нее приятное.
Начала она с окна – промыла стекло дочиста, сняла хитро переплетенные меж собой полоски портьер, перестирала их в ванной. Потом, правда, мучилась долго, вспоминая, как оно все висело и переплеталось в прежнем пыльном, но изысканно дизайнерском состоянии. А после уже и за саму гостиную принялась. Как мама говаривала, когда делала уборку в их душанбинской квартире, – "все насквозь чихвостить". Тряпки, щетки, пылесос мелькали у нее в руках, как у хорошего циркового жонглера, ноги сами по себе успевали пританцовывать под бодрые песенки из динамиков музыкального центра. Когда с гостиной было покончено, она отошла к дверям, окинула взглядом свою работу – и впрямь как журнальная картинка получилась. Приятно посмотреть. А завтра и за спальню хозяйскую можно взяться, и за Машкину комнату. Да и кухня полной и безоговорочной чистоты требует. В общем, работы тут на неделю, не меньше. А на сегодня хватит. В конце концов, ее в няньки позвали, а не в горничные. Разошлась тут с личными инициативами…
Тихо-мирно накормив детей ужином, она уселась перед телевизором, вполглаза наблюдая за действом на экране, где шел юбилейный концерт молодого полненького певца с капризным лицом юного херувима. На ковре у ее ног расположились Машка с Алишером, складывали огромный пазл, ползали вокруг него увлеченно, сопели от старания. Совершенно идиллическая семейная картинка получилась. Диля даже вздохнула потихоньку – как хорошо тому, у кого крыша над головой есть! Пусть и не такая комфортабельная. За окном – дождь, в доме чисто, тепло, певец так трогательно и самолюбиво поет про себя, что он "натуральный блондин, на всю страну такой один"… Шурик, сидя с ней рядом на диване, вдруг подскочил на ноги, тявкнул сердито, будто возмущаясь хвалебным заявлением певца. Диля потянулась было погладить его по дрожащей спинке, но рука замерла на полпути – полился вдруг из прихожей мелодичный, но тревожный звук. Кто-то нажимал на кнопку дверного звонка с той стороны.
– Маш, кто это? – испуганно спросила она, будто девчонка могла видеть через дверь. И тут же пожалела о том, что не получила от Лары никаких инструкций на случай прихода гостей.
– Не знаю… – легкомысленно пожала плечиками Машка, не отрываясь от увлекательного занятия.
Алишер с испугом посмотрел на мать, будто ее тревога моментально передалась и ему, вскочил на ноги, застыл в ожидании.
– Я пойду посмотрю… – почему-то шепотом произнесла Диля, на цыпочках перебегая гостиную.
В дверном глазке выпукло обозначилось мужское лицо, обыкновенное, совсем не разбойничье. "Чего я испугалась, будто преступница какая? – ворохнулась у нее в голове успокоительная мысль. – Это, наверное, какой-нибудь Ларин знакомый в гости решил зайти. Чего тут особенного? И консьержка внизу его пропустила. Значит, он свой…"
Осторожно повернув рычажок замка, она приоткрыла дверь, натянула на лицо вежливую улыбку. Мужчина за дверью тоже ей улыбнулся, правда, несколько удивленно. Был он приличного совершенно вида – одет с иголочки, светловолос, румян, ухожен. Чем-то походил даже на того певца, который "натуральный блондин, на всю страну такой один".
– Здравствуйте. Войти-то можно? – решительно шагнул он в прихожую. – А вы кто? Новая нянька, что ли? – И тут же прокричал зычно в сторону гостиной: – Машулька, дочь! Иди сюда, лапа моя!
– Папа! Папочка! – шустрым колобком вылетела ему навстречу Машка, впрыгнула в подставленные руки, цепко впилась руками в шею. – Папочка мой пришел!
– Ага, пришел. Я за тобой. Собирайся, к бабушке поедем. Бабушка по тебе соскучилась.
– Погодите… Что значит – собирайся? – растерянно проговорила Диля, отступая в сторону. – Вы извините, конечно, но Лара ребенка мне доверила, и я не могу… Она мне никаких распоряжений на этот счет не давала…
– Лара? И не давала распоряжений? Как это на нее не похоже! – саркастически улыбнулся мужчина, опуская ребенка с рук. – Наша Лара всю жизнь только тем и занимается, что дает всякие распоряжения!
– Ну, этого я с вами, простите, обсуждать не буду! – решительно взяла Машку за руку Дина. – Вы уж меня извините, но ребенка я с вами не отпущу. Пусть Лара скажет, тогда…
– Ну так позвони ей, получи свои драгоценные распоряжения! Где она, кстати? Все на работе пропадает?
– Нет. Она в Калининграде.
– А… Понятно. К папе подалась, значит. А на дочь ей наплевать, пусть тут дочь с нянькой время проводит.
– Не говорите так… У Лары в Калининграде отец умер.
Мужчина вдруг дернулся, посмотрел на нее потерянно и как-то сразу сник, проговорил тихо и неуверенно:
– Что ж она… Что же она даже не позвонила… Я бы поехал к ней, помог бы…
Пошарив в кармане пальто, он извлек на свет мобильник, уставился на него задумчиво, словно не знал, что с ним делать и как он вообще в руках оказался. Потом поднял на Дилю красивые виноватые глаза, улыбнулся жалко:
– Вот вся она в этом, Ларка… Ни за что сама не позвонит. Если человек ушел от ее властного влияния, то он для нее будто уже и не существует. Выкинула меня из своей жизни, будто я умер. Ну да ладно, что ж теперь…
Набрав номер, он прижал трубку к уху и сосредоточился ожиданием. Лицо его вмиг посерело, будто стекло вниз, губы сжались, рассеянный взгляд прошел через Дилю насквозь. Так стоял он долго, потом отнял трубку от уха, протянул ее Диле, произнес, будто оправдываясь:
– Не отвечает… Видит, что я звоню, и не отвечает. Значит, не отпустите со мной Машку?
– Нет, извините…
– Ну хорошо. А пройти-то мне хотя бы можно? Имею я право с дочерью пообщаться? А, нянюшка?
– Проходите, что ж… – отступила в сторону Диля. – Только я здесь вовсе не нянюшка.
– Да? А кто же? – глянул он на нее уже более заинтересованно, снимая пальто и проходя в гостиную.
– Я… Ну, скажем, я коллега по работе. Вас устраивает?
В гостиной он плюхнулся на диван, посмотрел на нее очень внимательно. Диля тут же уловила, как мелькнуло на миг в его взгляде то самое отстраненное выражение, особое, не то чтобы недоверчивое, но будто мысленно разделяющее пространство на две территории. На одной территории он, а на другой – она. Потом его взгляд легко скользнул по смуглому личику Алишера и тоже будто переместил его на Дилину территорию. Нет, ничего, в общем, обидного в этом не было, проскользнуло на уровне ощущений, лишь немного царапнуло по самолюбию. А может, ей вообще все это показалось.
– Коллега, говоришь? Что ж, пусть будет коллега. Мне без разницы. А это сын твой, да?
– Это мой сын. Его Алишером зовут. А я – Дина.
– А я Гриша. Бывший Ларин муж. Прости, а… можно нескромный вопрос, Дина? Вы с Алишером кто по национальности? Узбеки? Таджики?
– Мы из Душанбе приехали.
– Ага. Таджики, значит. И давно вы здесь живете?
– Нет. Недавно совсем.
– У нас здесь вообще никого нет… – счел нужным вступить в разговор Алишер, видимо решив, что мать нуждается в поддержке. – Но мы все равно навсегда сюда приехали, мы здесь жить будем!
– Гастарбайтеры, что ли? Ничего себе, Ларкина фирма уже на гастарбайтеров перешла! Совсем плохи дела, значит! – произнес он немного насмешливо, немного грустно, будто рассуждая сам с собой.
– Ну, знаете! Вы никакого права не имеете! Вы… – вдруг возмутилась Диля, сама от себя не ожидая такой смелости. – И вообще, при чем здесь гастарбайтеры? А если даже и так, что в этом такого?
– Да нет… Ничего такого… – пожал плечами Гриша и улыбнулся вполне миролюбиво. – Ты не обижайся на меня, Дина. Я и сам сейчас будто обиженный. А как ты тут вообще справляешься с Машкой? Она у нас девушка вредная, с характером. Вся в мать.
– Нормально справляюсь… – буркнула Диля, сердито поджимая губы. – Или вы считаете, что мне, как гастарбайтерше, и ребенка доверить нельзя?
– Да ладно, не сердись! Ну, ляпнул глупость, прости. Вообще-то я абсолютно к этому вопросу фиолетово отношусь, национальной спесью не страдаю.
– Толерантность проявляете, да? – тихо усмехнулась она.
– Ага. Ее самую и проявляю. Не обижайся. И это… давай на "ты", ладно?
– Что, совсем, до конца толерантным быть хочешь? – никак не могла она унять свою язвительность. – А мне тоже, между прочим, на нее фиолетово, на твою толерантность, понял? Достали уже… Смотрите все на нас, как на обезьян недоделанных! Объели их тут, обобрали! Как будто человек виноват в том, что в Азии родился, а не в Европе. Город-то ваш, между прочим, тоже не в Европе находится! А вы… Сделали из нас Равшанов с Джумшудами, и потешаетесь все как один. Прежде чем над другими смеяться, на себя бы пальцем показали сначала. Можно подумать, у вас тут одни гении да интеллектуалы живут…
Она и сама понимала, что ее несет. Гриша молчал, слушал, смотрел удивленно и задумчиво. В голове у нее вдруг щелкнуло, будто сигнал прошел, что перегнула палку с выплеском затаившейся в подсознании болезненной обиженности, и она замолчала, уставилась на Гришу в испуганном ожидании. А встретив его взгляд, тут же поняла, что бояться его не стоит. Шло от этого мягкотелого парня какое-то непонятное расположение, чуть насмешливое и нисколько не обидное. Может, это и была та самая пресловутая толерантность в самом хорошем ее проявлении?
– Ну-ну, говори, чего ты замолчала? – подбодрил он ее даже несколько настойчиво. – Высказывайся уж до конца. Тебя, наверное, недавно обидел кто-то, да?
– Нет, ну в самом деле… Что в этом плохого, если люди к вам подработать едут? Они же на хорошие места не претендуют, они самую черную работу делают! Вот в Душанбе, например, давно уже невозможно работу найти. А если найдешь, то платят копейки. Жалко вам, что ли?