– Ну, это как раз дозволено всем, – она игриво улыбнулась, и в ту же секунду перед нами поставили тарелки с сэндвичами.
Обычно я общаюсь с людьми без особого энтузиазма, но сейчас вдруг осознал, что наш разговор, несмотря на внешнюю банальность, начал наполняться внутренней силой, которая зачаровывала меня.
– О черт, он разлетелся во все стороны! – Изабель имела в виду свой сэндвич и, конечно, немного преувеличивала, потому что трехслойное чудовище полетело лишь в одну сторону и благополучно приземлилось на ее юбку.
– Невероятно – я вся в помидорах, а ведь только что забрала юбку из чистки. Ты не возражаешь, если я возьму твою салфетку?
Пока Изабель вытирала юбку, я заметил, что, одеваясь после бассейна, она не поправила на шее свой бежевый пуловер, так что из-под воротника показывал язычок ярлык с рекомендациями по стирке. Контраст между нашим разговором, ее стараниями оттереть пятно и этим ярлыком недвусмысленно намекал на существование другой, закрытой от посторонних Изабель… и я внезапно поймал себя на ощущении (весьма своеобразном и, без сомнения, обусловленном эмоциями), что мой интерес к ней, пожалуй, распространяется и на еженедельную стирку тоже.
Отвечая тем, кто полагает, будто нельзя смешивать величие биографии и низменные слои человеческого бытия, мы можем предположить, что именно это бытие вызывает к жизни биографический порыв, то есть желание узнать другого человека во всей полноте. Общаясь с кем-то, мы всегда более или менее осознанно создаем его биографию (когда выясняем и запоминаем значимые даты, черты характера, любимые методы стирки, излюбленные закуски и прочее), и точно так же, чтобы написать настоящую биографию, необходимо установить более или менее сознательный эмоциональный контакт с ее субъектом. Как же иначе объяснить то, что работа над подобной книгой требует таких колоссальных затрат энергии?
Ричард Холмс, биограф Шелли и Кольриджа, однажды сказал, что быть биографом – значит неотступно следовать за своим героем сквозь время. А еще сформулировал главное требование к тем, кто хочет взвалить на себя этот труд: "Если вы их не любите, вам не удастся пройти их путем… во всяком случае, далеко вы не уйдете".
Босуэлл, должно быть, чувствовал то же самое, когда писал: "Испытывая глубокую привязанность к Джонсону, своему наставнику и другу… я думал, что готов защищать его со шпагой в руках".
Даже Фрейд, не будучи пылким поклонником искусства фехтования, с этим соглашался: "Между биографами и их героями существует особая связь. Во многих случаях первый выбирает второго в качестве субъекта своих исследований, поскольку – по причинам, относящимся к его собственной эмоциональной жизни, – питает к нему давнюю привязанность". (Далее цитата становится куда более едкой, но привести ее необходимо, дабы избежать обвинений в изворотливости: "Затем он посвящает себя тому, чтобы идеализировать субъекта, сгладить его индивидуальные черты и уничтожить следы его борьбы с внешними и внутренними трудностями, не в силах примириться с какими-либо проявлениями человеческой слабости или несовершенства").
Я стал встречаться с Изабель регулярно. Как-то вечером, когда мы шли по Шафтсбюри-авеню и остановились, разглядывая витрину газетного киоска, я почувствовал, что просто не могу не поцеловать ее.
– Что ты делаешь? – спросила она, подаваясь назад, чтобы выскользнуть из моих объятий.
("Как я начинаю подозревать, в плетущейся по следу фигуре биографа есть нечто крайне комичное: отчасти он напоминает бродягу, который беспрестанно стучится в кухонное окно в робкой надежде, что его пригласят к столу". Ричард Холмс, "Шаги".)
– А что я делаю?
Я этого уже не знал, а потому врезался в мусорную урну, которая шумно выплюнула на тротуар три банки из-под пива, – но у Изабель имелось свое мнение, и я был не вправе пренебречь им.
– Я не хочу казаться недотрогой, но… мы недостаточно хорошо знакомы, чтобы я чувствовала, что это правильно. Кое-что мы друг о друге знаем, и я понимаю, что для большинства людей этого достаточно, но я не хочу никуда бросаться очертя голову. Не то, чтобы мне не нравилась сама идея, просто… ну, может, это звучит странно, но мне бы хотелось, чтобы сначала мы побольше узнали друг о друге.
– Что ты имеешь в виду? – спросил я, нагибаясь, чтобы подобрать рассыпанный по тротуару мусор.
– Ну, не знаю: близкие люди, друзья, работа, заботы, все такое. Обычно об этом речь заходит слишком поздно. Ты думаешь, я ненормальная? Ты возражаешь?
Возражал ли я?
Времени для возражений не было: слишком многое предстояло узнать.
Глава 3
Фамильные древа
Редкая биография обходится без того, чтобы уже на первой странице приступить к изучению семьи, давшей миру столь замечательного отпрыска. Хотя Изабель и говорила, что все время старается перепилить пуповину, с моей стороны было вполне естественно интересоваться ее фамильным древом.
Есть некая притягательная логика в этих растениях; в том, как они позволяют исследователю проследить череду союзов и рождений, приведших в итоге к появлению на свет конкретного человека. Одни ветви, полные жизни, активно растут и дают жизнь новым побегам, другие же резко обрываются незамужними тетушками, которые посвятили себя общественной работе, или старыми холостяками, которые нюхали табак и чурались женского общества. Есть в фамильных древах и феодальный аспект – в том, как они бравируют удачными партиями, отделяющими клан от толпы, и потоками голубой крови, что течет в их венах, орошая ряды всё убывающих подбородков. Недавно мне на глаза попалась генеалогия Гросвеноров, приведенная в биографии леди Леттис (саму книгу я нашел в букинистическом магазине на Чаринг-Кросс-Роуд), и мне захотелось имитировать дух его элегантной симметрии.
1 – Леди Леттис
2 – Уильям, 7-й граф Бьючампский
3 – Уильям Лигон, 8-й граф Бьючампский
4 – Преп. Хью
5 – Леди Леттис
6 – Леди Сибелл
7 – Леди Мэри
8 – Леди Дороти
9 – Преп. Ричард
– Знаешь, это смешно, но я точно не помню, сколько лет моему отцу. Выглядит он чуть постарше вон того мужчины, – сказала Изабель. Мы стояли на Гайд-Парк-Корнер, дожидаясь, когда красный свет светофора сменится зеленым, и она указала на "ягуар" рядом с нами, пассажир которого говорил по телефону.
– Только он далеко не так богат, и волос у него поменьше. Но роскошной шевелюрой он никогда не мог похвастаться, даже в молодости. Кажется, не так давно заходил разговор о том, чтобы отпраздновать его шестидесятилетие, а он заявил, что праздновать тут нечего, и идея заглохла, – о, наконец-то зеленый! – а вот когда это было, я не помню. Ну давай же, бабуля, шевелись! – воскликнула Изабель, обращаясь к даме, которая сидела за рулем стоящего впереди автомобиля и, похоже, решила дожидаться очередного переключения светофора.
– А как насчет остальных членов семьи?
– Насчет остальных? Я иногда думаю, что меня обронил пролетавший мимо аист, а семья – это что-то эфемерное. Понятия не имею, что творится с моими двоюродными братьями и сестрами, не говоря уже о троюродных. Из-за того, что мои родители поженились в спешке – можно сказать, вынужденно, – некоторые родственники просто перестали с нами общаться. К этому приложили руку родители матери, мои богатенькие бабушка и дедушка. Семью отца они считали чересчур плебейской, да вдобавок еще были антисемитами. Дед моего отца, – господи, как давно это было! – еврей, он эмигрировал из Польши. Жил в Лидсе, работал помощником адвоката. Женился на служанке босса, простой девушке из Йоркшира, доброй протестантке, которая взяла фамилию мужа и стала Райцман. По какой полосе мне ехать?
– По той.
– Спасибо. Потом у них родился отец моего отца, который сменил фамилию на Роджерс. Я его помню смутно, видела только в детстве. Он и моя бабушка жили в Финчли, и в их доме пахло, как в больнице, потому что дедушка страдал какой-то кожной болезнью и постоянно натирался лечебными мазями. Умерли они один за другим, в течение шести месяцев, когда мне было семь или восемь лет. С материнской стороны родня была побогаче. Дед служил в армии, был генералом в Индии, поэтому в доме было много вещей в индийском стиле и царила особая грусть, означавшая, что ничто и никогда уже не будет так, как там, на тенистых верандах Пенджаба… Моя тетя, сестра матери, уехала в Америку – возможно, чтобы cбежать от семьи, – и теперь живет в Тусоне со своим мужем Джесси, он биолог. Она стала стопроцентной американкой, а ее дети – их я почти не знаю и не очень-то люблю – играют в бейсбол, развлекают зрителей на трибунах перед соревнованиями и все такое. Ее муж – родственник того парня, что изобрел степлер.
– А?
– Ну, он же не появился сам по себе, кто-то должен был его изобрести. Далее, у отца есть брат и сестра. Точнее, брат не совсем считается – у него еще в шестидесятых съехала крыша, и теперь он живет в "караване" где-то в Уэльсе. Пишет стихи в духе битников и дружил с Гинзбергом – по крайней мере, по словам отца. Правда, я читала книгу о битниках, и там о нем не было ни слова; может быть, отцу просто хотелось, чтобы его брат казался более важной персоной. А вот тетю Джейнис я знаю довольно хорошо. Она до ужаса консервативна и страдает ксенофобией. Никогда не уезжала из Англии даже на уик-энд, по десять раз на дню прибирается в доме и страшно боится обнаружить волос в своей тарелке. Как-то раз нашла один в ризотто, которое приготовила мама, так едва не загремела в больницу.
– Таков, – продолжала Изабель, – краткий обзор моей семьи, с членами которой, надеюсь, ты никогда не познакомишься. Во всяком случае, они спасли тебя от моей автомобильной музыкальной коллекции – благодаря им мы и не заметили, как добрались до Барбикана. Смотри-ка, нам сегодня везет – даже место для парковки есть! – воскликнула она, давая задний ход, чтобы втиснуться в зазор между бетономешалкой и фургоном.
Хотя Изабель уверяла, что рассказала мне все, ее фамильное древо явно оставалось всего лишь наброском, поскольку о многих ветвях она, по собственному признанию, не знала, а что-то просто оставила за кадром. Не удивительно, что биографам, чтобы создать генеалогию, приходится проконсультироваться со всем семейством героя, а затем тщательно сравнить версии родственников с материалами, хранящимися в архивах, и свидетельствами о рождении и смерти. Семья – довольно сложная конструкция, и это напоминает нам о том, какая гигантская работа предстоит любому биографу и об уважении, которого достойны его усилия. Ведь в конце концов биограф предлагает миру законченное произведение, в котором прослежен путь каждого сводного ребенка и каждого письма, – очередную победу, одержанную в вечной войне против забвения.
Потому-то мы так восхищаемся скрупулезностью, с которой биограф Ричард Эллманн изучал историю семьи Джойса. Есть что-то экстраординарное в человеке, который проследил хронологию школьной карьеры отца Джойса (выяснил, что мальчик поступил в колледж "Сент-Колманс" 17 марта 1859 г. и, поскольку там ему не понравилось, покинул это заведение 19 февраля 1860 г.), а также не забыл сообщить нам, что за ним осталось семь фунтов долга за обучение.
Правда, биографы, с их страстью к архивным изысканиям, нередко упускают из вида маленький, но существенный нюанс нашего отношения к собственному фамильному древу. Несмотря на отчаянные усилия припомнить год рождения отца или имя кузена из Новой Шотландии, который женился на девушке из Перта (а может быть, Бронуина или Бетани?), нам зачастую удается удержать в памяти едва ли половину своей семейной истории. Генеалогия тонет в постыдном мраке, а дни рождения и имена родни помнятся так же смутно, как исторические даты и имена королей и королев, которые мы зубрили в школе; иными словами, о своих истоках мы можем сказать так же мало, как и о том, что ждет нас впереди.
И тогда наше восхищение точностью профессора Эллманна омрачается толикой сомнения. Постойте-ка, а что знал об этом сам герой титанического исследования, сам Джеймс Джойс? Наверное, ему было известно, что отцу не понравилась учеба в колледже "Сент-Колманс", и что в семье было туго с деньгами, но знал ли он, что отец покинул колледж именно 19 февраля, а не 18-го или 20-го? Знал ли, что долг за обучение составил именно семь фунтов, а не шесть?
Скорее всего, нет. И здесь скептик может позволить себе вежливое покашливание. Прежде чем начинать работу с архивами, возможно, следует четко разделить два вида биографической информации: с одной стороны, факты, которые сам человек помнит о своей семье, с другой – факты, имеющие отношение к семейной истории, но оставшиеся неизвестными субъекту биографии.
Такое деление позволяет нам ввести новую форму биографии – гораздо менее точную, чем старая, но, несомненно, более близкую к реальной жизни. В рамках этого жанра семейной историей человека будет считаться лишь то, что он сам знает и помнит, а читатель вместо сложного переплетения дат и имен, которое обычно приводится в биографиях, увидит фамильное древо героя через призму его восприятия.
1 – Парень, который изобрел степлер
2 – Кристина
3 – Генри Говард
4 – Д.Р:? – Д.С:? Прадедушка из Польши
5 – Д.Р.:? – Д.С.:? Девушка из Йоркшира
6 – Бабушка
7 – Дедушка Д.Р.:? – Д.С.: 1975 или 1976
8 – Дядя Тони
9 – Джейнис
10 – Кристофер Роджерс
11 – Лавиния Говард
12 – Джесси = тетя Клара
13 – Американские кузины ("их я почти не знаю и не очень-то люблю")
14 – Изабель
15 – Люси
16 – Пол
Мы с Изабель ехали в театр "Барбикан", чтобы посмотреть спектакль по пьесе Лорки "Дом Бернарда Альбы". Учитывая наш разговор в автомобиле, то, что случилось, когда мы заняли свои места в зале, показалось мне забавным (а на взгляд Изабель – просто кошмарным) совпадением.
– Господи, – ахнула она, – кажется, это моя мать.
– Где?
– У колонны. Пожалуйста, не смотри. Что она здесь делает? И что это за платье? Тихий ужас! И где отец? Надеюсь, она не пришла с одним из своих кавалеров. Для этого она уже старовата.
– Ты говорила ей, что будешь здесь?
– Нет, то есть я сказала, что хочу посмотреть этот спектакль, но не говорила, что именно сегодня.
– Она с кем-то разговаривает. Видишь?
– Уф, это мой отец. Должно быть, отходил, чтобы купить программку. И он собирается чихнуть. Ага, вот оно – апч-ч-ч-хи! Сейчас появится красный носовой платок… Одна надежда, что они нас не заметят и, когда спектакль кончится, мы сможем быстренько улизнуть. Если повезет, они не станут оглядываться по сторонам – будут слишком заняты. Как всегда, мать спросит отца, куда он дел квитанцию на парковку автомобиля, а он покраснеет и признается, что по ошибке бросил ее в урну для мусора.
Однако Изабель не повезло: мгновением позже Кристофер Роджерс бросил взгляд на галерею и увидел свою старшую дочь, которая изо всех сил пыталась не увидеть его. Чтобы она перестала притворяться слепой, он поднялся во весь рост среди разодетой и надушенной публики и энергично замахал руками, как будто провожал в круиз океанский лайнер. А если бы вдруг Изабель не заметила этого безумия, то ее мать, ничуть не смущаясь присутствием четырех сотен зрителей, вскричала во всю мощь своих легких: "Изабель!" – с таким воодушевлением, словно она разглядела подругу, потерянную много лет назад, на палубе круизного лайнера, швартующегося к пристани.
Изабель кисло улыбнулась, залилась краской и прошептала: "Я просто не могу в это поверить. Пожалуйста, пусть они замолчат".
К счастью, через мгновение ей на помощь пришел Лорка, свет начал гаснуть, а мистер и миссис Роджерс с неохотой заняли свои места, грозно указывая на табличку со словом "Выход", чтобы Изабель не замедлила явиться туда в антракте.
Через час с четвертью, на протяжении которых все вникали в перипетии испанской семейной драмы, мы оказались в баре.
– Что ты здесь делаешь, мама? – спросила Изабель.
– А что тебя удивляет? Ты – не единственная, кто выбирается в свет по вечерам. Мы с отцом тоже имеем право хотя бы изредка развлекаться.
– Ну конечно; я вовсе не это имела в виду, просто удивилась совпадению.
– Где ты взяла это платье? Это то самое, за которое я заплатила на Рождество?
– Нет, мам, я сама купила его на прошлой неделе.
– Ну что ж… Очень милое, жаль только, что у тебя небольшая грудь. Но тут уж виноват твой отец – ты же помнишь, на что похожи все женщины в его семье.
– Как поживаешь, папа? – Изабель повернулась к отцу, который внимательно разглядывал потолок. – Папа?
– Да, дорогая. Как поживаешь, моя фасолинка? Тебе нравится спектакль?
– Да, а тебе? И что ты там углядел?
– Я смотрю на светильники. Это новые вольфрамовые лампы, японские. Замечательная штука – электричества потребляют мало, а светят очень ярко.
– Очень интересно, папа. Я… э… я хочу познакомить вас с моим другом.
– Я так рада! – воскликнула миссис Роджерс, и тут же доверительно сообщила мне: – На самом деле она чудесная девушка, – как если бы сама Изабель старалась убедить меня в обратном.
– Спасибо, мама, – устало ответила Изабель, которая явно слышала это не впервые.
– Не обращай на нее внимания, фасолинка, у нее сегодня был трудный день, – объяснил папа, оторвав взгляд от потолка.
– День был бы прекрасным, если бы его не отравляли люди, постоянно теряющие парковочные квитанции, – фыркнула миссис Роджерс.
– Папа! Неужели опять?
– Боюсь, что так. Их стали делать такими крошечными, что просто в руках не удержишь.
Зазвенел звонок и металлический голос сообщил нам, что вот-вот начнется второй акт.