- Цыганская магия плохо даётся чужакам. Часто даже вступает в конфликт, и оттого многие предметы, помогающие цыганам, вредят, приносят беду другим людям. Так что даже не пытайтесь предлагать мне серьги. Найдите в мешочке что-то, что с магией не связано.
Не могу же я отдать обручальное кольцо?
А почему я должна расплачиваться сейчас? Мы же считай, что в сказке, да? Как насчёт принципа "ты мне помоги, а я тебе потом пригожусь"?
- А можно вы мне дадите вещи и атлас… и хлеб, а я потом расплачусь наличными? В залог я могу оставить кольцо. Оно платиновое и очень хорошей работы. Моё обручальное… Подождите… Вот.
Прежде, чем поглядеть на потеплевших в свете углей кобр, книжник аккуратно наполняет кофейник из джезвы; кухня вся заполняется одуряющим запахом. Джезва быстро ополаскивается в раковине и возвращается на стену, к сковородкам и поварёшкам. Точно, с Системой в голове. Такие никогда не могут дождаться конца ужина - только и делают, что бегают с посудой.
Наконец, хозяин изволит ответить.
- Да. Такое предложение, пожалуй, выглядит разумно.
Подав мне чашку кофе и пододвинув сахарницу, он осторожно берёт с моей ладони кольцо и исчезает в глубине дома. Я кидаю в густой напиток сразу четыре куска сахара и не спеша, с наслаждением, запиваю остатки бутерброда. Кажется, мой язык приобрёл способность чувствовать килокалории и теперь блаженствует от их обилия.
Когда я потихоньку допиваю вторую чашку кофе, книжник возвращается, держа в охапке вещи. Он сваливает их прямо на пол; впрочем, тут очень чисто.
- Юбка. Почтенного, правда, возраста и немного побита молью, вот тут и тут, но, как видите, очень пышная, а складки отлично сохраняют тепло. Эта хитрость была хорошо известна вашим бродячим предкам. Да встаньте же, приложим. Отлично, и в длину, и в ширину. Гм, давайте снимем ваше одеяние. Где вы его откопали? Понял, я у вас не первый старьёвщик в этом городе. Надевайте пока юбку. Отличный тёплый платок, замотайте поверх косынки… Да я и не прошу прямо сейчас, барышня. Я вас наставляю, как и положено мудрецу в рыцарской истории. А вот сапожки примерьте. Они славные, с мехом внутри…
Атлас тоже оказывается что надо. Сытая и приодетая, я чувствую себя повеселей.
- Не знаю, как вас благодарить! Сколько мне надо будет вернуть?
- Предположим, тысячу двести злотых.
- Сколько?! Это барахло ещё при премьере д'Эсте из моды вышло!
- Милая барышня, вы торгуетесь от широты выбора, я полагаю? А атлас новый, я покупал его только в том году. В книжных лавках до сих пор именно такие и продаются.
- Ну ладно, тысячу двести злотых и ночлег. Согласна спать прямо на кухне на полу.
- Вы злоупотребляете моим человеколюбием. Я не готов так запросто пустить ночевать цыганку. Даже если вы сейчас предложите голой мне в кровать лечь. Я не имею предрассудков, но, право слово, с самим рассудком у меня всё в порядке, - книжник разводит руками, и этот жест не выглядит робким оправданием. Он больше похож на решительный отказ. - Слушайте, раз вам нужен атлас, значит, вам куда-то надо идти? Вот и идите, там передохнёте. Тем более, я слышал, цыганки очень поздно ложатся, а сейчас, кажется, и десяти вечера нет.
- Вообще да, но я бы лучше до утра не выходила. Понимаете, там, на улице, какой-то очень странный монах. И я боюсь, что у него есть повод выяснять со мной отношения. А я безоружна. И беременна!
Губы тайнокнижника уже знакомо складываются скобкой.
- Монах? С чёрной маской на глазах?
- Да. Зловещий, как смерть трубочиста. Ай! Вы что! Куда вы меня? А моё пальто?
- Вот вам пальто, вот ваш мешок, вот атлас, вот хлеб. Покиньте мой дом немедленно. Не представляю, кем надо быть, чтобы Cantus Lanii заимел на тебя зуб, но, во имя неокликаемого, о чём вы думали, приведя их к дому безоружного еврея?!
- Не надо! А вдруг они там! Ой, не надо! Ой! Пустите меня обратно, пустите!
- Барышня, я человеколюбив, конечно, но ещё более жизнелюбив. Ни за что не поверю, что вы не знаете, как от них отбиться, иначе бы от вас давно отрывали кусочки. Прощайте! Доброй ночи!
Книжнику удаётся пересилить меня и захлопнуть дверь, и я остаюсь на пороге, с салопом в одной руке и мешком в другой. Так и хочется крикнуть что-нибудь этакое: "Мерзавец" там или "Каналья". Только на ночной улице кричать - себе дороже. Вздыхая, я залезаю в пальто, а потом повязываю как следует нахлобученный на меня второпях книжником платок. Стоять под дверью глупо, а мудрец из благоразумия ещё и водой облить может… Приходится мне посреди ночи идти куда глаза глядят. Вот уж действительно - сказка.
Интересно, что в Республике, кажется, никто не предполагал Орден Сорокопута исчезнувшим.
Утро застаёт меня сонной, на скамейке в давно уже лысом парке. Есть хочется, и ещё сильнее - пить. Но попроситься, как вчера, в туалет в каком-нибудь кафе в таком виде я не решаюсь. Даже малую нужду я справляла перед рассветом, боязливо оглядываясь, в каком-то палисаднике - фу! Хорошее дело - свобода, но без денег какое-то неблагодарное. Эх, мне бы только до Никты добраться. Пить, есть и спать.
Я разворачиваю атлас, пытаясь прикинуть, где меня перехватил Твардовкий. Ехали мы тогда с Люцией, покойницей, от Пшемысля, плутать плутали, но оказалась я в итоге в таком месте, откуда почти прямо на север была Олита. Я разглядываю карту почти бездумно, пока мой взгляд не цепляется за Бялу-Подляску.
Случайно или нет перекликается с Бялымлясом?
Вот и лес обозначен. Большой лесной массив на северо-восток.
- Ваши документы, барышня.
Я и не сразу соображаю, что обращаются ко мне - пока полицейский не встряхивает меня за плечо. Должно быть, лицо у меня очень глупое, потому что он резко меняет тон:
- Ну, что смотришь, документы доставай, дура.
- Господин офицер, да они дома лежат, - заискивающе лепечу я.
- Тогда протокол составляем.
- Ой, господин полицейский, не надо протокола!
- Тогда документы давай. Или договоримся.
Я соображаю, что он хочет денег.
Боже, да пропади оно пропадом. В участке я хоть отосплюсь, как следует. И попью. И в туалет схожу! А потом сбегу, как из дворца. Спать хочу, не могу.
- Нету документов, - виновато говорю я.
- Иисус и Мария, понаезжает вас, дур, - морщится офицер. Лицо у него некрасивое, круглое, в каких-то ямках. Я вдруг понимаю, что он не старше моего мужа, просто усатый и прокуренный. - Вставай, чего расселась. Идём, что ли.
Я покорно семеню подле него: он даже не пытается взять меня за руку или за воротник. На мгновение мелькает мысль дёрнуть - "волчицу" даже в салопе и с мешком будет трудно догнать. Но спать хочется больше, чем куда-то убегать.
В участке от дыма смутно. За соседним столом оформляют пьяного парня в порванной одежде; полицейский отечески укоряет его за разбитые витрины и погнутый фонарный столб. Меня опрашивает офицер, до удивительного похожий на вчерашнего старьёвщика. Того, который лысый. Только у этого усы, как у кота, и морда красная, распаренная.
- Можно мне чаю? Я беременная…
- Все вы, дуры, беременные, - флегматично замечает "мой" офицер, но чаю мне наливает, благо, аппарат у него прямо за спиной. Сговорились они, что ли - "дура" да "дура"! Я дую на бледную, совсем чуть-чуть желтоватую жидкость, не в силах глотать кипяток.
- Имя…
- Агнешка.
- Полностью имя, дура.
- Агнесса… Твардовская.
- Полных лет.
- Семнадцать.
- Так чего ты здесь сидишь? Тебя в "ясли" надо… Сержант! Отведите девчонку в "ясли", да скажите там, что беременная. Дура.
"Ясли" отличается только тем, что здесь не курят. Всё остальное такое же, будто и не выходила из предыдущей комнаты. Столы, шкафы, аппарат с напитками. И даже офицер напротив сидит такой же - толстый, усатый, краснолицый.
- Имя… Полных лет… Место проживания…
Я называю наугад один из посёлков, виденных мной в атласе.
- В городе есть кому позвонить? Может, адрес знакомого?
Эх, не знаю я адреса книжника из Старого Города. Хотя он, пожалуй, отчурался бы от меня.
- Тошнит, какое другое недомогание?
- Спать хочу. И есть. И в туалет очень.
- Завтрак пропустила, обед будет в два пополудни. Сейчас тебя воспитательница отведёт в туалет. Только вещи опишем.
Ой! Ой-ой-ой!
Офицер тянет положенный на пустой столик рядом мешок на себя. Я хватаю и пытаюсь притянуть к себе. Наверное, то было не лучшее из решений: уставшая от бродяжничества наволочка как будто лопается, и все мои бесчисленные талисманы рассыпаются. Зуб Маруси Михай отлетает мне прямо под ноги. Только остатки буханки остались лежать спокойно.
Офицер наконец проявляет немного чувства. Глаза у него становятся круглые и злые.
- Однако ж!
В общем, в туалет я попала только через час и долго там умывала опухшее от слёз лицо. Нет, пытать меня не пытали. Так, до истерики довели.
Господи, как жрать охота. С этой мыслью я проваливаюсь в сон, едва меня заводят в большую клетку и показывают пустой топчан, узкий и занозистый. Только ложусь да салоп на голову натягиваю.
Уж конечно, я просыпаю обед - никому и в голову не приходит меня толкнуть. Да и сидят тут со мной две апатичные девицы, лет пятнадцати на вид. Небось еще мою порцию взяли да слопали - у, дуры! Я сейчас, кажется, собственный желудок переварю. Ко всему прочему, я вспотела и у меня нет таблеток - приходится почти полчаса лежать, не имея возможности что-то сделать с ситуацией.
- Тётя-а-а! Тёть! - я стараюсь подзывать воспитательницу самым жалобным голоском, какой могу изобразить. - Тётенька, я кушать хочу. Тётенька, у меня живот болит!
- Ужин через три часа, - равнодушно отзывается дежурная воспитательница.
- Тётя, я беременная!
- А мне что за беда? Я тебе, что ли, ноги разводила? - она даже не отрывается от романа в дешёвом жиденьком переплёте. Небось про неземную любовь читает. Небось герой героиню в ресторан отвёл. И жрут там. Устрицы жрут, ананасы, каплунов жареных, форель под нежным соусом. Потом ещё бланманже обязательно. Или парфе. В любовных романах все жрут парфе или бланманже на десерт, никто не трескает пирожков с яблочком. Разборчивые, сволочи. Я испытываю прилив жгучей, как желудочный сок, ненависти к любовным романам, воспитательнице и её коротким химическим кудрям. Жрать-то, жрать-то как охота, Господи! Лопать, трескать, нямкать, наворачивать. Хоть форель, хоть селёдку. У-у-у, селёдки хочу! Сил нет. Даже слёзы по щекам рекой.
- Тётя, тётенька, хоть хлебца моего принеси, который в мешочке был!
- Скажи, где золото крала, тогда подумаю.
У-у-у…
- Тётя, я скажу, принеси хлебца…
Воспитательница со вздохом откладывает книжку.
- Идём. В протокол записывать будем.
Я бреду перед ней, спотыкаясь, к комнате со столами. Там они с усатым наседают на меня вдвоём: давай, давай, говори.
- У хозяина крала. Дайте хлебца, не могу я, умру я сейчас! Католики вы или турки проклятые?
- Что за хозяин? У кого ты служила?
- Я вот скажу, а вы обманете! Хлеб сначала дайте! Матушка, Мария дева, заступница наша… Ой, помираю! Не могу я!
- Вот, смотри, я тебе кофе наливаю. Вкусно пахнет? У кого служила, говори?
- У жидовина в квартале ихнем… Дайте, дайте же! - я готова врать что угодно и головой об стену биться, так мне живот грызёт. Книжник просто подвернулся мне - я с ним единственным в городе говорила дольше двух минут.
- Как зовут его?
- Да не знаю!
- Ну, ты его как называла?
- Сударь. Старьёвщик он. Не мучайте, ранами Христа заклинаю!
- Который молодой или который старый?
Полиция что, всех старьёвщиков города знает? Хотя им, наверное, часто пытаются краденое сбыть.
- Молодой. В очках и голову бреет. У-у-у, тётенька…
Мне дают, наконец, кофе и заметно подсохший хлеб. Я вгрызаюсь в него, как алчущий повышенной стипендии студент - в гранит науки. Совесть? У меня нет совести. Я голодна.
***
Говорят, что один парень по имени Томко встретил в городе знакомого, бывшего одноклассника Мешко. С Мешко была девушка невероятной красоты.
- Кто это? - спросил Томко.
- Моя сестра.
Девушка так запала Томко в душу, что он две недели видел её во сне, не мог ни есть, ни пить. Наконец, он уговорил отца засватать красавицу, и старик пошёл к родителям Мешко.
- Было бы хорошо нашим семьям породниться, - сказал отец Томко.
- С ума ты сошёл, цыган, ведь у нас обоих по сыну! - закричал отец Мешко. - Где такое видано, чтобы парень к парню сватался?
Слово за слово, разобрались старики. Послал отец Мешко за сыном, а у того в комнате пусто, только окно открыто. Смекнули, с какой девушкой его видели, позвонили: и она сбежала.
Отец невесты Мешко был очень зол, что их семье сделали такое неуважение. Он сговорился с отцом украденной девушки, и они созвали сходку. На сходке отца Мешко заставили обеим семьям выплатить "отходные".
А где Мешко и та девчонка, никто не знает.
Глава XIX. "Скупому для других и ягод в лесу жалко". Цыганская народная пословица
- Теперь с вас две двести, - сухо говорит Михал Фогельзанг. Именно так, оказывается, зовут книжника. - Как вам в голову пришло показать на меня вообще?
- А на кого?
Улицу завесило почти ледяной моросью, и лицо мгновенно становится мокрым, словно я опять ревела. Пакет с талисманами и атласом несёт Фогельзанг. Уж не знаю, что он про меня рассказал полицейским. В любом случае, решающим оказалось не это, а банальнейшая взятка.
- Вон та машина, чёрная. С чего вы взяли, что я вам помогу?
- Потому что вы - рыцарь. У вас на лице написано.
- Я - старьёвщик! И к тому же еврей.
- Ну, раз цыганка и танцовщица может быть рыцарем, почему вы не можете?
- Не понял? Лучше на переднее. Я не хочу поворачиваться к вам спиной. Да балахон свой снимите и положите назад, не то перепреете.
В салоне как-то… глухо. Отвыкла я от таких маленьких машин. Не повернуться, сразу упираешься во что-нибудь то тем, то этим. Под зеркалом заднего вида покачивается маленький могендавид. Больше ничего: ни журналов, ни сигарет и зажигалок, никаких мелочей, которые обычно обнаруживаются в салонах машин и придают им почти уютный обжитой вид. Сиденья кожаные, стёкла стеклянные. Как будто машина и кухня с медным кофейником принадлежат разным людям.
Фогельзанг кидает пакет на заднее сиденье и садится за руль.
- Пристегнитесь.
Машина заводится сразу и мягко, бесшумно трогается с места.
- Куда вы собирались идти?
- Ой, я не знаю…
- Но атлас же вы зачем-то брали?
- А! В Бялу-Подляску.
- Как вы сказали полицейским, вас зовут?..
Должно быть, многие возвращаются на машинах с работы домой: движение на улицах оживлённое. Не без гордости замечаю большое количество авто имперского производства.
- Агнесса Твардовская.
- И это правда? Родственница дважды покойного Твардовского-Бялыляса?
- Вы его знали?!
- В некотором роде. Он тоже был книжник.
- Ну да. В некотором роде. Насколько так можно сказать про нееврея.
- А что, книги читать только евреи умеют?
- Нет, но тайнокнижниками называют только ваших.
- Мало ли кто кого как называет! Ваш император, Батори, тоже книжник. А сам наполовину венгр, наполовину румын. Да притом такой кондовый, что береги города от разграбления.
- Ой!
- Что?
- Я не думала, что вы так говорить умеете. Похоже, как у нас в Пшемысле разговаривают.
- А по вашему, кого я сейчас передразнивал?
Я задумываюсь, не обидеться ли. Но ситуация как-то не располагает.
- А еды у вас с собой нет какой-нибудь?
- Нет.
- А не можете ещё немного денег одолжить? Есть хочу - погибаю.
Фогельзанг не находит нужным ответить, но минут через десять мы останавливаемся возле кафе, и он покупает мне целую гору горячих пирожков и бутылку колы. Половина того и другого как-то сразу исчезает, и я даже с трудом могу поверить, что во мне.
- Ой, а мы что, из Варшавы выезжаем?
- Вам же надо в Бялу-Подляску?
- А вы меня отвезёте, да?!
- Если это единственный способ гарантировать, что вы перестанете болтаться по Варшаве…
- Нет, просто вы добрый. Трусоватый, но добрый.
- Я злой. Я вас ночью на мороз выкинул. К монахам Cantus Lanii.
- Это за вас сейчас вина говорит. Потому что вы не только добрый, но и совестливый.
- Слушайте, давайте не будем играть в Полианну? А то я могу передумать и высадить вас.
- Я просто беременная. Мне хочется видеть мир в радужных красках.
- Вот лучше поспите и посмотрите сны про единорогов. Нам ехать ещё почти два часа.
Я охотно пользуюсь советом. Снятся мне, правда, не единороги, а почему-то Госька. Я рисую цветы на гипсе на её левой ноге, и она хохочет.
- Твардовская, да просыпайтесь же!
- Ох… Мы приехали? - я с трудом разлепляю глаза. Первое, что осмысленного складывается перед моим взглядом из разноцветных пятен - лицо Фогельзанга с ослепительно сияющими очками. А, вот в чём дело: он опустил стекло с моей стороны, и прямо на очки светит фонарь.
- Твардовская, вам плохо? Нужен доктор?
- Нет… нужна кола… кофеин…
- Я должен был догадаться. Ко всем бедам вы ещё и "волчица". Подождите, я переложил бутылку назад… На пол упала.
В общем, просто выкинуть меня в Бяле-Подляске у книжника не выходит. Поэтому он выкидывает меня со сложностями, потратив минут пятнадцать. И уезжает, сверкнув фарами.
Уже темно, и я не могу решить: сразу в лес или искать ночлег в городе? Ладно, дойду до окраины и хоть посмотрю, что там. Может, кстати, найду гостеприимный хутор. Залягу на сеновале…
Пирожки уже остыли, но всё равно очень вкусные. Я жую их на ходу: это умиротворяет. Представляю, как сейчас выглядит со стороны выпускница старейшего лицея Пшемысля, ближайшее к императору лицо, Лилиана Хорват!
Окраина наступает неожиданно быстро. Знакомое зрелище, всё как в Венской Империи: заканчивается ряд многоквартирок, пустырь, и за пустырём видать огни какого-то посёлка. Засунув кулёк с пирожками назад в пакет, я ускоряю шаг…
Ничего себе! Кажется, на самом деле Фогельзанг до сих пор меня не разбудил. Потому что мои ноги словно приклеиваются к земле, а такое бывает только во сне. Или, точнее, я потеряла над ними контроль, даже подёргать не получается.
- А-а-а! - то ли звенит, то ли тоненько поёт в ушах. Красиво. И вообще всё как-то нереалистично красиво: до полнейшей прозрачности промороженный воздух, густо-фиолетовое небо, дорога, почти совершенно прямая, до далёкого-далёкого леса… почти совершенно круглая, синевато-белая луна над домами справа.
- А-а-а! - в глазах как будто на миг потемнело. Мне только кошмара не хватало. Я поднимаю руку - никакого усилия, но двигается она странно медленно, будто под водой, что ли - и впиваюсь зубами в мякоть у большого пальца. Кровь и слёзы брызжут одновременно, и тут же в голове немного проясняется.
Сорокопуты.