Сборник рассказов о любви, такой разной и непредсказуемой. В сборник вошли произведения 20 авторов, в том числе наш рассказ "Время лилий".
Содержание:
Богатырева Татьяна, Соловьева Евгения - ВРЕМЯ ЛИЛИЙ 1
Евгения Сафонова - ПАПАГЕНО 3
Марина Ли - ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН 5
Алина Лис 6
Кира Кэрис - СЕСТРА МОИХ БРАТЬЕВ 16
Марина Комарова - ПО БЕСОВУ СЛЕДУ 20
Тереза Тур - ЗИМНЯЯ ПОЧТИ СКАЗКА 23
Ирина Успенская - ТРИ ДНЯ 26
Ольга Мигель - ФЕЯ ПОД ЧЕРНЫМ ЗОНТОМ 27
Бронислава Вонсович - ЛУЧШИЕ БЛОНДИНКИ КОРОЛЕВСТВА И Я 28
Кира Стрельникова - ИСПАНСКИЕ КАНИКУЛЫ 29
Стелла Вайнштейн - ЖАЖДА ЧУДЕС 42
Артемий Дымов - УДОБРИ МНОЙ 45
Эльвира Плотникова - ДЕТИ НАДЕЖДЫ 48
Дана Арнаутова - СВЕТ ЛУНЫ В ТВОИХ ГЛАЗАХ 52
Ирина Смирнова - ИГОРЬ 54
Мария Дубинина, Сора Наумова - ЕСЛИ БЫ МЫ ВСТРЕТИЛИСЬ РАНЬШЕ 56
Варя Медная - МОНСТР, ИЗВЕСТНЫЙ ВЛЮБЛЕННЫМ С ДРЕВНЕЙШИХ ВРЕМЕН 58
Марина Андреева - 199 НОЧЕЙ 61
Гера Симова - НЕ ТЕЛЕФОННЫЙ РАЗГОВОР 64
Примечания 66
Весенние соблазны
Богатырева Татьяна, Соловьева Евгения
ВРЕМЯ ЛИЛИЙ
У самых дверей ресторанчика прошу его:
- Сыграй для меня.
Слова отзываются восторгом и жаром предвкушения. Глаза блестят, взволнованно приоткрываются губы.
- Играй. Только ты и рояль.
Он кивает. Да! С этих слов он - мой. Или я - его?
Мы разворачиваемся и быстро, почти бегом устремляемся вверх по Большой Никитской, навстречу людям с мечтательными и одухотворенными лицами. В их ушах все еще звучат хоралы Баха, а в наших сердцах уже… Равель? Моцарт? Скрябин? Я гадаю - что он выберет? Почему-то кажется, что Рахманинова…
Капельдинерша как раз запирает зал.
- Евгения Петровна, я принесу вам ключ завтра, - просит он.
Строгая седая дама окидывает нас скептическим взглядом и вдруг расцветает улыбкой.
- Не позже двенадцати. У третьего курса репетиция.
Она протягивает ключ, опуская глаза. Но нам нет дела до неё. Он обещал играть - а я слушать. Выбегаю на середину едва освещенного уличными фонарями зала. Я пьяна, лечу…
Подняв руки в ауфтакт, даю тон: фа диез второй октавы плюс четверть тона. Стены зала вибрируют и поют, странным гулким и стеклянным звуком.
Оборачиваюсь, смеюсь его удивлению.
- Вот почему кувшины в стенах никогда не откликались. Четверть тона! Хитро. - Он качает головой, нащупывает выключатель. Загорается люстра. - А говоришь, что не музыкант.
- Всего лишь теоретик.
Снова смеюсь. Сегодня мне все равно, что я не могу ни петь, ни играть. Сегодня мое сердце бьется: в такт его сердцу и его музыке.
Он вспрыгивает на сцену прямо через рампу. Подходит к роялю, касается крышки - осторожно, словно боится спугнуть. Ласкает ладонью, прислушивается. А я замираю, забыв дышать, будто он касается не крыла рояля, а моих крыльев.
- Любишь Рахманинова? - спрашивает он.
Оборачивается. Шальные, цвета африканского кофе, глаза полны колдовства, пальцы подрагивают. Он готов на все - ради меня, ради слушателя, которого никогда у него не было. И не будет.
- Люблю.
Пью его предвкушение, волнение, азарт. Любуюсь им, ладным и изящным, как альт Амати. Он открывает рояль, а мне кажется, что раздевает меня: вечерний воздух касается обнаженных струн, целует клавиши.
- Подожди, - останавливаю его. - Только ты и рояль.
Смотрит на меня непонимающе. Он уже там, в музыке.
Вспрыгиваю на сцену, подхожу. Глядя ему в глаза, легко касаюсь смуглой щеки, провожу ладонью вниз - плечо, грудь… Он дышит неровно, тянется ко мне.
- Только ты и рояль, - шепчу, поднимая край его футболки.
Он вспыхивает румянцем, вздрагивает. Поднимает руки, позволяя себя раздеть. Меня обдает жаром, его послушание и возбуждение откликаются острым удовольствием.
- А ты? - Прижимает к напряженным бедрам, дергает мой сарафан. - Хочу видеть тебя.
- Сначала играй.
Отталкиваю, нащупываю молнию на его джинсах. Руки дрожат, во рту пересохло - запах дразнит, требует: попробуй на вкус, на ощупь.
Еле отрываюсь от него, обнаженного. Шаг назад, глубоко вздохнуть… Сердце бьется, как сумасшедшее, губы горят. Он так красив!
- Прелюдия c-moll, - объявляет он. Кланяется, словно перед полным залом, садится.
Ловлю его взгляд, кладу ладонь на рояль, киваю. И, едва его пальцы касаются нот, меня сносит шквалом наслаждения - страсть тяжелых аккордов, порывистые, шальные пассажи и болезненные до отчаяния ноны, весенний дождь стаккато и вкрадчивые, мягкие сексты… Звуки и чувства вырываются из-под крышки рояля, вьюгой и шквалом заполняют зал, бьются о стены и вылетают в окна. Я лечу вместе с ними - живая! Горячая. Боже, спасибо тебе!
Рояль вибрирует в финальном аккорде, я - вместе с ним. Непослушными руками стаскиваю с себя сарафан. Он поднимается навстречу, нагой, пьяный, словно занимался с роялем любовью. Миг мы смотрим друг на друга, а потом - он прижимает меня к роялю и берет властно, как брал рахманиновский аккорд. Инструмент отзывается стоном на каждый толчок, моему крику откликаются вмурованные в стены кувшины-резонаторы: фа-диез с четвертью…
- Кто ты?
Голова кружится, я еще не вернулась из-за края света.
- Лилия, - отвечаю, зарываясь пальцами в черные гладкие пряди.
Он усмехается, целует меня - губы, скула, висок. Прикусывает ухо, ласкает языком. Я выгибаюсь, шепчу:
- Дан… я хочу еще.
Он прижимает крепче, пробегает пассажем вдоль спины - у него очень сильные и чуткие пальцы. Откликаюсь стоном: h-moll. Чувство полноты сбивает дыхание, смешивает тональности. Я хватаюсь за его плечи, впиваюсь в губы - и двигаюсь, двигаюсь навстречу: тема сплетается с противосложением в порывистой фуге фа диез, танец на нотном стане, шелк полированного дерева и слоновая кость клавиш, звон сопрановой струны и глубокая вибрация басов. Я - рояль, я - его музыка, я - он…
Щелкнул пульт, и прелюдия Рахманинова оборвалась. Черно-белые кадры воспоминаний улеглись обратно, в холодный сундук памяти, к таким же драгоценным кадрам. В читальном зале повисла тишина. Пусто. Холодно. Мертво. Только доносится шум Петровки, еле слышно гудит кондиционер, а из абонемента долетают обрывки голосов: студенты всегда сдают книги в последний момент.
Я посмотрела в окно. Прямо напротив - афишная тумба. Крупными буквами: "Сергей Рахманинов. Концерт для фортепиано с оркестром. Исполняет Даниил Дунаев". И портрет: узкое лицо, известное всем почитателям классической музыки.
Он пришел без двух минут шесть.
- Лилия Моисеевна здесь? - звучный драматический тенор взлетел на второй этаж, минуя две закрытые двери.
Миг я слушала собственное сердце: откликнется? Промолчит? Застучало. Я улыбнулась, вдохнула запах старой бумаги, провела пальцем по резной спинке кресла, наслаждаясь ощущением дерева, и сбежала вниз.
- Лилия Моисеевна, вас спрашивает господин Дунаев! - встретила меня девушка, работающая на абонементе. Удивленный прищур, поджатые губы.
Я в ответ пожала плечами и пошла навстречу Дану.
- Здравствуй, - сказали мы одновременно и так же одновременно улыбнулись.
Он рассматривал меня, словно ожидал вместо тридцатилетней барышни а-ля синий чулок увидеть Анжелину Джоли. Я же рассматривала нити седины, еще больше заострившийся подбородок и проваливалась в почти позабытую за шесть лет разлуки атональную симфонию его чувств.
- Ты совсем не изменилась.
- Ты совсем не изменился.
Сказали в унисон, с сожалением и восхищением. Только один - правду, а второй - ложь.
Дан протянул букетик фиалок, поймал и поцеловал руку.
- Пойдем со мной, - то ли попросил, то ли велел он. - Ты мне нужна сегодня. Очень.
Я кивнула, бросила за спину: "Ниночка, закройте сегодня сами!" - и вышла в гудящую моторами и клаксонами майскую жару.
Мы шли быстро, почти бежали: наперерез Тверской, к Большой Никитской. На бегу перекидывались рваными, ненужными фразами: "Как ты?" - "А ты?" - "Отлично", - просто чтоб услышать голос. На нас оборачивались, кто-то даже сфотографировал. Зрелище и впрямь было странное: породистый джентльмен в белой рубашке и при бабочке тащит за руку девицу в длинной юбке и мешковатом свитере, с живыми фиалками в растрепанной прическе, при этом оба смеются, словно подростки, а с афиш на все это строго смотрит его же лицо.
Около служебного подъезда вышагивал Николаич, продюсер Дана. Он ругался в телефон и шарил глазами по толпе. Едва заметив Дана, Николаич помчался навстречу, распихивая перекуривающих перед концертом оркестрантов.
- Где тебя носит! Черт бы тебя побрал! - заорал он шепотом, чтобы не привлекать внимания телевизионщиков: те уже брали интервью у профессора Шнеерсона, некогда учившего сегодняшнюю звезду. - Это еще кто?
- Черт. Уже побрал. - Я изобразила голливудскую улыбку лично для него. - По просьбам трудящихся.
- Черт… - Глаза Николаича на миг приобрели квадратную форму, но губы уже складывались в светскую улыбку. - Лилия… э… Моисеевна, счастлив встрече. Не узнал.
- Да-да, богатой буду, - усмехнулась я.
Николаича перекорежило, а от Дана пахнуло досадой, сожалением, виной - и в этом терпком коктейле мне почудилось что-то очень неправильное.
* * *
Дан разыгрывался, пил чай с мятой и улыбался в телекамеру, делясь впечатлениями от посещения родной Москвы впервые за шесть лет. Я от него не отходила, ждала подвоха. Продюсер раз пять пытался отвести меня в сторонку и "серьезно поговорить", но Дан зыркал на него волком, чуть не рычал. Я же мило улыбалась, обещала "потом-потом" и ждала: слушать Николаича не имело смысла.
- Николаич, провались, наконец! - не выдержал Дан за пять минут до выхода.
- Вместе с этой лярвой, - намекнула я, указав на ассистентку.
- Да как… - взорвалась та, но Николаич оперативно утащил ее за дверь.
Единственный поцелуй был сладким и очень долгим.
- Потом, Дан, - шепнула я в пульсирующую жилку на смуглой шее, провела по ней языком и отстранилась.
Запах… чужой, опасный. Запах подвоха.
Дан прижал меня, расстегнул мою заколку, вытащил фиалки и растрепал то, что утром было прической.
- Долго ты еще будешь притворяться мышкой?
- А я не притворяюсь. - Я встряхнула русой гривой, позволяя ей рассыпаться по спине. - И есть мышка.
- Мышка я, мышка… - Дан потянул вверх мой свитер, оглядел вышитый черный корсаж и стекающую в ложбинку меж грудей цепочку. Усмехнулся и закончил: - Говорила кошка.
- Расколол, - я сделала испуганные глаза и прикрыла руками платину.
- Не уходи, пожалуйста. Только не сегодня.
- Сегодня - нет, - пообещала я и потянулась к его губам…
Нас прервал порыв сквозняка из распахнувшейся двери и запах: чужой, опасный. Мертвый. Дан обнял меня, то ли защищая, то ли прячась.
- Дааан, нехороший! - послышалось капризное сопрано.
- Кажется, мы не вовремя, - хохотнул пустой, голодный баритон.
Дверь захлопнулась перед носом Николаича, и до меня донеслось его облегчение пополам с досадой. Двое незваных гостей по-хозяйски прошли на середину кабинета.
Мне не надо было оборачиваться, чтобы понять, кто пришел. Дабл-Ве. Виталий и Вероника. Широко известные в узких кругах личности. В отличие от меня, Дабл-Ве историей не интересовались и определить, кого прижимает к себе Дан, не могли.
- Симпатичная фигурка. - По мне скользнул оценивающий плотоядный взгляд.
- Поделишься?
- Конечно, поделится, дорогой, - протянула Вероника. - Он просто соскучился…
Я слушала их, слушала Дана. Его страх, смешанный с виной и страстью, пьянил и заставлял сердце колотиться. И пришел давно позабытый азарт - я была почти благодарна Дабл-Ве за то, что они не знают истории, плюют на закон и полностью отбили нюх дымом и духами.
- Лили? - шепнул Дан и погладил меня по волосам.
Только тут я поняла, что дрожу.
- Как трогательно. Прям котеночек, - пропела Вероника, протягивая ко мне руку, и тут же заорала: - А, черт!..
- Спасибо за комплимент, - я обернулась и улыбнулась, светло и наивно.
Высокий, холеный брюнет трудноопределимого возраста в костюме стоимостью с автомобиль замер за полшага до меня. Похожая на него, как вторая капля цикуты, девица в брильянтах, облизывающая покрасневшие пальцы, прищурилась на мое колье: серебро? Дабл-Ве топтались в замешательстве: инстинкты подсказывали, что пора поджимать хвост и драпать, а жадность и здравый смысл - что в этой пигалице не может быть ничего опасного, кроме серебряных цацек.
- Кто это, Дан? - снова первой пошла в атаку Вероника.
- Моя жена, - без колебаний соврал Дан.
Я чуть не засмеялась. Конечно, приятно. Боже, как приятно! Особенно после того, что он наговорил мне шесть лет назад…
- Прошу простить, но мне через две минуты на сцену. Поговорим позже, - холодно распорядился Дан.
Дабл-Ве синхронно кивнули и пропустили нас вперед. Так и спускались к сцене, двумя чинными парами.
- Даниил… - кинулся к нам Николаич, мявшийся у двустворчатых дверей. - Все в порядке?
Он рассматривал Дана, меня и Дабл-Ве так, словно снимался в роли последнего выжившего в ужастике про страшный зомби-вирус. Смешно. Грустно. Из него получится, почти получился, отличный зомби…
- Даниил, вы готовы? - послышался за спиной голос Федосеева.
Дирижер сиял. Он уже чувствовал зал - волнение, предвкушение, готовность раствориться в музыке и отдать кусочек души в обмен на волшебство.
- Разумеется, - Дан поклонился. Он тоже светился, и никто не мог встать между ним и слушателями. - Прошу, маэстро.
Меня Дан потянул за собой:
- Будешь переворачивать ноты.
Я покачала головой. Прижалась на миг, вдохнула запах разгоряченного мужчины, потерлась бедрами, поцеловала в губы - пришлось подняться на цыпочки - и пообещала еще раз:
- Я буду здесь, в ложе.
Дабл-Ве снисходительно усмехнулись. Их предвкушение звучало фальшивой темой в стоголосой фуге радостного ожидания зала, резало обоняние перегарной вонью. Я пошла за ними в директорскую ложу. Села на любимый крайний стул и сделала вид, что забыла про них, увлеченная речью конферансье.
- С каких это пор у Даниила появилась жена? - насмешливо спросил Виталий.
- С давних, - ровно ответила я, обернувшись. - Мы вместе пятнадцать лет.
Если до этого момента Дабл-Ве еще размышляли, серебро или что-то иное обожгло Веронику, то сейчас расслабились. За пятнадцать лет они бы выжали Дана досуха… даже не за пятнадцать, им хватает и года. Свиньи. Только и умеют, что жрать, жрать и жрать.
- Как трогательно, - фальшиво улыбнулась Вероника. - Наверное, вам нелегко приходится.
Я пожала плечами и снова отвернулась к сцене: выходил Дан. Первый его взгляд - в директорскую ложу, улыбка мне, и лишь потом - в зал.
За моей спиной фыркнула Вероника.
- Дан вам рассказал о нашем предложении? - приступил к делу Виталий.
- Не особо подробно. Что-то насчет концерта в Олимпийском, участия в телешоу…
- Прекрасная возможность, вы не находите, э…
- Лилия.
- Э… Лилия, - повторил Виталий. - Такой талант, как у Даниила, не должен пропадать…
Я кивала бреду о совместных проектах, клипах, популярности в широких массах и несусветных гонорарах, пропуская его мимо ушей. А то я не знаю, как эти творят свои кулинарные "шедевры"! Весь телевизор полон их отрыжкой.
Подмывало напомнить им, что чревоугодие есть смертный грех. Дабл-Ве так привыкли к безнаказанному обжорству, что до сих пор не поняли: Николаич-то нервничал не из-за денег. Но - не мои проблемы.
Вскоре мне надоело кивать, да и Дабл-Ве, наконец, почуяли неладное: вместо вибраций радости, грусти, боли и неги им доставалось от зала… а ничего не доставалось! Еще я буду делиться, размечтались. Слишком давно я не слышала Дана. Зря шесть лет назад отпустила его - со времен Сержа Рахманинова никто не играл так. Звуки и эмоции кружили голову, наполняли восторгом резонанса…
- Хватит. - Я обернулась к Дабл-Ве: теперь-то даже полностью потерявшие нюх твари не примут меня за человека. - Вы достаточно наговорили. Пойдите вон.
Они разом умолкли, съежились и стали бочком протискиваться к выходу. Их страх вонял мертвечиной, и сами они были безнадежно мертвы, несмотря на хлещущую изо всех дыр чужую прану. А я была жива и буду жива, пока Дан играет для меня.
Кажется, я смеялась, кувыркалась под потолком, целовала пальцы Дана, щекотала скрипачей и творила всяческие глупости. Не помню. Пьяна была, пьяна! И счастлива.
* * *
Мы увиделись впервые пятнадцать лет назад. Профессор Шнеерсон, старинный приятель и коллега, вздумал сделать мне подарок. В его записке не было ни слова о дипломной работе по Скрябину, зато был вопрос: "Ты еще не забыла, как пахнет весна?"
Мальчик, вошедший в читальный зал РГБИ, был хорош. Смуглый, тонкий и острый, с восточными глазами и чудными крепкими руками. Пианист.
Он будет играть для меня - я поняла это еще до того, как он положил на стойку студенческий, записку и фиалки.
Даниил Дунаев. Степной ковыль и оливы, талая вода и свист иволги… красивый, цельный мальчик, светящийся божьим даром. Мой.
- Лилия Моисеевна? - Он неуверенно улыбнулся. - Аристарх Михайлович сказал, вы можете посоветовать литературу для диплома…
Литература, рояль, диплом, концерты в Москве и по всему миру - девять лет счастья. Он отдавал мне все, до донышка: любовь и боль, страх и нежность. И получал сторицей: публика обожала его, циничные музыковеды плакали, когда он играл двадцать третий концерт Моцарта. А я… я была очень осторожна. Чревоугодие - смертный грех. Мне хотелось жить и хотелось, чтобы жил он. Слишком хорошо я помнила тот недописанный "Реквием" и того мальчика, сгоревшего мотыльком. Помнила, как умирала вместе с каждым, кто играл для меня на последней струне. Наверное, я постарела… и потому шесть лет назад на вопрос "кто ты?" ответила правду.