- Давай пока так, - перечница оказывается на тарелке. Ну да, не совсем же он дурак - продавать вещичку, достойную, даже в таком свете видно, императорского дворца. Полуразмотавшиеся струны он смахивает в потрёпанную жизнью картонную коробку, которую тут же задвигает куда-то под прилавок. Взамен он извлекает из разнокалиберных вещей на одной из стоек потрясающе древний… пожалуй, это называется "салоп". Или "шушун". В общем, короткое стёганое пальто с чем-то вроде крылышек вместо нормальных рукавов. Цвет его в таком освещении неопределим. По крайней мере, я оптимистично надеюсь, что дело именно в освещении. Ну что же, дарёному коню в зубы не смотрят! Судя по свалявшейся вате в прорехах, салопчик достаточно тёплый, так что я натягиваю его, не колеблясь, и рассыпаюсь в благодарностях. Напоследок я как можно осторожнее спрашиваю, где в Варшаве еврейский квартал.
- Совсем ты блаженная, девчонка. Эти-то тебе зачем? - старьёвщик потирает голову, словно пытаясь разогнать мысли: каждую на своё место, чтоб не путаться. Но всё же объясняет дорогу и даже, вздохнув, даёт жетон на трамвай. Местные жетоны тоже оказываются странно старинными, как в прошлое провалилась: тяжёлые, медные, с гербом Варшавы. В Будапеште их давно делают из разноцветного прозрачного пластика. Было бы здорово из польского сделать брошку или фибулу; если удастся, принесу несколько тёте Дине. Только бы до Никты добраться; я же шлю ей деньги на содержание сестры дважды покойного Марчина Твардовского, так что могу просто взять немного назад. С отдачей, конечно.
Трамвай ещё древнее, чем жетоны. Кажется, двадцатых или тридцатых годов производства, но с новыми, целенькими кожаными сиденьями. Поручни деревянные, сначала покрытые лаком, потом облезшие от пота множества человеческих ладоней, потом отполированные тысячами рук снова до лакового глянца; видимо, имитация "родных", изначальных. К сожалению, турникет стилизовать не догадались, он пластиковый и ярко жёлтый, торчит, как фикса во рту. Я отворачиваюсь от него к окну. Такому замызганному снаружи, что всё равно ничего не видно - одни только призраки домов. Салон пустой, и оттого вдруг кажется мне как-то особенно уютным. Было бы здорово прокатиться в таком с Шаньи, будто в одной из книг моего детства погостевать - но кто пустит маленького принца в какой-то там трамвай, да ещё и с немытыми окнами? Может быть, попросить Ловаша построить во дворце городок с рельсами, маленьким трамвайчиком и домиками в человеческий рост? Что-то вроде игрушечной железной дороги, только более императорского размера. И никаких турникетов, только пожилой усатый кондуктор с бляхой. Медной, начищенной до сияния. Я таких видела в Кёнигсберге, когда мы ездили зачем-то в центр. Кажется, пообедать в некоем особенном кафе.
- Барышня, конечная! Конечная! - гремит у меня над ухом недовольный мужской голос. Я аж подпрыгиваю, не сразу сообразив, что доносится он из динамика и принадлежит всего-то навсего водителю трамвая. Собраться мне недолго, только наволочку захватить. Так и выхожу. До еврейского Старого Города ещё километра два пешком, но по волчьим меркам это пустяки, даже если на каблуках. Дома пока идут современные, по семнадцать этажей. Главное, не заплутать в них: не хочу дорогу спрашивать. Тем более, что стемнело ощутимо, а фонари горят через один. Не стоит привлекать внимания.
Подмораживает. Под юбкой у меня только гольфы, и ноги, бёдра хватает холодком. Обязательно надо купить тёплые колготы… и кроссовки какие-нибудь. Нельзя, нельзя морозиться.
Над дорогой до Олиты были звёзды. А здесь не видно ни одной - небо красноватое, грязное от света, палящего снизу. Редкие прохожие появляются в конусах фонарного света и исчезают из них. Улица упирается в проходной двор; в арке и за ней темно, и мне чудится какое-то шевеление. Если бы я до того шла по полной темноте, вглядеться не составило бы труда… Ну, не стоять же мне вечно. Судя по всему, там только один человек. В крайнем случае мешком огрею и бежать: "волка" ноги в живых держат. Вдох. Выдох. Вдох. Я вступаю под арку, как в чернила ныряю и чуть не давлюсь собственным сердцем: на меня смотрит монах в грубой рясе с капюшоном и деревянных сандалиях на босу ногу. Ничего особенного, в Польской Республике монахов - как цыган в Новом Саде. Но именно у этого на лице - бархатная чёрная повязка с прорезями для глаз. И он вампир.
Не потеть, Лиляна. Пусть он даже на миг не задумается, что перед ним - "волчица".
Или поздно уже?
Упырь смотрит на меня изучающе, тонкие губы сжаты в ниточку - будто чем-то недоволен.
А вдруг я не должна была его сейчас видеть? Что, если он под чарами?!
Вот это прокол.
Скажи что угодно, Лиляна! Ты цыганка или нет? Отвлеки его, быстро!
- Святой отец, подскажите, я дойду этой дорогой до еврейского квартала? - блею я, пытаясь принять вид наиблагочестивейшей из католических школьниц. Монах медленно кивает, не сводя с меня взгляда - ух, будто дырку во лбу сверлит. Поворачиваться к нему спиной неохота, и я продолжаю топтаться на месте, пока не нахожу ещё одну подходящую фразу:
- Благословения позволите ли…
Упырь так же медленно крестит воздух передо мной двумя пальцами и протягивает мне руку. Я по-крестьянски припадаю губами к холодной коже, опускаясь в кривоватом книксене, и только затем решаюсь выйти из-под арки. Бочком, почти пятясь. Мы не сводим друг с друга взглядов. Наконец, меня осеняет; я размашисто крещусь, выкрикиваю "Спаси-сохрани, Господи!" и даю дёру. Люди обычно легко хватаются за первое же внятное объяснение происходящему. Вампиры, надеюсь, тоже, и жрец увидел простушку, перепуганную встречей с призраком.
Ёж ежович, я и думать-то о них забыла; будто с побоищем в подвале закончилась какая-то книжка, и я села новую читать. Но приключение, видимо, не всегда заканчивается Большой Дракой.
Неужели я фон Адлигарбу была родственницей? Что верно, то верно, нас с мамой часто принимали за немок; но ведь поляки в Пруссии с кем из местных только не переженились! Даже если сузить круг возможных предков только до дворян, то их не только у поляков, но и среди прусских немцев - в кашу клади да ешь.
Кто теперь скажет! Может, ему просто жалко меня было. Пруссы сентиментальны, даже когда они вампиры.
Перейдя на шаг, я прислушиваюсь. Да, меня никто и не думает преследовать. И дома, наконец, пошли старые. Ага, вон и мезузы у дверей. Надо найти ту, что с голубым глазом: под ней должен жить тайнокнижник. По крайней мере, в Праге так было.
Улицы узкие, руки раскинуть - в стены упрёшься, и вымощены, кажется, булыжником. Вроде бы кто-то мне рассказывал, что раньше были ещё уже, но в конце девятнадцатого века варшавские власти постановили снести стены и выстроить на другом месте, фактически внутри дома, чтобы два человека могли между домами разминуться. Уличных фонарей здесь нет вовсе, только возле дверей покачиваются лампочки в крашеных маслом жестяных колпаках, да из окон пробивается свет, разноцветный из-за штор: малиновый, тыквенно-жёлтый, зелёный, сиреневый… От этого калейдоскопа глаза устают, и голубого пятна нигде не видать. Или уже слишком темно?
Ноги начинают гудеть, а коленки и кисти рук совсем ледяные. Ох, что было бы, не зайди я сначала к тому лысому… Поколебавшись, я стучу в дверь, возле которой меня покинула почти вся решимость.
Мне не приходится долго ждать. Минуты не проходит, как мне открывает рыжий парень, длинный, тощий и нескладный, в вязаной жилетке поверх простой домашней рубашки.
- Вечер добрый?
- И вам добрый, сударич. Не подскажете ли? Я ищу дом с голубым глазом на мезузе, но по темноте никак не могу найти.
Подросток выглядит озадаченным:
- Я такого и не вспомню. Подождите… Маме!
Он удаляется в уютную полутьму дома, крича на идиш так быстро, что я даже не успеваю разобрать и понять знакомых слов: на Вишнёвой идиш понимали хоть немного все, тем более, что он на немецкий похож.
Из мрака прихожей выплывает белёсым пятном рыжая женщина с птичьим лицом, обдавая меня таким густым ароматом свежеприготовленной еды, что в желудке даже вой поднимается.
- Вам чего, барышня? - спрашивает она и, даже не слушая ответа, продолжает:
- Нет у нас такого дома. Меньше сказок читайте. Или берите билет в Прагу. В Варшаве нет такого дома. Ступайте, барышня, домой.
Женщина берётся за дверь, собираясь закрыть её. Я умоляюще поднимаю руку.
- Постойте! Погодите, пожалуйста! А есть ли у вас старьёвщик?
- Барышня, пожалейте человека, он, наверное, ужинать сел. Приходите в Старый Город завтра. А теперь сами идите ужинать.
- Да ведь мне нечего будет есть, если я не увижу старьёвщика, - я заискивающе приподнимаю наволочку с амулетами и вспоминаю о веском доводе:
- А я ведь беременна. Клянусь, с утра во рту ничего не было, кроме одной канапки с колбасой. Сударыня, милая, я вам ручки целовать буду!
Женщина раздражённо поводит плечом:
- Ну, хорошо. Давайте без деревенских штучек, вы в город приехали… Пройдёте вот так наш дом до конца, и следующий тоже, и свернёте налево. Вторая же дверь - старьёвщик. Да не вздумайте ему в ноги кидаться. Доброй ночи.
Она захлопывает дверь, снова не слушая моего ответа.
***
Говорят, что под Капошваром в бродячем таборе заболела цыганка-молодуха. Муж её молился день и ночь, пока, обессиленный, не заснул.
Во сне он увидел большую яблоню, и все яблоки на ней были разного срока: одни едва завязались, другие были молоды и зелены, третьи - алым цветом наливаются. Под яблоней сидят три старика, у каждого борода - по земле стелется. На одном колпак с солнцем, на другом - с месяцем, на третьем - со звездой. Первый свиток держит и читает из него.
- Чья очередь? - спрашивают старик с месяцем и старик со звездой.
- Ибойка, крещёная Штефанией, рождённая под Сэм-Петри.
- От чего умрёт?
- От чахотки-сухотки, лихорадки-злорадки.
Понял цыган, что старики о его жене говорят. Подбежал, в ноги бухнулся, шапку ломает:
- Ой, важные господа, помилуйте, пощадите! Всё за жену отдам, золото и серебро, век служить вам буду, только оставьте её на земле!
Старики недовольны, бороды себе гладят.
- Ты разве не знаешь, глупец-наглец, что жизнь можно только жизнью выкупить?
- Отдам за мою Ибойку своего лучшего белого коня. Как сына его растил, ночью к нему вставал, травой вытирал, водой вперёд себя поил, копыта ему вызолотил!
Старики с солнцем и месяцем спрашивают своего товарища:
- Что, хорош ли конь, под славной ли звездой родился?
Старик со звездой достал свиток, смотрит:
- Лучше не бывает! Ни у одного короля такого красавца нет, как у этого голодранца.
- Берём твоего коня! Только смотри, сделай, как мы велим. С утра пусти его бегать. Он вкруг костра обежит и ногой топнет. Где он топнул, там убей его. Придут к тебе три мужика мясо торговать. Ты не продавай, а наоборот, дай им денег и вели тут же закопать его. Тогда твоя жена жива останется.
Проснулся цыган и скорей коня отвязывать.
Обежал жеребец костёр три раза, встал да копытом в землю ударил. Цыган подошёл и зарезал его. Часа не проходит, появляются три мужика:
- Сторгуй нам конины, цыган!
- Э, нет! Лучше я вам денег дам, а вы его здесь же закопайте.
Закопали они коня, и тут цыган слышит: маленькая дочка его смеётся. Заходит в палатку, а жена на перине сидит, с девочкой играет. Пошла молодуха с тех пор на поправку и выздоровела совсем.
Глава XVIII. "Сахар сладкий, а сыт не будешь". Цыганская народная поговорка
Старьёвщик не отзывается долго. Я даже начинаю сомневаться, есть ли кто-то дома.
- Вечер добрый? - меньше всего мужчина, открывший дверь, похож на представителя одного из самых невзрачных видов предпринимательской касты. Ему слегка за сорок; он не столько лыс, сколько плешив, и заметно это только по седой щетине за ушами. Очки в тонкой оправе, шерстяная жилетка поверх белой рубашки и хорошая, но какая-то спокойная осанка придают ему вид сельского учителя.
- Добрый, сударь. Прошу вас, мне нужен старьёвщик.
- Позвольте, а что же вы не ночью пришли? Я бы тогда уже и спать лёг, а не только ужинать сел. Впрочем, заходите. Кофе?
- О! Спасибо большое! - я, конечно, должна была отказаться, но так хочется хоть чем-то приглушить грызню в желудке! Хозяину даже не приходится указывать мне дорогу: я оказываюсь на холостяцки-лаконичной кухоньке вперёд него, буквально побежав на запах съестного. Старьёвщик держит губы скобкой, но, не делая замечаний, достаёт ещё чашку и блюдце и наливает из блестящего медью кофейника чёрной в полутьме влаги. То ли из соображений экономии, то ли от того, что лампочка перегорела, но на кухне у него свет не горит: немного разгоняет сумрак только жаркое мерцание углей в узкой, вытянутой в высоту печурке. Мужчина подкладывает в жар несколько щепок из стоящего тут же ящика, и они, немного подымив, схватываются огнём. По кухне причудливо пляшут красные отблески, бликуя на боках кофейника и беленьких чашечек, на висящих на стене поварёшках и сковородках, на стёклах очков, делая их непрозрачными. Я жадно и осторожно - лишь бы сразу не кончился! - тяну кофе стоя, не смея присаживаться, пока хозяин доедает бараньи котлетки с постным картофельным пюре. Как там в анекдоте про бедного цыгана - "пил чай с дымом жаркого вприкуску". Как жрать охота, Господи… Может, это беременность усиливает так чувства? У других обоняние усиливается, а у меня - чувство голода.
Пустую тарелку с вилкой старьёвщик ставит в раковину с аккуратностью послушного мальчика. Немного подумав, добавляет щепок в печь и пристраивает там же джезву с новой порцией кофе. И в кофейник небось из джезвы перелил, хотя ужинать одному. Настораживают меня такие аккуратные люди: часто у них в голове есть специальная Система. И не дай боже тебе угодить по ней на полку "враги человечества" или "сам виноват"! А делать нечего.
- Спасибо, сударь, спасибо большое. Простите за манеры, я намёрзлась и… беременна.
Губы снова складываются скобкой, и я чуть не повторяю дурацкое движение, но вовремя спохватываюсь и улыбаюсь. Кажется, немного слишком заискивающе.
- Садитесь, барышня. Вы, стало быть, внезапно очутились с ребёнком под сердцем и без средств. Не вы первая, не вы последняя, но в будущем решайтесь на продажу вещей всё-таки раньше. Я мог вообще не открыть.
Да что же меня все поучают-то! Впрочем, главное, можно сесть. Хоть немного отдохнуть. Хоть немного тепла. И, похоже, мне опять предложат кофе. Может быть, даже с сахаром.
- На самом деле я, скорее, по другому вопросу. Понимаете, я искала дом с голубым глазом на мезузе. Но совсем заблудилась…
- Занятно. Не каждому придёт в голову искать сказку ночью на улицах города. Но я не понимаю, какова моя роль… вы решили, что просто можете заскочить - попить кофе?
- Да. То есть нет. Я просто подумала… старьёвщики много кого знают. И много чего. Вдруг вы можете сказать, где мне искать… ну, кого-то, кто мог бы жить под мезузой с голубым глазом. Ну, или вдруг у вас есть какие-нибудь необычные вещи, которые мне пригодятся…
- И я вам должен подарить их, как добрый волшебник странствующему рыцарю? Или вы думали расплатиться, хм… одним древним способом?
- Ой, нет.
- А что такое? Я вызываю отвращение? Большее, чем тот молодой человек, что не постеснялся оставить вас в интересном положении в чужом городе?
- Ну, э… Слушайте, разговор просто бессмысленен, если у вас нет ни нужных мне сведений, ни предметов, которые могли бы мне помочь.
Мужчина подкладывает на угли ещё несколько щепочек.
- Барышня, у меня есть множество предметов, которые могут кому-нибудь помочь. Например, детская колыбелька, тёплые сапоги, кухонная посуда… Выражайтесь немного определённее, прошу вас.
- Не знаю… Атлас Польши, для начала.
Хозяин смотрит на меня с весёлым изумлением:
- Воистину, волшебная вещь. Должно быть, с её помощью вы намерены победить дракона…
- Что-то, что приносит удачу, тоже годится.
- Ну, это вряд ли. Удачливые в мой дом не приходят. Сюда сносят вещи одни бедняки, отсюда их уносят другие. А бедность и везение - не лучшие друзья.
- Не скажите, везение тоже может быть разным.
- Хорошо. Мне кажется, вы будете очень везучи, если доживёте с голыми ногами до вашего Рождества. Потому предлагаю вам из предметов удачи те самые тёплые сапоги, а к ним юбку и платок, не очень нарядные, но из чистой шерсти. А также атлас и полбуханки хлеба. Что же вы готовы предложить в обмен?
Пожалуй, мне не стоит отказываться от этого предложения. Без волшебных вещиц я как-нибудь проживу, а в зимнем лесу без одежды - нет. Подумав, я выкладываю на стол серьги-подковки.
- Серьёзно, - после долгой паузы произносит мой визави и, стащив с носа очки, нервно потирает их об рубашку. - Серьёзно. А теперь, барышня, как на духу, где вы взяли эти штучки?
- Это мои серёжки. Мне их подарили, - на всякий случай я накрываю золотые подковки рукой. Если что, схвачу и дёру.
- Барышня, милая, они не могут быть вашими. Никак. Это цыганские талисманы. И, кстати, предназначенные для накопления удачи. А на цыганку вы не похожи, и, нося с собой такие штучки, ищете предметы удачи у старьёвщика на окраине города.
- Да откуда вам вообще знать, что это за серёжки? Вы тоже не цыган.
- Оттуда, моя милая, что я и есть человек, который мог бы повесить мезузу с голубым глазом.
Тут уж моя очередь изумляться.
- Вы-ы?!
- Представьте себе.
- Но вы же не старый!
- А почему я в сорок четыре года должен быть старым?
- Ну, я не знаю. Ваш, э… коллега в Праге был весь такой… бородатый. И я подумала…
- То есть вас уже послал один тайнокнижник?
- Нет! Наоборот, он мне помог. Но это было два года назад.
- Интересно. Интересно, - очки снова елозят по рукаву. - А что насчёт казуса с поиском предмета удачи? И откуда у вас, на самом-то деле, эти серьги? Ах, подождите…
Кофе начинает медленно закипать, и книжник подсовывает к джезве побольше щепок и небольшое полено.
- Вы удивитесь, но я правда цыганка. И эти серьги на самом деле мои. Просто я подумала, что в них уже могла закончиться удача, да и… Мне одежда очень нужна. А уж как я сейчас вожделею полбуханки хлеба! Вы себе представить не можете.
- Я сделаю вам канапку с маслом. Так вы из Империи?
- Ну да.
- А в Республике чего забыли?
- Я думала найти способ… О, слушайте! А можно каким-то образом с помощью еврейской магии одолеть цыганские чары?
- Держите, приятного аппетита. Цыгане, строго говоря, не наводят чар. Они управляют удачей. Только в своих интересах, только понемногу, и очень, очень тонко. Оттого не каждый знает о том, что магией обладают не только вампиры и, э…
- Я знаю о посвящённых. А как же еврейская магия?
Шипение от джезвы разрастается до бурления, и книжник аккуратно снимает крышечку с кофейника. Его пальцы смущают сочетанием нервической тонкости и почти обезьяньей волосатости.
- Боюсь, что мы каким-то образом утратили её. Всё, что нам удаётся теперь - управлять чужой магией, изучив её лучше носителей. Самые тонкие рычажки, самые чувствительные точки…
- И цыганской тоже?