– Радио – наивная и слишком честолюбивая мечта для домашней девушки, – подытожила Изабель. – В общем, обычная история для вчерашней студентки, которая еще не успела понять, что к чему.
Изабель было свойственно презрительно отзываться о своих более юных ипостасях и их мнениях, как бы отгораживаясь от собственного прошлого.
По словам Изабель, в пятнадцать лет она была несносным подростком и твердо верила, что:
– умрет, прежде чем ей исполнится двадцать пять лет;
– никогда не простит родителям, что ее заставляли возвращаться домой к одиннадцати вечера, тогда как Саре и Лауре разрешали гулять до полуночи;
– если ты кого-то любишь, значит, хочешь с ним жить;
– заработать кучу денег может только плохой человек;
– когда мальчик приглашает тебя на первое свидание, нужно делать вид, что ты страшно занята;
– семья – реакционный институт, а дети – необязательная жертва;
– в отпуск ездят для того, чтобы загореть;
– Маргерит Дюрас – великая писательница;
– ей, Изабель, никогда не стать такой красивой, как Грейс Марсден.
– Теперь все это кажется полным бредом, – объяснила она, – и я дорого заплатила бы, лишь бы не сидеть за одним столом с пятнадцатилетней паршивкой, какой я была тогда. Ты только представь себе эти диалоги: "Нет, дорогая, капитализм – это не только зло…" или "Знаешь, Изабель, Пантеон все-таки интереснее, чем бассейн отеля".
Взрослая Изабель беспощадно судила Изабель-подростка. Причина такой жестокости заключалась в том, что между двумя Изабель пролегала четкая граница, которая наглядно показывала: то, что мы считаем единой и неделимой личностью, в действительности – целая процессия разных людей, делящих между собой общее тело. То, как эти люди сменяют друг друга, чем-то похоже на передачу эстафетной палочки, когда члены одной команды пробегают разные отрезки дистанции. Эта метафора предполагает и переменчивость, и постоянство, поскольку смена бегунов символизирует первое, а эстафетная палочка – второе.
Я вспоминаю ретроспективу работ Пикассо, которая продемонстрировала поразительное разнообразие стилей, уложившихся в одну творческую жизнь. Здесь эстафетная палочка передавалась от талантливого молодого человека, который рисовал синие картины с изможденными силуэтами, к тому, кто стал отдавать предпочтение более мягким, розовым тонам. Этот художник передал эстафетную палочку третьему, который изобрел кубизм. Потом палочка попала к автору "Герники", после чего эстафета, как мне сказали, продолжалась с еще большим триумфом (но я этого уже не видел, потому что ускользнул в кафетерий).
Даже если говорить только о прическе, с 1881 по 1973 год Пикассо являл собой череду радикальных изменений. Пятнадцатилетний, он запечатлен на фотографиях с коротко стриженными волосами. В восемнадцать, на автопортрете, волосы у него длинные, с пробором посередине, и плюс к тому – усы. В двадцать – окладистая борода. В среднем возрасте волосы остаются длинными, но пробор смещается вправо, а несколько прядей падают на левый глаз. К освобождению Парижа в 1944 г. волосы становятся седыми и заметно более редкими, а ко времени Всемирного конгресса сторонников мира в 1949 г. Пикассо уже лысый. Кроме того, легко заметить, как с годами менялся его гардероб: куртки в молодые годы, костюмы – в зрелом возрасте и бело-синие тельняшки ближе к смерти.
Так где же находились вехи, отделявшие одну Изабель от другой?
– Не хочу преувеличивать, но мне кажется, что в последнее время я стала гораздо увереннее общаться с людьми, – как-то заявила она. – С тех пор, как изобрела свой туалетный тест.
– А что это за тест?
– Лучшее средство борьбы с застенчивостью.
Изабель чересчур серьезно воспринимала чужих людей. Еще ребенком она вполне непринужденно вела себя в кругу друзей, но совершенно терялась от смущения, оказавшись в комнате, полной незнакомцев. Когда она пошла в детский сад, то за первые две недели не произнесла ни слова, пока воспитательница не постаралась познакомить ее с другими детьми. Зато с того дня она стала заводилой – и, к изумлению воспитателей, постоянно устраивала всякие проказы.
Эта детская застенчивость оставалась с ней и во взрослой жизни – пока, вскоре после того, как устроилась на работу, она не открыла для себя тот самый туалетный тест. Изабель и ее босс отправились к управляющему банком, чтобы добиться ссуды на покупку нового склада. Изабель должна была провести презентацию, посвященную стратегии фирмы, и показывать на проекторе слайды с финансовыми выкладками (хотя с математикой не очень-то ладила). Дрожа от страха, она уже собиралась начать, когда упитанный управляющий извинился и вышел. Презентацию пришлось отложить до его возвращения из уборной, но спустя десять минут он снова был вынужден отлучиться, ссылаясь на несвежую рыбу, которую съел накануне. Однако, вместо того чтобы отвлечь Изабель от презентации, личные неприятности управляющего добавили ей уверенности. Она внезапно осознала, что тот – обыкновенный человек, которого может подвести кишечник. Его костюм в тонкую полоску уже не внушал ей такого почтения; теперь она представляла себе, как управляющий сидит в крохотной, выложенной кафелем кабинке со спущенными до лодыжек брюками – полоски костюма смялись волнами, на лбу выступили капельки пота, внутренности конвульсивно опорожняются.
– Вот я и начала проводить этот тест со всеми, кого боялась. Ну, понимаешь – с полисменами, официантами, учеными, таксистами, сотрудниками газовой компании. Это помогало мне почувствовать, что они – с той же планеты, что и я. Тест изменил мою жизнь.
Но как бы Изабель не старалась отделить друг от друга свои "я" и их жизни, границы между ними постоянно стирались. Однажды, в конце трудного рабочего дня она сказала себе, что с этой минуты прекращает болеть душой за судьбу фирмы. Лежа на траве около Темзы и глядя, как в небе тает след самолета, она рассказывала мне: "Сегодня мне в голову пришла счастливая мысль. Вокруг все кричали без умолку, заказчику не поступил товар, телефоны надрывались – а я вдруг поняла, что в конце каждой фразы можно добавить: "Ну и что?" Я не закончила работу, которую следовало сделать сегодня; ну и что? Двигатель моего автомобиля барахлит; ну и что? Родители любят меня не так сильно, как хотелось бы; ну и что? У меня не слишком много денег; ну и что? Понимаешь, о чем я? Жизнь кажется гораздо проще. Это будет мой новый взгляд на мир".
Но едва Изабель торжественно объявила мне об этом, у нее на работе разразился еще более серьезный кризис, и эта буддистская мудрость забылась так же быстро, как и родилась. Убеждения Изабель пребывали в постоянном движении; следы исчезнувших личностей смешивались с более поздними слоями. Она могла решить, что больше не станет жаловаться на судьбу, – но забыть об этом после ссоры и "рыдать, как сицилийская вдова" у себя на кровати. Она призналась, что часто готова завизжать, словно капризный младенец, и ее останавливает только мысль о том, что окружающие, похоже, давно вышли из детского манежа. Она дала себе слово всегда объясняться с отвергнутыми поклонниками, но, когда за ней стал ухаживать бухгалтер-грек по фамилии Сотирис, вернулась к прежней практике – не отвечала на его звонки и делала вид, что не получала писем.
Характер Изабель менялся более плавно, чем ей хотелось бы считать, пусть она и делала решительные заявления, что отныне "никогда не свяжется с мужчиной, подавляющим свои эмоции", или "перестанет винить других людей за собственные ошибки", или "будет есть только качественные продукты и откажется от белого вина за обедом".
Ее отношения с родителями стали более зрелыми, но вовсе не потому, что с годами у Изабель прибавилось мудрости. Просто теперь она жила отдельно и, навещая родителей, вела себя вежливо, как в гостях у друзей, а не участвовала в гражданских войнах, которые обычно бушуют между людьми, живущими под одной крышей. Но рождественские праздники живо напомнили ей, что, в сущности, все осталось как прежде. Совсем как в юности, она крупно повздорила с матерью, сцепилась с братом из-за кольца скотча, словно они оба еще учились в начальной школе, а отец говорил с ней так снисходительно, будто сама она не в состоянии даже купить себе обратный билет на электричку.
Нас часто искушает желание объявить те или иные даты поворотными пунктами – как историки привязывают закат одного или восход другого к 1850, 1500 или 1066 году, – тогда как в жизни рывки вперед и отступления перемешаны куда более причудливо. До сих пор, в нашу так называемую современную эпоху, на земле есть деревни, которых не коснулась промышленная революция, а также империи, которые демонстрируют удивительную живучесть, хотя по всем признакам им следовало развалиться еще полвека назад.
Глава 8
Мужчины и женщины
Как бы человек ни старался взглянуть на мир чужими глазами, совершенно очевидно, что к некоторым сторонам жизни он все равно останется слепым, особенно если имел несчастье (хоть и довольно распространенное) родиться мужчиной.
В одно субботнее утро мы с Изабель договорились встретиться у станции метро "Ковент-Гарден". Она опоздала на несколько минут, а потом, извинившись и отругав поезд, спросила: "Так что ты скажешь?"
– Не знаю, – ответил я, не очень-то понимая, о чем должен высказаться.
– Мило, не так ли?
– Да, сегодня хорошо, – ответил я, имея в виду, что дождь, ливший дюжину дней подряд, наконец прекратился.
– Нет, я не об этом.
– Тогда о чем?
Изабель улыбнулась, продемонстрировав ямочки на щечках:
– Ладно, не будем об этом, лучше пойдем что-нибудь выпьем.
Но едва мы сели за столик, она вновь пожелала узнать мое мнение о чем-то, что оставалось для меня загадкой.
– Ты действительно ничего не замечаешь?
– Ну, не знаю, – неуверенно огляделся я, опасаясь, что за соседним столиком завтракает Луи Армстронг. – Думаю, что нет.
– Ты не замечаешь, что кое-что изменилось?
– Изменилось? Э-э, нет, вроде бы ничего. То есть, сегодня выходной, и можно сказать, что люди выглядят более расслабленными. И я полагаю, что резолюция Совета безопасности ООН в долговременной перспективе сыграет положительную роль, хотя…
– Боже! – воскликнула Изабель и закрыла лицо руками, с тяжелым вздохом, в котором, если я не ослышался, прозвучало что-то вроде: "Эти мужчины!"
В это время к нам как раз подошел официант.
– Капучино? – спросил он.
– Это мне, – ответил я.
– Тогда мадам – апельсиновый сок, – подхватил он, демонстрируя недюжинные способности к дедукции. – Приятного аппетита, – добавил он, насмешливо улыбнувшись приунывшей парочке.
– Что случилось, Изабель? Не дуйся. Что мне следовало увидеть? Я никогда не умел читать мысли.
– Я думала, что каждому, у кого есть хоть одна извилина или один глаз, очевидно, что сегодня я выгляжу не так, как вчера, по одной простой причине: я провела два часа и оставила двадцать пять фунтов у парикмахера и теперь мои волосы на два с половиной дюйма короче. Конечно, это не та новость, которая может потрясти мир, и она не идет ни в какое сравнение с резолюциями ООН, но все-таки я надеялась, что ты заметишь хоть что-нибудь.
Вновь вздохнув и достав лиловую соломинку из обертки, Изабель заключила: "Впрочем, ты ведь мужчина, так что на самом деле удивляться нечему".
Теперь, когда мне объяснили, куда и на что смотреть, я и правда увидел, что Изабель совершенно преобразилась. Каштановые волосы, прежде спадавшие до лопаток, теперь едва достигали плеч. От этого изменилась и форма лица – линия скул стала более четкой, добавляя облику зрелости.
– Я выгляжу моложе, не так ли? – спросила Изабель.
– Хмм…
– Имидж юной девочки – вот что сейчас модно. Это идея Дейва. Мы долго совещались, знаешь ли, потому что мне хотелось чего-то новенького. Сначала он предлагал высветлить волосы прядками, но, полагаю, в результате получилось как раз то, что нужно.
Этот случай напомнил мне о том, что, к сожалению, мы не уделяем внешности своих ближних и доли того внимания, с которым разглядываем в зеркале себя (если только в глаза не бросается особо виртуозная работа парикмахера). Мы точно помним, какой буйной некогда была наша шевелюра, а также тот день, когда мы с ужасом заметили, что волос на голове стало существенно меньше. Однако мы почему-то упускаем из виду, что другие люди относятся к изменениям своего облика не менее трепетно. Однажды запечатлев в памяти образ своих знакомых, мы уже не обращаем внимания на опухшие веки, морщины на лбу или отвисший живот – все то, что нагоняет глубокую тоску на них самих.
– Извини, я еще не готова, – сказала мне Изабель без четверти восемь вечера в четверг. Именно в это время мы собирались выехать из дома и отправиться в Килберн, на ежегодное собрание Ассоциации садоводов-любителей, где Изабель должны были вручить премию за какую-то зеленую штуковину, которую она вырастила на балконе.
– Как, по-твоему, не слишком вызывающе? – спросила она меня.
– Нет, все нормально, только нам пора ехать, а то опоздаем, – ответил я.
– Послушай, я пойду переоденусь, а ты скажешь мне, что думаешь.
Она сбегала в спальню и вроде бы переоделась, хотя я не заметил решительно никаких изменений.
– Какая юбка лучше – та, что короче или та, что подлиннее?
– Хмм…
– Мне больше нравится длинная, а тебе?
– Обе хороши, – изрек я, выражая выгодную позицию мужчины, который часы досуга проводит в хлопковых брюках и джинсовых рубашках, а потому вправе не разбираться в нюансах, отличающих одну черную юбку от другой.
– И ты думаешь, эта блузка пойдет?
– Пойдет?
– К этой юбке.
– Разумеется.
– Я никак не могу выбрать между бежевой и голубой. Хочешь взглянуть?
– Только быстро.
– Хорошо.
Я последовал за Изабель в спальню, где моему взору предстали выдвинутые ящики и распахнутые дверцы шкафов. Казалось, здесь побывал грабитель, который лихорадочно искал золотую брошку или пистолет.
Гардероб Изабель произвел на меня неизгладимое впечатление. Он позволял ей выбирать между просто повседневной одеждой и повседневно-выходной (различие, определяемое какой-то едва уловимой деталью – скажем, цветом джинсов или фасоном свитера). Я видел юбки, пиджаки, блузки, брюки и джемпера, каждый из которых был призван играть ту или иную роль при тех или иных обстоятельствах. Так, собрание Ассоциации садоводов-любителей требовало одного наряда, а день рождения подруги – совершенно другого.
– Это блузка тебе очень идет, – лгал я, словно дальтоник, который восторгается тем, как Матисс использовал оттенки красного.
Процесс выбора вроде бы успешно завершился, и мы уже двинулись к двери. К сожалению, на стене прихожей висело зеркало, и то, что Изабель в нем увидела, заставило ее метнуться обратно в гостиную с воплем: "У меня на виске чертов вулкан!"
Я попытался разглядеть этот Везувий, но обнаружил лишь крошечный прыщик, один из самых маленьких в истории дерматологии, вскочивший на ее левом виске.
– Это ерунда, – заверил я ее.
– Сделай милость, не лги. Пощади свою совесть, – ответила она, направляясь к ванной.
– Изабель, не глупи.
– Легко же тебе называть меня глупой, – ответила она переполненным горечью голосом.
Изабель вела себя глупо? Возможно, однако разве мое мнение значило хоть что-нибудь, если для нее этот прыщик был чудовищным вулканом? Разве кто-нибудь может переубедить человека, когда речь идет о восприятии собственной внешности?
Это несоответствие символизирует еще одну трудность, подстерегающую биографа в его погоне за объективностью. Пытаясь понять Изабель, должен ли я соглашаться с ней и считать ее прыщик Везувием, даже если коллегия известных вулканологов будет утверждать обратное? Стоит ли принимать во внимание это абсурдное, но субъективно искреннее мнение?
Противоречия между тем, как человек видит себя, и тем, как о нем судят другие, нередко оказываются приятными: лазанья получилась отменной, хотя повариха сочла ее своей неудачей, а застольный спич блистал остроумием, хотя сам оратор был уверен, что не сказал ничего, кроме банальностей. Но разночтения не всегда бывают столь безобидными. Не удивительно, что родне и поклонникам знаменитостей кажется оскорбительным, когда биографы вносят кое-какие коррективы в сложившийся образ своих героев. Едва ли Изабель обрадовалась бы, услышав, что танцует она не так хорошо, как думала до сих пор, ее французский не столь гладок, как она уверяла, а про ее умение работать на компьютере лучше и вовсе промолчать.
– Мне нужно привести себя в порядок, – крикнула она из ванной. – На это уйдет пара минут. Если хочешь, возьми в холодильнике пиво или вино.
– А почему нельзя выйти прямо сейчас? Ты отлично выглядишь.
– Дай мне несколько минут. Пожалуйста.
– Хорошо, но мы приедем под самый занавес, – пробурчал я.
Я ждал в гостиной у телевизора, где мелькало какое-то игровое шоу, и поглядывал то на часы, то на закрытую дверь ванной с негодованием гражданина Швейцарии, который в 8:03 все еще ждет поезда, по расписанию прибывающего в 8:02. Более того, я вздохнул (совсем как Изабель несколькими неделями раньше), и с моих губ сорвалось тихое, но выразительное: "Женщины", – впрочем, тут же потонувшее в воплях зрителей шоу, один из участников которого выиграл неделю на Гавайских островах в награду за съеденную банку червей.
Как правило, биографии пишутся без оглядки на совпадение возраста, социального положения, профессии или пола. Городской аристократ исследует жизнь неимущего крестьянина, пятидесятилетний отец семейства изучает похождения юного Рембо, кабинетный ученый посвящает себя жизнеописанию Лоуренса Аравийского. Подобные рискованные предприятия совершаются благодаря завидной вере в то, что мужчины и женщины в целом остаются постижимыми друг для друга, несмотря на любые внешние различия.