Цыганские сказания - Лилит Мазикина 26 стр.


Наваждение тут же обрывается, и я, даже не оборачиваясь, с месте в карьер бегу вперёд, к посёлку. Да, судя по звуку, они подошли уже довольно близко. Ой, только первой добежать! Почему я не попросила книжника купить мне бусы? Что мне теперь делать, с одной серебряной струной в кармане, и то далеко, в кофте, под шушуном? И какое же всё на мне тяжеленное! Чудится или правда: топот сандалей стремительно приближается? Если б только можно было, как в сказке, скинуть с головы платок и на дорогу, и там сразу - пруд. Как он мне горло узлом жмёт, я сейчас задохнусь!

Я срываю сразу оба платка и швыряю за спину. Да, так легче.

Ох, нет, вокруг посёлка - стена, и ворота с другой стороны, тут даже калиточки не видно!

Я оборачиваюсь, прижимаясь к стене спиной. Достать струну, скорее - хоть что-то…

Две одинокие фигурки в рясах с капюшонами склонились над дорогой, где не то чернеется, не то белеется: оба мои платочка лежат. Смотрят, смотрят и уходят, даже не обернувшись в мою сторону.

Чей же этот платок был раньше? Никак не понять, мне его носить опасно - будут за мной вампиры бегать - или, наоборот, он их останавливает?

Монахи уходят в город. Пока я восстанавливаю дыхание, темнеет уже ощутимей. По дороге не проехало ни одной машины, да и вообще странно пусто. Я заставляю себя вернуться за платком прежде, чем пойти на поиски ворот.

Открывают мне быстро. Думаю, насторожились, ещё когда собаки залаяли. То ли редко здесь кто-то ходит, то ли часто, но не тот, которого рад будешь видеть.

Ой, не накручивай себя, Лиляна. Вот ни к чему это сейчас.

Еле ворочая языком, я объясняю, что паломница, домой возвращаюсь своим ходом. Под Олиту. Сейчас за мной бежал кто-то, я запыхалась… Поспать бы мне только, хоть в сараюшке. Чтобы не идти по темноте через лес.

Селяне, почти неотличимые друг от друга в бурых сапогах и бурых куртках, с жёсткими и в то же время нетвёрдыми лицами часто пьющих людей, слушают, не кивая и не задавая вопросов. Потом одна женщина, с жидкими серыми волосами, забранными в короткий хвостик, ведёт меня за руку на самый настоящий сеновал. И уходит, заперев дверь снаружи.

Ну, здрасьте, а если я в туалет хочу? Тем более, что в самом деле хочу. Со вздохом я залезаю на указанное мне место. Холодно, салоп и платки не снять, так и буду спать, как бродяга. Хотя кто я сейчас? Бродяга и есть. Свобода же, да? Как-то летом было лучше быть бродягой. Угораздило же меня осенью залететь. Да ещё, если я правильно считаю, ребёнок на Майские родится. А кто на Майские дни родился - очень упрямый. Кто бы там ни родился, на Шаньи он похож не будет.

Если родится ещё.

Я долго ворочаюсь, честно пытаясь терпеть. Действительно долго, а не в том смысле, что "миг кажется вечностью". Наверное, до полуночи. Наконец, не выдерживаю и спускаюсь: хоть в уголок тихо пописаю. Нехорошо, но терпеть мочи нет. Наверное, дело в беременности, раньше я могла четыре часа с цыганами чай дуть, и потом ещё два телек с ними же смотреть, и виду не показать - у нас же все из себя строят ангелов бесплотных. Ужасно трудно оправляться: салоп собирается толстенными складками, норовящими упасть, две юбки, и на сапоги бы не попасть. Я мучительно долго вожусь, и кажется это всё таким обидным, таким унизительным…

Я даже толком одежду поправить не успеваю, как на то самое место, где я оставила пакет, падает что-то большое, длинное и, судя по звуку, твёрдое. Как будто сена был тоненький слой, а под ним - такое же твёрдое.

- Что там? - спрашивают за стеной. - Готова?

- И не пищит. Сразу всё. Чисто получилось…

- А их там двое, ты почуял? Только второй мал ещё, эх… На один укус.

Я ещё не понимаю, что происходит, но забиваюсь в сено снизу, как мышь под веник.

Дребезжит задвижка на двери. Скрипят петли: не смазаны, что ли. Шаги тяжёлые, двое мужчин. Не дышат.

Да ведь и когда я рассказывала, никто не дышал. Совсем как мёртвый марчинов конь.

Я стараюсь как можно бесшумнее присыпать себя сеном получше.

"Пусть меня не найдут… Пусть меня не найдут… Пусть…"

Спугнул ли платочек монахов или навёл их на мысль?

- Нет её. Только мешок.

Какие странные голоса… Такие и пропитыми не назовёшь - одно клокотание. Будто отвыкли говорить. И перед каждой фразой - вдох, длинный, трудный.

- Где же она… Выйти не могла…

- Не могла. Некуда тут выйти.

"Пусть они не найдут меня… Пусть не найдут…"

Странно, но страха нет совсем. Только ощущение дурного, душного сна, не больше. Может, я и правда сплю? И даже не на сеновале. А в машине.

"Айнур, милая, пусть не найдут…"

А надолго ли у меня после такого-то удачи осталось?

Незнакомо, противно ноет внизу живота.

- Вилы неси… сено ворошить. Тут она. Живым пахнет.

- Пахнет. Запах странный.

- Живой.

- Живой. Но странный.

Что же делать? Ведь правда сейчас вилами тыкать будут. И с места мне не двинуться: всё сено с меня посыпется. Хватит ли удачи и от вил увернуться, и незаметной остаться? Ох, как не хочется проверять-то… И все мысли, как назло, отшибло. А что это тогда у тебя в голове пищит? Мысли и пищат.

Да ведь тот, что наверх полез, один здесь сейчас. Один мертвец. Одна струна в кармане. Вот тут не осторожность нужна. Тут надобно скорость.

- Га! - рычит тот, сверху, углядев, как я выпрямилась и под салопом шарю. - Га-а-а!

Аж скатывается, как торопится. Руки тянет. А мы по рукам - серебром! А по лицу - серебром! Нравится?! Ещё, ещё на! Дверь всё ближе, успеть бы, пока с вилами другой не вернулся.

Дьявол и бесы, его приспешники! Не успела!

Почти по наитию я со всей дури бью ногой по древку вил - пока острия в мою сторону не наклонились - и умудряюсь выбить из неуклюжей руки, больше похожей на клешню.

Ой, маловато серебра для двоих-то…

А, нет. Хватит. Ожерелье, оказывается, не только на пояс или руку перемещаться умеет - монеты облегли мои пальцы в три по три ряда серебряным кастетом. Ногой по коленям со всей дури, ну вот, теперь и до лица дотянуться - на - чуть себе кисть не выбила, но у мертвяка всмятку нос и губы, и он отшатывается. Второй, с тупостью трактора подошедший снова, получает опять струной. Вот по мне ударь такой стрункой - ну, красный след останется. У мертвяка кожа буквально лопается, взрываясь тёмной, маслянисто-блестящей при луне жидкостью.

Луна-луна, цыганское солнышко…

Я бегу к воротам со всех ног. Бьются на цепях собаки, давясь, захлёбываясь лаем. По счастью, ключей не надо, тоже две задвижки - а мертвяки уже на улицы высыпали, ко мне бегут. Бойко так. Им-то дышать не надо. Не запыхаются.

Я выбиваю плечом застрявшую - не смазана - створку, чуть само плечо заодно не выбив, и вываливаюсь на дорогу. Только не к городу, там сорокопуты. Дорога дальше ныряет в лес, туда и бегу.

В отличие от Марчина и вампиров, большинство мёртвых жрецов - а это, видимо, они тут окопались - не так уж быстры, совсем как люди, а я всё же "волчица". Если бы не салоп, уже бы оторвалась, а так пока просто удаётся держать дистанцию. Только вот я могу устать, а они - нет, и дыхалку могу сбить тоже только я. Сколько же мне бежать? Я уже в лесу. Хоть бы одна тропинка вбок - вся обочина густо засыпана валежником. За спиной всё бегут. Мной явно намерены поужинать сегодня. Или я неправильно поняла того, второго, и всё ограничится жертвоприношением? Кровь в висках стучит десятью барабанами. Кажется, сосуды сейчас лопнут от такого напора.

Тропинка, наконец, находится - но только потому, что какой-то мужик, высокий, светлобородый, стоит на ней, откинув скрывавший вход валежник. Может, тоже мертвец. Но он один, а их много, и я выбираю юркнуть мимо него. Меня хватает пробежать ещё метра три, и тут ноги отказывают, я просто падаю на мёрзлую грязь.

Мужик опускает валежник обратно и пятится, не спуская глаз с дороги. Несмотря на погоду, на нём из верхней одежды только овчинный жилет мехом наружу. Рубашка и штаны тёмные, темнее жилета, а снизу какие-то… мохнатые валенки?

Мужик встаёт за дерево, не отворачиваясь от дороги. Топот всё ближе. Луна светит ярко, глаза тех, что проносятся мимо входа на тропу, кажутся белыми, сверкающими… Словно в странном фильме. Не могу понять, сколько их пробегает, двадцать ли, тридцать, но они пробегают, и я от облегчения даже на спину откидываюсь. Даже если мужик окажется насильником, всё, наверное же, не людоед. А пока он для развратных действий будет меня разворачивать из шушуна, я уже отдышаться успею.

С земли бородач кажется здоровенным, как одна из елей вокруг. За пояс у него заткнута палка, даже не оструганная, кажется, а просто отполированная руками. На дубинку не тянет, для кнута не хватает кожаного "языка". Палка, и всё.

То, что казалось мне валенками, с такого близкого расстояния выглядит как очень волосатые ноги. Настоящая шерсть: длинная, коричневая. И когти длинные. Чёрные. Медвежьи такие когти.

Что-то нехорошо мне. Не потерять ли сознание? Пусть меня хоть убьют, но так, чтобы я не видела, а? Как только это сделать нарочно?

Мужик присаживается на корточки и осматривает меня очень странным образом: сдвигает платок, трогает пальцами волосы, потом касается шеи, там, где пульс. Потом салоп расстёгивает понизу и осторожно кладёт руку на живот. Ой, только не ещё один любитель нерождённых детей на ужин! Или… Что он делает? Как приятно - боль утекает, как вода из разбитой крынки.

Да это же леший дядька, Лилян! Только местный, польский.

Ну да. Так скоро окажется, что и мавки существуют.

Про леших дядек у цыган есть много сказок. Они являются в виде красивых высоких мужчин. Больше всего на свете детей любят, не могут, когда их кто-то обижает: тогда украдут, и не найдёшь. Часто помогают цыганам и, конечно, "волкам". Чуть ли не первое, что цыганята спрашивают "волчицу" - "Ой, а лешего дядьку видела?"

Теперь будет что ответить. От облегчения я даже смеюсь. Голова становится пустой и лёгкой, как пузырик, а руки и ноги, наоборот - тяжёлыми, но тяжесть эта такая сладкая, уютная… Странно, что дядька не чувствует её - на руки поднимает легко, как пушинку. Грудь у него широкая и даже тёплая, и меня охватывает дрёма не дрёма, сон не сон… Чёрные блестящие ели плывут мимо и мимо; каждая иголочка сверкает в лунном свете. А потом оказывается, что грудь не только широкая, но и мягкая, и руки мягкие, и качает ощутимей.

- Кто это? - резко спрашивает женский голос. Такой знакомый… действительно, кто это?

Тот, что несёт меня, не отвечает. Он входит в хату - как здесь тепло! Кладёт меня на что-то совсем широкое и совсем мягкое, и я вижу, что у него нет никакой бороды, и не такой уж он высоченный, и вообще это Адомас.

Ахает Никта, бегает, бегает, бегает по хате. Помогает меня раздеть до кофты и нижней юбки.

- Откуда у неё этот платок? Где ты её нашёл?

- Литовцу лес помогает.

Одуряюще пахнет травами. Полотенце холодное, почти ледяное, но странно, его прикосновение ко лбу и щекам приятно.

- Ты откуда здесь взялась?

- Ещё спроси, какой леший меня принёс, - я смеюсь, и смех такой же пустой и лёгкий, как голова. - Дай поесть, а? Я последний раз в Бялой-Подляске ела. Пирожки…

- Не говори мне, что ты ночью отправилась с города в лес!

- Не скажу. Ночью я ночевала. Там посёлок… Слушай, ну и места у вас! Количество сказочных персонажей на квадратный километр - ну, как вшей на детях с фабричного района. Никта, я есть хочу, не могу, а?

- Слышала, слышала я. Адомас картошку поставил вариться.

- Никта, там целый посёлок мертвецов, и никто ничего не замечает! Я такая "А-а-а-а!". Они такие "У-у-у-у!" Они меня на сеновале сначала заперли, а потом сверху бревно, что ли, какое упало…

- Но твоей головушке и бревно оказалось нипочём, да?

- Да я как бы… не лежала. Я портила сено в уголку.

- Воистину, дуракам и детям везёт.

- Особенно моему ребёнку… Никта, я беременна, знаешь?

В неровном свете керосиновой лампы лицо у неё - медное. Неубранные волосы витают вокруг чёрным облаком.

- Скажи, что от Батори, и я обрадуюсь.

- С ума сошла… От Кристо. Я же за ним замужем.

- Это ты с ума сошла. Он же "белый волк". Давно?

- Три месяца. Никта, мне сейчас столько тебе рассказать надо, я только поем… Ой, а как это я до вас так быстро от Бялы-Подляски добралась? Тут же сутки, наверное, ходу…

- Вот уж не знаю. Ты ведь добиралась, не я.

Дрова, видно, сыроваты - потрескивают в печке. Уютно так…

- Никта, а таких ребят, в масках, вроде монахов, ты знаешь?

- Только не говори, что и с ними ты повидалась. Да, не приведи, умудрилась рассориться. И где, скажи на милость, ты достала такое страшное пальто? Оно, кажется, старше моей бабушки.

- Они императора убить хотят. А я - его смерть. Иголка в ларце. Ларец в зайце, заяц в утке, утра в лисе, лиса в волке, а волк в дубе. Вот зачем им убивать Ловаша Батори?

- Посмотри на карту и сравни: сколько земель сейчас под вампирами, а сколько - под жрецами. Пруссия же ушла вампирам, а это - немаленькая страна.

- А они говорили, что за справедливость… Чтобы войны не было и вообще.

- Ты как маленькая! Любая гадость в мире политики делается с теми же объяснениями, что и любой хороший поступок. В кого ни плюнь, все справедливости хотят. Как себя теперь чувствуешь? Сесть можешь?

- Так что же, если он сойдёт с ума, войны не будет?

- Будет. Но лет через пятьдесят. Садись, садись. Картошка готова…

***

Говорят, что одна цыганка-вдова была рабыней румынского господаря. Известно, каково это: держат в землянках, отнимают одежду, чтобы сбежать нельзя было, бьют палками. А цыгану дороже воли только жизнь.

Тут, на счастье, случилась война между турками и христианами. Полный беспорядок кругом. До господарской усадьбы война не дошла, правда, но всё же суета была большая.

Однажды ночью вдова украла из усадьбы штору и свинью. Из шторы она сделала себе плащ, повязав через плечо, а на свинью посадила трёх своих маленьких детей. Свинья была большая, злая, все уместились и бежала она споро. Вдова перешла со свиньёй через фронт и ушла в Болгарию. Пока добралась, свинья сильно уже похудела, но цыганка всё равно её хорошо продала.

Лилит Мазикина - Цыганские сказания (СИ)

Глава XXI. "Царь Соломон сказал: много знать - можно с ума сойти". Цыганская народная пословица

- Никта, но ведь надо рассказывать, обязательно рассказывать людям! И вампирам сказать: у нас есть, есть своя магия! Всем всё сказать, никто же ничего не понимает, Никта!

- Про магию вот точно говорить не надо. Кому надо, тот знает. А остальным - как кричать разбойнику с пистолетом, что у тебя нож есть, и ещё в каком кармане сказать.

- А про остальное? Про то, что мы вот просто люди, и точка!

- Ну, говори-говори. И никто тебя не услышит. Кому есть дело, что цыгане кричат? Знаешь, как в песне поётся… "Кто на свете слышал, кто на свете видел - верить цыганскому слову?"

- Ох, если бы я только умела сказать… Стихи написать… Фильм снять!

- И тебе скажут: "Что за фильм о цыганах, если они там не поют?"

- Пусть поют! Но и говорят тоже!

- Пусть. Только запомнят песни. А остальное не станут запоминать.

Никта шьёт что-то большое, клетчатое. Гядиминас, пухлый, светловолосый, как отец, играет с шестимесячным котёнком: они по очереди бьют кто лапкой, кто ладошкой по бубенцу, подвешенному к крохотным деревянным воротцам. Кроме тихого звона да потрескивания дров в печи - никаких больше звуков. Я - почти как обычно - лежу. А когда лежишь и ничего не делаешь, в голову лезут ужасно большие мысли. То о Вселенной, то о судьбах цыганского народа.

- Как-то грустно… грустно… А может цыганская магия определять, у кого сколько удачи осталось? Или хотя бы… как понять, может меня мой ребёнок убить или нет? Ну, должен же быть способ!

- Есть такой. "Мозги включить", называется. Ну-ка, когда тебе последний раз не везло?

- Ну, вот, когда к мертвякам в посёлок забрела.

- Нет. Забрела ты просто так. А вот с места отошла, когда бревно упала - по удаче. По редкостной. А до того когда тебе не везло?

- Когда в полиции решили, что я воровка?

- В полиции ты выспалась, попила, перекусила, а потом тебя ещё и книжник забрал, и в Бялу-Подляску ты на машине приехала, да пирожков поела. Лиляна, это везение, которое огромно, невероятно. Сорокопуты управляют шансом, но попадание в шанс немыслимо без удачи. Они нашли способ собирать её, а ты собираешь не хуже - а управляешься ловчее. Тебе сейчас так везёт, что… даже чуть поменьше везло бы - но от того, что несёт тебе смерть, ты бы уже освободилась. Просто был бы выкидыш. А ты, напротив, осталась при плоде - бегая, прыгая, сражаясь, замерзая. Вот и ответ. Носи и не бойся.

- Как же мне не бояться? Они его отнимут… Тот, Кристо, Батори. Я же не смогу им объяснить, они слушать не станут, не захотят рисковать.

- Спрячься.

- Найдут. Два "белых волка"… Ненадолго их сбить можно, но потом - найдут. И раньше, чем я успею родить. А Кристо мне теперь уже не поверит. Слишком мало я ему говорила, слишком часто сбегала. Он, наверное, думает, что я двинутая, и это в лучшем случае.

- У тебя есть целый замок! В нём можно держать оборону.

- И в этот замок могут войти "волки" и все, кого они приведут. Какая мне от него польза?

- Ворота закрываются, Лилян.

- Тогда мне сейчас же туда бежать надо, - я вскакиваю с кровати. - Сразу! Не знаешь, когда найдут. Где Адомас?

- Во дворе. Да не бегай ты так, оденься не спеша! Никуда не денутся ни Адомас, ни замок.

Кажется, целая вечность проходит, пока мы с литовцем не выходим из дома.

- А оружия ты не взял? - спрашиваю я Адомаса, подпрыгивая на еловых корнях.

- Вот же топор…

- И всё?! А что-нибудь волшебное?! Вдруг мертвяки нападут, или "сорокопуты"…

- Монахи сюда не сунутся. С мертвяками я без волшебства справлюсь. Что ты такая беспокойная?

Сам Адомас, кажется, всегда спокоен. Трудно представить, что он умеет метать вилы и вот этим топориком в руке может кого-то как следует долбануть.

Я пытаюсь запомнить дорогу, и литовец это замечает:

- Не утруждайся ты. Хозяин потом переложит пути, не узнаешь.

- А ты откуда всё знаешь? Может, ты сам… хозяин?

- Да что ты! Нет. Дым у меня жидковат. Я ему кум.

- Ка-а-ак?

- Кум. У вас не так говорят? Вот есть я, есть Гядиминас, сын мой, есть его крёстный отец. Я крёстному отцу…

- Леший - крёстный?!

- Здесь, в лесу, свои крестины.

У меня голова кругом. Жить среди вампиров было как-то проще и будничней.

- Адомас! Адомас! А мавки существуют?

- Чего тебе в голову лезет всякое? Нет, конечно.

- А ты откуда знаешь наверняка?

- Да их же никто никогда не видел.

- А цыгане говорят, что видели.

- Цыгане наговорят…

- Адомас, а чего у него ноги такие?

- У кого?

- У хозяина.

- Старый. Трудно уже полностью перевёртываться.

Назад Дальше